Педро Антонио де Аларкон



   Угольщик-алькальд
    Когда-нибудь  в   другой   раз   я   расскажу   о   трагических   событиях, 
предшествовавших вступлению французов в мавританский городок  Гуадис,  и  тогда 
все узнают о том,  как  возмущенные  жители  убили  местного  коррехидора  дона 
Франсиско Трухильо за то, что он не отважился выступить  против  наполеоновской 
армии, хотя в  его  распоряжении  было  около  трехсот  сограждан,  вооруженных 
мушкетами, саблями, ножами и пращами. 
    Теперь же, стремясь лишь нарисовать картину того времени,  когда  произошла 
героическая история, о которой я собираюсь вам поведать, скажу, что  гранадским 
капитан-генералом был его превосходительство сеньор граф дон Орасио Себастиани, 
как называли его "офранцуженные", а  губернатором  Гуадиса  -  генерал  Годино, 
преемник  командира  20-го  драгунского   полка   сеньора   Корвино,   которому 
посчастливилось 16 февраля 1810 года занять этот город. 
    С  того  памятного  дня  прошло  всего  два  месяца,  но  войска  Наполеона 
хозяйничали с таким искусством, что этот постоянный очаг всевозможных восстаний 
и партизанской борьбы превратился в спокойнейшую  заводь.  Лишь  изредка  можно 
было увидеть, как на балконе старой консистории раскачивался  труп  повешенного 
патриота, и в  рядах  неприятеля  все  реже  наблюдались  таинственные  потери, 
которые, как  известно,  были  результатом  склонности  местных  жителей,  как, 
впрочем, и других испанцев, отправлять своих постояльцев в  колодцы.  Население 
привыкало объясняться на ломаном французском языке, и даже ребятишки, обращаясь 
к завоевателям, говорили: "Didon", что безусловно свидетельствовало об успешном 
сближении французов с  испанцами  и  давало  надежду  запиренейским  гостям  на 
объединение этих двух народов в недалеком будущем; бабушки наши  уже  танцевали 
(я хочу сказать бабушки внуков, чьи деды перешли на  сторону  французов,  -  но 
слава богу, не  мои  бабушки)...  уже  танцевали,  повторяю  я,  с  офицерами - 
победителями при Маренго, Аустерлице и Ваграме. Случалось, что  иная  красотка, 
лишенная предрассудков, в модной узкой юбке и  с  высоким  гребнем  в  волосах, 
благосклонно поглядывала на чужеземного гренадера, драгуна или гусара; судебные 
чиновники уже выправляли  всякого  рода  документы,  на  коих  рядом  с  гербом 
Фердинанда VII значилось: "Годно в дни  правления  государя  нашего  дона  Хосе 
Наполеона Первого"; уже питомцы Вольтера и Руссо удостаивали своим присутствием 
воскресные и праздничные обедни, хотя генералы и другие важные чины слушали их, 
как и подобает атеистам из высшего круга,  развалясь  в  церковных  креслах  за 
алтарем и пуская дым из огромных  трубок...  (факт  исторический);  уже  монахи 
обители святого Августина, святого Диего, святого Доминго и  святого  Франциска 
израсходовали все освященные облатки и очистили  свои  кельи  под  казармы  для 
галлов; короче говоря, в этой старинной  цитадели  нехристей,  которые  некогда 
господствовали  в  Гуадисе  милостью  Аллаха  и  Магомета,  пророка  его,  ныне 
воцарился порядок на варшавский лад, и было провозглашено официальное веселье и 
энтузиазм под страхом смертной казни. 


    Вот при таких-то обстоятельствах и закрылись  на  замок  ворота  гуадисской 
бойни, ибо бить уже было нечего. Коровы, быки,  телята,  бараны,  овцы,  козы - 
весь скот округи был истреблен иноземными завоевателями,  а  вместе  со  скотом 
в дело пошли и окорока, грудинки, индюшки, цыплята,  куры,  голуби  и  кролики, 
собранные со всех  дворов.  Никогда  еще  человеческие  существа  не  поглощали 
ежечасно, ежесекундно такого невиданного количества мяса! 
    Местное население,  проявлявшее  почти  африканскую  умеренность,  питалось 
одними овощами в сыром, жареном или вареном виде... Но завоеватель  нетерпеливо 
требовал мяса, много мяса, и притом свежего!.. 
    Вот тут-то и вспомнил французский генерал,  что  Гуадис  является  округом, 
куда входит немало селений, и что большинство из них нужно еще покорить. 
    - Императорским  орлам  надлежит  утвердиться  повсеместно,  -  сказал  он, 
обращаясь к солдатам. - Обойдите все окрестные города, села и дворы! Снесите им 
радостную весть о счастливом восшествии дона Хосе Первого  на  престол  святого 
Фердинанда и приведите население к  присяге,  а  на  обратном  пути  прихватите 
с собой весь  скот,  который  вам  удастся  найти  в  хлевах  и  загонах...  Да 
здравствует император! 
    Получив приказ, десять — двенадцать колонн, численностью от ста до  двухсот 
человек каждая, выступили  в  направлении  маркизата  Сенет,  Гора  и  селений, 
расположенных на северном склоне Сьерры-Невады. 
    Но приступим прямо  к  событию,  о  котором,  взявшись  ныне  за  перо,  мы 
намеревались  поведать.  Среди  селений,  безразличных  к  успехам  цивилизации 
и прозябающих у подножия величественной, покрытой вечным снегом  горы  Муласен, 
особой известностью пользовался один поселок. Слава его  гремела  и  гремит  на 
целых двадцать миль в округе, что объясняется его арабским обликом, неукротимым 
нравом жителей, полудикими обычаями, а  также  другими  особенностями,  которые 
выявятся в ходе нашего рассказа. Это было  селение  Лапеса,  прославившееся  со 
времен войны против мавров; развалины старинного замка все  еще  напоминают  об 
имени его отважного коменданта Бернардино де Вильяльта,  достойного  противника 
сторонников Абен-Умейи. 
    15 апреля 1810 года Лапеса представляла зрелище забавное и в  то  же  время 
удивительное, смешное  и  величественное,  нелепое  и  устрашающее.  На  улицах 
возвышались баррикады из гигантских деревьев,  срубленных  на  соседнем  горном 
склоне;   завалы   представляли   собой   мощные    укрепления,    воздвигнутые 
с  поразительной  быстротой,  -  ведь  большинство  жителей  Лапесы  угольщики, 
а остальные - дровосеки и пастухи. 
    Со стороны, обращенной к дороге на Гуадис, высилось нечто вроде  крепостной 
башни. На верху  этой  башни  лапесинцы  установили  (ужаснитесь!)  огромнейшую 
пушку,  которую  они  собственноручно  смастерили  из  ствола  могучего   дуба, 
выжженного в середине и обмотанного прочными канатами  и  крученой  проволокой. 
Ствол был забит до отказа — уж не знаю, каким количеством пороха, ядер, камней, 
железных обломков и другими снарядами в том же роде... Память  об  этом  орудии 
сохранится надолго. 
    Помимо  пушки,  местные  жители   и   горцы   припасли   немало   холодного 
и  огнестрельного  оружия:  дюжину  старых  двустволок,  десятка  два  мушкетов 
и самопалов, три-четыре сотни топоров, несколько огромных кремневых пистолетов, 
груды увесистых камней со всеми необходимыми принадлежностями  для  их  метания 
и наконец целый лес дубин и дубинок на выбор. Кроме того, на каждого  лапесинца 
приходилось по кинжалу или навахе. 
    Что же касается самого гарнизона, то, по  свидетельству  современников,  он 
состоял из двухсот мужчин, походивших скорее на  орангутангов,  чем  на  людей. 
Среди них особо выделялся и заслуживает в нашем рассказе наибольшего внимания - 
как лицо, дающее точное представление об остальных  лапесинцах, - генерал  этой 
армии и комендант  крепости,  алькальд  Лапесы  Мануэль  Атьенса,  царство  ему 
небесное! 
    Итак, значительнейшим лицом в селении был простой смертный лет  пятидесяти, 
высокий, как кипарис, костлявый, или, вернее,  узловатый  (пожалуй,  это  самое 
подходящее слово), как ясень и кряжистый, как дуб, — хотя,  говоря  по  правде, 
постоянная возня с углем настолько его прокоптила,  что он походил скорее не на 
зеленый, а на обуглившийся дуб. Ногти его были тверды, как  кремень,  зубы - не 
светлее красного дерева, руки - точно потемневшая на солнце  бронза;  спутанные 
вихры напоминали нечесаную коноплю, а цветом и жесткостью  походили  на  щетину 
кабана; густые брови опалены огнем; грудь, видневшаяся через распахнутый  ворот 
от плеча до плеча и от горла до живота, казалось, была обтянута конской шкурой, 
которая сморщилась и загрубела от жара пылающих углей; жесткая поросль волос на 
груди обгорела... И все это объяснялось тем, что  сеньор  алькальд  принадлежал 
к сословию угольщиков, или горных хуторян, как именовали себя эти люди,  и  всю 
свою жизнь провел в огне, как грешная душа в чистилище. 
    Что касается глаз Мануэля Атьенса,  то  видеть  они  видели,  но  никто  не 
рискнул бы побиться об заклад, что они смотрели. Мудрое невежество его  милости 
в соединении с лукавством обезьян  и  предусмотрительностью  человека  в  летах 
предостерегали его от неосторожности глядеть собеседнику прямо в  глаза,  чтобы 
не открыть перед ним пробелы в своем уме и познаниях. 
    Если же ему случалось взглянуть на собеседника,  то  взгляд  этот  был  так 
неясен, недоверчив и подозрителен, что  казалось,  глаза  его  смотрят  куда-то 
внутрь или что у этого человека имеется про запас еще два глаза на затылке, как 
у ящерицы. И, наконец, рот его походил на пасть старого дога, лоб скрывался под 
длинными космами,  лицо  блестело,  как  дубленая  кордовская  кожа,  а  голос, 
хриплый, как выстрел из пищали, звучал резко и отрывисто, точно топор  в  руках 
дровосека. 
    Об одежде его не стоит долго распространяться, — он одевался так,  как  это 
было принято среди  состоятельных  людей  той  округи:  сыромятная  деревенская 
обувь, завязанная самодельной веревкой вокруг шерстяных чулок,  короткие  штаны 
из грубой темной  ткани,  такая  же  куртка,  атласный  жилет  небесного  цвета 
с желтыми разводами, кожаный патронташ вместо кушака  и  огромная,  отороченная 
плюшем шляпа,  под  которой  представитель  власти  и  порядка  находил  весьма 
покойное укрытие. Кстати уж, коснувшись власти и  порядка,  добавлю,  что  жезл 
алькальда доходил ему до плеча, а два черных шара, венчавших жезл, были  каждый 
величиной с апельсин, так что  на  расстоянии  ружейного  выстрела  можно  было 
распознать в нем человека с положением, каким мы его только что и представили. 
    Таков был алькальд Лапесы, а под стать ему — и все его войско. Если же кому 
из вас придет в  голову,  будто  я  преувеличиваю,  то  знайте,  что  лапесинцы 
с годами ничуть не изменились. Отправляйтесь-ка к ним, и  вы  не  меньше  моего 
будете поражены тем, что в Испании, да еще в середине девятнадцатого  столетия, 
сохранились все чудища Южной Африки! 


    Но вот фортификационные работы закончены, оружие роздано... 
    Атьенса велит Хасинто притащить  из  дому  старый  барабан,  служивший  для 
всякого  рода  торжественных  случаев,  например  в  день  боя  быков  или  при 
обнародовании приказов. 
    Хасинто, который заметим в скобках, был  альгвасилом  в  каковой  должности 
и скончался в нынешнем  1859  году,  тотчас  появляется  с  барабаном,  выбивая 
тревогу. 
    - Становись!  -  командует  синдик,  человек  весьма  сведущий  в   военном 
искусстве, ибо в свое время служил королю Карлу IV в должности ротного повара в 
егерских частях... 
    Двести лапесинцев разбирают оружие  и  выстраиваются  прямо  против  здания 
аюнтамьенто. 
    Атьенса  хватает  огромную,  потемневшую  от   времени   старинную   шпагу, 
к  патронташу  подвешивает  седельный  пистолет  и  левой  рукой  сжимает  жезл 
алькальда с таким достоинством, что ему позавидовал бы  любой  маршал  Франции. 
Затем, в сопровождении блестящего штаба,  состоящего  из  альгвасила,  глашатая 
и "Нижеподписавшегося"  -  как  называла  местного  секретаря   его   надменная 
и горделивая супруга, - Атьенса производит смотр своему  внушительному  войску, 
которое в ответ делает "на караул" и бросает в воздух береты и шляпы. 
    - Да здравствует сеньор  алькальд! - гаркают  или,  вернее,  вопят  будущие 
герои. 
    На что Атьенса ответствует: 
    - К черту  алькальда!  Да  здравствует  Лапеса!  Да  здравствует  испанская 
независимость! Слава господу богу! 
    Обменявшись боевым кличем с вооруженными силами,  его  милость  приказывает 
Хасинто бить в барабан, подзывает к себе глашатая и велит  ему  слово  в  слово 
повторять следующее устное воззвание: 
    "От дядюшки Пьерно нам стало известно, что  супостат  движется  на  Лапесу, 
желая ее завоевать и разграбить;  мы  же  с  благословения  сеньора  священника 
и с помощью нашей покровительницы пресвятой девы  Марии  будем  защищаться  как 
добрые испанцы и покажем жителям Гуадиса, что если они  сдались  французам,  то 
мы, лапесинцы,  сумеем умереть,  подобно тому как умирали жители Мадрида 2 мая, 
или победить, как победил народ Байлена  два  года  назад;  а  потому  алькальд 
доводит до сведения всех жителей, что тот, кто  не  погибнет  сегодня,  защищая 
свой дом, будет объявлен  нечестивцем  и  изменником  родины  и  вздернут,  как 
положено, на дубе". - За сим его милость, не умея писать, ставит,  как  всегда, 
крест вместо подписи, что и заверяется Нижеподписавшимся.  -  "Слава  пресвятой 
покровительнице! Да здравствует Испания!  Да здравствует Фердинанд VII!  Смерть 
Пепе Бутылке! Смерть французам! Смерть Годино! Смерть предателям!" 
    Эта смесь воинственности с грозным предупреждением возымела  на  лапесинцев 
необыкновенное действие. 
    Мануэль Атьенса сложил пальцы крестом и поцеловал их в  тот  самый  момент, 
когда глашатай дошел до подписи; секретарь скрепил ее наклоном головы; глашатай 
поздравил алькальда с удачной импровизацией; Хасинто снова  ударил  в  барабан, 
и приветственные крики, танцы и патриотические песни  завершили  этот  забавный 
пролог подлинной трагедии. 
    - По местам! - скомандовал синдик. 
    Одни заняли посты  на  деревянном  укреплении;  другие,  запасшись  длинным 
фитилем, взобрались на огромное орудие;  наиболее искусные в обращении с пращой 
поднялись на  мавританскую  алькасабу;  стрелки  вышли  в  разведку  на  дорогу 
в Гуадис, а алькальд расположился на высоте, господствовавшей над всем  будущим 
полем боя, оставив при себе барабанщика Хасинто, чтобы подать  сигнал  "открыть 
огонь". 
    Между тем священник еще раз благословил и разрешил от грехов своих отважных 
прихожан,  а  потом  вместе  с  коновалом,  пономарем  и  могильщиком   занялся 
приготовлением бинтов, елея и носилок для раненых и  убитых.  Женщины  молились 
в церкви; а  детей  еще  утром  было  решено  отправить  в  горы,  подальше  от 
опасности, чтобы со временем они могли встать  на  защиту  отечества  в  случае 
нового чужеземного нашествия. 
    Было  три  часа  пополудни,  когда  облачко  пыли   возвестило   лапесинцам 
о приближении неприятеля. 
    Вскоре движение противника подтвердилось первыми выстрелами. 
    Охваченные воинственным пылом лапесинцы подняли по приказу алькальда черные 
флаги на старинной мавританской крепости и на баррикаде, сложенной из деревьев. 
    Колокола  ударили  в  набат,   старухи   заголосили,   парни   пронзительно 
засвистели; несколько камней прочертили воздух;  все  чаще  и  ближе  слышались 
выстрелы с дороги. 
    Вскоре лапесинские стрелки отошли к своим укреплениям, на ходу  перезаряжая 
ружья. И вдруг на расстоянии мушкетного выстрела сверкнули первые каски, кирасы 
и штыки завоевателей. 
    - Сколько их? - спросил Мануэль Атьенса подошедшего стрелка. 
    - Около двухсот, - ответил тот. 
    - Силы равны! - гордо и запальчиво воскликнул угольщик,  не  думая  о  том, 
смогут ли двести слабо вооруженных поселян  противостоять  двумстам  ветеранам, 
закаленным в боях и вооруженным до зубов. 
    - У них кавалерия, - заметил другой стрелок. 
    - Я повторяю: силы равны, - перебил его Мануэль  Атьенса.  -  Хасинто!  Бей 
в  барабан...  Да  здравствует  Испания!  Вперед  на  врага!   Да  поможет  нам 
богородица! 
    Хасинто подал долгожданный сигнал, и град пуль и камней заставил противника 
остановиться. 
    Однако неприятель тотчас ответил дружным залпом,  который  вывел  из  строя 
пятерых защитников. 
    - Отставить огонь! - крикнул алькальд. - Враг далеко,  а пороху у нас мало. 
Подпустим его ближе... Помните, пушка оставлена напоследок; пока я не  подброшу 
шляпу, не подносить фитиль! А вы, женщины,  уймитесь  и  присмотрите  лучше  за 
ранеными. 
    - Враг снова наступает! 
    - Ладно!.. Спокойствие! 
    - Они целятся!.. 
    - Ложись! 
    Второй залп хлестнул по наваленным стволам деревьев. Французы приближались. 
От осажденных их отделяли каких-нибудь двадцать шагов. 
    Пехотинцы  расступились,  пропуская  вперед  кавалерию.
    - Огонь! - громовым голосом скомандовал алькальд, подкинув шляпу и бросаясь 
в самое пекло. 
    Тогда произошло нечто страшное, неописуемое. 
    Французы  и  испанцы  дали  залп  одновременно;   земля  усеялась  трупами. 
Кавалерия понеслась прямо на баррикаду, собираясь несомненно перемахнуть  через 
нее на разгоряченных конях; сотни камней полетели в лошадей и всадников,  а  те 
со своей  стороны  в  упор  стреляли  в  защитников  Лапесы,  и  в  эту  минуту 
величайшего напряжения, среди вихря битвы  и  невообразимой  сумятицы  раздался 
наконец пушечный выстрел, вызвавший оглушительный  грохот  и  посеявший  смерть 
среди осажденных и осаждавших. 
    Случилось это потому, что в момент выстрела пушку разорвало; дубовый ствол, 
разлетевшийся в щепы, изрыгнул картечь  во  все  стороны;  тысячи  обломков  со 
свистом рассекали воздух; взорвавшийся порох разметал стволы, на которых стояла 
пушка, и они рухнули вниз  на  испанцев  и  французов.  То  был  кромешный  ад: 
пороховой дым,  звериный  рев  раненых,  ржание  коней,  языки  пламени,  кровь 
и разорванные в клочья тела, взлетавшие в воздух и падавшие на землю вперемешку 
с пулями  и  камнями.  Обезумевшие  лошади  мчались  без  всадника  по  дороге. 
Оставшиеся в жилых лапесинцы без разбора били своих и врагов. Гремели выстрелы, 
сверкали ножи, свистели камни, сыпавшиеся со всех  сторон, - словом,  настоящее 
светопреставление. 
    Сквозь  адский  шум  и  грохот  слышались  звуки   французского   кларнета, 
призывавшего к отступлению, и барабанная дробь — сигнал лапесинцев к атаке;  и, 
господствуя над силами  ада,  гремел  голос  грозного  угольщика,  непобедимого 
алькальда, неуязвимого Атьенса: 
    - Нажимай, ребята! Бей врага до последнего! Их уж немного осталось! 
    И это была сущая правда; но еще меньше осталось испанцев. Деревянная  пушка 
нанесла лапесинцам больший урон, чем противнику. 
    Однако французы, не зная, какими оборонительными средствами располагали эти 
дьяволы  и  сколько  лапесинцев  еще  оставалось  в   живых,   опасаясь   любой 
неожиданности  с  их  стороны,  решили  спасаться,  пока  не  поздно.  Началось 
беспорядочное отступление; конные топтали пеших, солдаты не  слушались  команды 
офицеров. Словом, это походило скорее  всего  на  бегство.  Деревенские  парни, 
вооруженные пращами (снаряды  для  которых  в  изобилии  поставляла  гуадисская 
дорога),  и  несколько  стрелков,  у  которых  еще  оставались  патроны,  гнали 
французов почти до самых ворот Гуадиса. 
    Израненные камнями и пулями, почерневшие от порохового дыма, в крови,  поту 
и пыли, оставив в Лапесе и по дороге сотню убитых,  покорители  Египта,  Италии 
и Германии вернулись в восемь часов  вечера  в  Гуадис,  отступив  под  ударами 
пастухов и угольщиков. 


    Кровавая драма, рассказанная нами, завершилась таким же страшным эпилогом. 
    Пусть представит себе читатель удивление и ярость  генерала  Годино,  когда 
ему доложили о происшедшем в Лапесе. 
    - Я не оставлю там камня на камне! - воскликнул мстительный галл. 
    Четыре  дня  спустя  в  направлении  деревни,   которой  управлял  Атьенса, 
выступила колонна в две тысячи четыреста человек,  под  командованием  генерала 
и с таким количеством снаряжения и боеприпасов, словно дело шло об осаде  целой 
крепости. 
    Эта многочисленная армия появилась в виду Лапесы в девять часов утра. 
    Никого она не встретила по  пути,  ни  один  выстрел,  ни  один  камень  не 
приостановил ее движения. Б залитой кровью деревушке царила мертвая тишина. 
    Разрушенная взрывом бревенчатая стена так и не была восстановлена, колокола 
не возвестили о появлении неприятеля... 
    При таких обстоятельствах вошли в селение разъяренные французы. 
    Не было ли это своего рода предзнаменованием того,  что  позднее  произошло 
с ними в России? Лапеса  была  пуста,  подобно  Москве  при  вступлении  в  нее 
Наполеона Первого. Точно загнанные  волки,  мужчины  покинули  селение  и  ушли 
в горы. Лишь  несколько  бедных  женщин,  спустившихся  в  этот  день  с  гор - 
взглянуть на покинутые жилища и поискать, не найдется ли пищи  для  беженцев, - 
были обнаружены в церкви, куда они укрылись, в надежде, что  хоть  на  ступенях 
алтаря пощадят их прославленные завоеватели... 
    Но увы!.. Вместо мужчин, которые могли  оказать  сопротивление,  вероломная 
судьба  послала  им  слабых  женщин  и  девушек;  их  можно  было  безнаказанно 
оскорблять, вдоволь поиздеваться и надругаться над ними. 
    Отвратим взор от всех мерзостей, совершенных покорителями Европы  за  время 
их гнусного господства в  Испании!  Позор  и  проклятие  тому,  кто  пользуется 
победой для преступлений! Вечная ненависть к чужеземным захватчикам! 
    Удовлетворенные и гордые своей победой возвращались завоеватели  в  Гуадис; 
они  гнали  перед  собой  безоружного  дряхлого  старика  и  хилого  подростка, 
оставшегося в селе, чтобы ухаживать за ним.  Других  военнопленных  не  удалось 
захватить в опустевшей деревне. Когда одна из  беглянок  принесла  в  горы  эти 
скорбные вести, разъяренные  отцы,  братья  и  женихи  скатились  вниз  подобно 
бушующему горному потоку. 
    Началась ожесточенная схватка между  сотней  поселян,  еще  оставшихся  под 
началом Атьенсы, и целой колонной французских карателей. 
    Бросив вызов и завязав этот неравный бой, лапесинцы, по обычаю,  перенятому 
от мавров, начали отступать, стараясь завлечь противника в горы. 
    Неосторожный враг попал в западню; и хотя его грозное оружие почти  начисто 
покончило с горсткой храбрецов, тем не менее  за  каждого  из  них  погибло  не 
меньше десяти французов. 
    Суровые скалы, зеленые ущелья, заросли кустарника и  пропасти  были  усеяны 
трупами врагов... 
    Так произошла одна из многих кровопролитных схваток испанцев с французскими 
завоевателями. Официальные бюллетени не сообщали об этих потерях наполеоновской 
армии,  но  к  концу  войны  за  независимость  они  составили  огромную  цифру 
в полмиллиона императорских солдат, убитых или пропавших  без  вести  на  нашем 
полуострове. 
    Теперь послушайте эпилог. 
    Атьенса - или Атенсиа, как произносил для пущей важности  свое  имя  сеньор 
алькальд,  -  непобедимый угольщик,  давший  подряд  две  битвы  бонапартовским 
войскам, стоит на высокой скале,  окруженной  врагами.  Пути  к  спасению  нет, 
и Атьенса вколачивает последний заряд в свой тяжелый мушкет. Раненный  накануне 
в голову, сегодня в грудь, весь в крови,  с  жезлом,  заткнутым  за  пояс,  как 
у погонщика, - он отвечает на все предложения сдаться громким хохотом,  который 
гулко отдается в безднах потрясенной Сьерры. 
    Вокруг него свистят сотни пуль, но ни одна не попадает в  цель,  так  ловко 
бросается он то в одну, то в другую сторону, порой вдруг пригнется, порой снова 
выпрямится. Проворный  и  гибкий,  как  тигр,  он  весь  подбирается  и  делает 
неожиданный прыжок вперед, он защищается и нападает. 
    Наконец Атьенса сделал последний выстрел и очертил своим  грозным  мушкетом 
полукруг, - все патроны вышли, не то он изрешетил бы гору. Вражья  пуля  ранила 
его в живот; он заревел от боли и гнева: рана смертельна. 
    Со злобой отшдырнув бесполезный мушкет, алькальд выхватил из-за пояса  свой 
жезл и  крикнул  полковнику,  который  на  скверном  испанском  языке  еще  раз 
предложил ему сдаться: 
    - Никогда! Я - это Лапеса, которая гибнет, но не сдается! 
    И, разломав  жезл,  он  швырнул  его  в  лицо  французам,  а  сам  бросился 
в глубокую пропасть, где могучее тело его разбилось об острые скалы. 
    Он не хотел, чтобы даже труп его достался врагу. 


    И вот наконец  Лапеса  захвачена  французами.  Генерал  Годино  выслушивает 
радостную весть из уст начальника экспедиционного отряда. 
    - Сколько пленных? - спрашивает он. - Повесить всех для острастки окрестных 
селений! 
    - Захватили  всего  двоих:  старика   и   мальчишку!   Больше   врагов   не 
обнаружено! - опустив глаза, отвечает начальник. 
    И хотя Годино не может не подивиться этому поистине  спартанскому  героизму 
горцев, он все же велит повесить двух немощных пленников. 
    Отцы наши не раз рассказывали нам подробности этой казни... 
    Но перо отказывается служить, чтобы описать эту  жестокую  расправу,  и  мы 
о ней поведаем кратко... 
    На шею ребенка накинули петлю и бросили  его  с  балкона  аюнтамьенто,  что 
стоит на главной площади Гуадиса. 
    Старая веревка порвалась, и ребенок упал на мостовую. 
    Веревку  связали,  несчастного  опять  поволокли  наверх,  повесили  снова, 
и снова веревка порвалась. 
    Мальчик недвижно лежал на мостовой. Все еще живой, только руки и  ноги  его 
были раздроблены. 
    Тогда  какой-то  драгунский  офицер,  увидев,  что  его  собираются  вешать 
в третий раз, подошел к несчастному и  выстрелом  из  пистолета  размозжил  ему 
голову. 
    Насытив - по крайней мере  на  этот  день  -  свою  жестокость,  победители 
великодушно помиловали больного старика, который присутствовал при этой  казни, 
стоя сгорбившись у колонны, и ждал, когда наступит его черед. 
    Его отпустили, и бедный старик шатаясь побрел домой  в  село,  где  той  же 
ночью умер с горя. 
    Мальчик, убитый в Гуадисе... был его сыном! 

    Перевод Н. Медведева


_______________________________________________________________________________

   Комментарии
    Коррехидор - чиновник, выполняющий судебные и административные функции. 

    Искаженное французское dites-donc - скажите. 

    Намек на подавление восстания 1831 года в Варшаве. 

    Абен-Умейя - предводитель восстания мавров в царствование Филиппа II. 

    Алькальд - городской голова, староста (в деревне).

    Альгвасил - полицейский; судебный пристав.

    Синдик - лицо, уполномоченное сельской общиной вести судебные дела. 

    Аюнтамьенто — муниципалитет. 

    Пепе Бутылка — прозвище, данное испанцами Жозефу Бонапарту. 


_______________________________________________________________________________

    Подготовка текста - Лукьян Поворотов