Висенте Бласко Ибаньес



   У печи

    В августе, когда вся Валенсия изнывает от жары,  пекари  просто  задыхались 
у раскаленной печи, у ее дышащей жаром пасти.
    Совершенно обнаженные, лишь из приличия прикрывшись белыми  фартуками,  они 
работали при открытых окнах; и все-таки воспаленная кожа ежеминутно покрывалась 
испариной и пот каплями скатывался в тесто. Так наполовину сбывалось библейское 
пророчество: в поте лица добывался хлеб насущный, и жителям города  приходилось 
есть его обильно смоченным, пусть не своим, но, все же потом человеческим.
    Когда открывалась железная заслонка печи, пламя окрашивало в  красный  цвет 
белые передники,  набрасывалось  на  стены,  скользило  по  столам,  заваленным 
тестом, озаряя атлетические фигуры и огромные  мускулы  людей;  что-то  могучее 
и вместе с тем женственное было в этих телах, припудренных мукой  и  лоснящихся 
от пота.
    Лопаты врывались в глубь печи, оставляя на раскаленных камнях  куски  теста 
или извлекая оттуда выпеченные хлебы, покрытые  румяной  коркой,  над  которыми 
вился ароматный живой дымок. В то же  время  пятеро  пекарей,  склонившись  над 
длинными столами, месили тесто, мяли и  жали  его,  как  груду  мокрого  белья, 
и разрезали его на куски. Они  работали  не  поднимая  головы,  переговариваясь 
между собой, но голоса их прерывались  от  усталости,  а  протяжные,  заунывные 
песни, которые они затягивали, часто обрывались на середине.
    Издали доносились голоса ночных сторожей, выкрикивавших время, и эти резкие 
выкрики разрывали душный покой летней ночи. Поздние гуляки,  возвращавшиеся  из 
кафе или из театра,  задерживались  на  минутку  перед  решетками  окон,  чтобы 
посмотреть на работающих внизу, в этой пещере. Голые пекари были  видны  только 
до пояса на  фоне  пылающего  огня  печи  и  напоминали  грешников  с  картины, 
изображающей чистилище. Но жара, резкий  запах  хлеба  и  испарения,  исходящие 
от  тел  рабочих,  быстро  отгоняли  любопытных  от  решеток,  и  работа  внизу 
продолжалась.
    Наибольшим влиянием в пекарне пользовался Тоно  Косой,  задира  и  грубиян, 
известный своим дурным характером и наглостью даже  среди  пекарей,  вообще  не 
отличавшихся мягким нравом.
    Пил он много, но от вина у него никогда не дрожали, ноги, а руки и подавно. 
Даже наоборот, под действием вина он чувствовал яростное желание колотить  всех 
и каждого, словно весь свет  представлял  собою  массу,  которую  нужно  месить 
кулаками, как тесто. В загородных трактирчиках мирные обыватели дрожали,  будто 
перед надвигающейся бурей,  когда  этот  буян  возвращался  с  обеда  во  главе 
компании пекарей, шумно приветствовавших каждую остроту  своего  главаря.  Ведь 
он - настоящий мужчина; каждый день - колотушки жене;  почти  весь  заработок - 
себе в карман, а ребятишки бегают босые и голодные и жадно ищут остатки ужина в 
корзине, которую он берет с собою на ночь в пекарню. Если не считать этого,  он 
человек широкий - кутит с приятелями на свои деньги и  за  это  получает  право 
изводить их своими зверскими шутками.
    Хозяин  заведения  относился  к  нему  с  некоторой  осторожностью,  словно 
побаиваясь его, а товарищи по работе, бедняки, обремененные семьями,  старались 
избежать с ним столкновения, добродушно посмеиваясь над его выходками.
    В пекарне у Тоно  была  своя  постоянная  жертва  -  бедняга  Менут,  хилый 
паренек, который еще несколько месяцев  назад  был  только  учеником.  Товарищи 
осуждали его за чрезмерное усердие в работе - молодой пекарь старался изо  всех 
сил и добивался повышения заработка, потому что хотел жениться.
    Несчастный Менут! Все рабочие из угодничества перед вожаком,  свойственного 
трусам, охотно забавлялись шутками, которые Тоно проделывал  над  этим  парнем. 
Когда Менут, закончив работу, брал свое платье, он находил  в  карманах  всякие 
гадости; случалось, что в лицо ему летели тяжелые комки теста.  И  каждый  раз, 
когда мучитель оказывался позади Менута, он  опускал  свою  тяжелую  лапищу  на 
согнутую спину бедняги  с  такой  силой,  что  тому  казалось,  будто  на  него 
обрушивается добрая половина потолка.
    Менут смиренно терпел. Ведь он был таким беспомощным перед  кулаками  этого 
зверя, обращавшегося с ним как с игрушкой!
    Однажды в воскресенье  вечером  Тоно  пришел  на  работу  в  очень  веселом 
настроении. Он  только  что  закусил  на  берегу;  его  глаза  налились  кровью 
и походили на  красную  яшму,  а  дыхание  отдавало  запахом  земляных  орехов, 
свойственным винному перегару.
    Важная новость! В трактирчике он видел Менута,  этого  гусенка,  -  вон  он 
стоит там впереди. Тот был со своей невестой - роскошная девица! Ишь ты, червяк 
чахоточный! Неплохо сумел выбрать!
    И под взрывы  хохота  товарищей  Тоно  принялся  описывать  бедную  девушку 
с бесстыдными подробностями, словно, посмотрев на нее, раздел ее своим взглядом 
догола. Менут не  подымал  головы,  поглощенный  работой;  но  он  был  бледен: 
казалось, проглоченная недавно пища теперь подступала ему к горлу, терзала его. 
Он был не таким, как обычно, - от него тоже  разило  запахом  земляных  орехов, 
и часто взгляд его,  отрываясь  от  теста,  встречался  с  косым  и  плутовским 
взглядом мучителя. О нем Тоно мог говорить что угодно - он  привык.  Но  о  его 
невесте?.. Нет, черт возьми!
    В эту ночь работа шла медленнее и утомляла больше обычного. Проходили часы, 
а руки  рабочих,  вялые  и  расслабленные  после  праздника,  успевали  сделать 
немного - казалось, что тесто им сопротивляется.
    Жара усиливалась; какое-то чувство раздражения овладевало  пекарями.  Тоно, 
бесившийся больше всех, так и сыпал проклятиями. Пусть станет отравой весь хлеб 
этой ночи! Мыкаешься, как собака, в такой час, когда все люди спят, и  все  для 
того, чтобы на следующий день  проглотить  несколько  кусочков  этого  поганого 
теста! Нечего сказать - ремесло!
    Менут продолжал сосредоточенно работать. Это злило Тоно еще  больше,  и  он 
опять и опять приставал к нему, всякий раз принимаясь заново обсуждать прелести 
его невесты.
    Свадьба скоро. Что ж, для друзей это  неплохо.  Ведь  он  святоша,  тихоня, 
разиня, ничтожество, и у  него  даже  усики  еще  не  растут...  но  зато  есть 
приятели, не правда ли?.. Хорошие ребята, например он, Тоно; уж  они-то  окажут 
ему услугу, помогут...
    Не докончив фразы, он многозначительно  подмигивал  косым  глазом,  вызывая 
взрывы грубого хохота у всех своих приятелей. Однако это  веселье  продолжалось 
недолго. Менут выругался, и в то же мгновение огромный тяжелый шар пронесся  со 
свистом, словно снаряд, над столом и облепил голову  Тоно;  тот  покачнулся  и, 
ухватившись за край стола, весь скрючился, подогнув колено.
    Менут, в нервном припадке, придавшем ему силу, - слабая,  узкая  грудь  его 
тяжело дышала, руки дрожали, - бросил своему врагу в лицо огромный кусок теста. 
Тоно, оглушенный ударом, не мог освободиться от этой клейкой, удушающей маски.
    Товарищи бросились ему на помощь. Удар разбил ему  лицо,  и  струйка  крови 
окрашивала белое тесто. Но Тоно не обращал на это внимания,  он  извивался  как 
бешеный в руках товарищей и  кричал,  чтобы  его  выпустили.  Только  этого  не 
хватало! Все хорошо видели, что этот проклятый задира  не  собирался  сразу  же 
броситься на Менута, а порывался добраться до  угла,  где  висело  его  платье, 
конечно для того, чтобы схватить  там  свой  знаменитый  складной  нож,  хорошо 
известный во всех окрестных кабачках.
    У пекаря, работавшего возле печи, сгорела даже порция хлеба в то время, как 
он помогал удерживать Тоно. Зато никто и не думал укрощать обидчика - все  были 
уверены, что несчастный Менут больше уже ничего себе не позволит.	
    Пришел хозяин пекарни. Ну и слух у  этого  человека.  Его  разбудили  крики 
и топот ног, и вот он появился здесь, полураздетый.
    Все снова принялись за работу, и кровь Тоно исчезла в  массе  замешиваемого 
теста.
    Пострадавший, казалось, был настроен благодушно, но от этой кротости у всех 
мороз подирал по коже. Ничего особенного не произошло,  пошутили  -  и  только, 
каждый день такое случается. Ребячество - взрослые должны прощать такие  шутки. 
Бывает... между приятелями.
    И Тоно продолжал работать, но теперь  с  большим  рвением;  он  не  подымал 
головы, стараясь закончить работу как можно скорее.
    Менут внимательно поглядывал на всех и как-то вызывающе пожал несколько раз 
плечами, словно, преодолев однажды свою  робость,  он  уже  не  мог  оставаться 
таким, как прежде.
    Тоно оделся первым и вышел. Хозяин провожал  его  до  самой  двери  добрыми 
советами, за которые тот его благодарил, кивая головой.
    Когда  через  полчаса  вышел  Менут,  товарищи  пошли  его  провожать.  Они 
предлагали ему всякую помощь - они  берутся  сами  восстановить  к  вечеру  мир 
и согласие, но пока что он должен тихонько сидеть дома и  не  выходить  никуда, 
чтобы избежать неприятной встречи.
    Город просыпался. Солнце золотило крыши домов; ночные  сторожа,  дождавшись 
смены,  отправлялись  на  покой;  на  улицах  видны   были   лишь   крестьянки, 
направлявшиеся на рынок с корзинами овощей.
    Пекари расстались с Менутом у двери его дома.  Он  посмотрел  им  вслед  и, 
всунув ключ в замочную скважину, постоял еще немного, словно  наслаждаясь  тем, 
что остался наконец один,  без  всякой  защиты.  Теперь  он  убедился,  что  он 
настоящий мужчина, перестал мучительно сомневаться в себе;  и  Менут  улыбнулся 
довольной улыбкой, вспоминая, как этот силач упал на колени, обливаясь  кровью. 
Негодяй! Негодяй! Так нагло говорить о его невесте!  Нет,  он  вовсе  не  хотел 
с ним мириться!
    Он уже повернул ключ в замке, когда вдруг услышал, что его зовут:
    - Менут! Менут!
    Это был Тоно,  вышедший  из-за  угла.  Тем  лучше  -  Менут  его  ждал.  И, 
охваченный невольной дрожью, он все же испытывал  своего  рода  удовлетворение. 
Неприятно было думать, что ему собираются простить его нападение, словно он был 
не способен ответить за свои поступки.
    Заметив вызывающее поведение Тоно, он  насторожился,  словно  нахохлившийся 
петух; однако оба сдержали себя, заметив, что привлекают  внимание  проходивших 
мимо каменщиков, направлявшихся на стройку с мешками за плечом.
    Они разговаривали шепотом, спокойно, как два приятеля, но отрывисто, словно 
выплевывая слова. Тоно собирался быстро  покончить  дело  -  надо  было  только 
перекинуться парой слов в уединенном местечке. И как человек  великодушный,  не 
способный скрыть от собеседника истинное значение этого  свидания,  он  спросил 
юношу:
    - Нож с собой?
    Нож? Он ведь не был из числа тех забияк, что вечно ходят с ножом за поясом; 
впрочем, наверху у него была наваха, принадлежавшая еще его отцу: он сейчас  за 
ней сходит, надо только немного подождать. И,  открыв  дверь,  он  бросился  по 
узкой лестнице и одним духом взобрался наверх.
    Он  вернулся  через  несколько  минут,  но  был  бледен  и  встревожен.  Он 
встретился с матерью, которая собиралась идти к обедне, а потом на  рынок.  Его 
уход удивил бедную старуху, и он вынужден был обмануть ее, придумав  бесстыдную 
ложь. Но вот он уже здесь и взял все, что нужно. Если Тоно угодно... пошли!
    Они не могли найти пустынной улицы. Дома раскрывали свои двери, давая выход 
спертому ночному воздуху, метлы скребли  тротуары,  и  пыль  столбом  кружилась 
в косых лучах красноватого  солнца,  просовывавшегося  в  узкие  улицы,  словно 
в щели.
    Всюду стояли сторожа, поглядывавшие на них еще мутными,  не  отошедшими  от 
сна глазами. Крестьяне, положив руки на поводья, проезжали на груженных зеленью 
телегах, оставляя за собою на улицах свежий запах полей; старушки,  закутавшись 
в мантильи,  ускоряли  шаг,  подгоняемые  звоном  колоколов,  раскачиваемых  на 
соседних церквах; в общем, Тоно и Менут встречали  разных  людей,  и  все  они, 
заметив, что эти двое затеяли ссору, подняли бы крик и  даже  бросились  бы  их 
разнимать. Черт побери! Неужели два порядочных человека не могут найти во  всей 
Валенсии спокойного местечка, чтобы подраться.
    В окрестностях города тоже кипела жизнь.  Утро,  деятельное,  переполненное 
светом, вступало  в  свои  права  и  как  бы  старалось  пристыдить  этих  двух 
полуночников за то, что они собирались сделать.
    Менут несколько упал духом и даже попытался заговорить. Он  признавал,  что 
его поступок был неблагоразумен. Все оттого, что он  выпил  вина,  он  ведь  не 
привык пить; но они должны рассуждать, как подобает мужчинам;  что  было...  то 
прошло. Подумал ли Тоно о своей жене и детях? Вдруг они  останутся  совсем  без 
всякой защиты? И сам он - у него перед глазами стоит  еще  его  старушка  мать, 
и он чувствует на себе тревожный взгляд, каким она  провожала  его...  Как  она 
будет жить, бедняжка, оставшись без сына? Но Тоно не дал ему договорить. Мокрая 
курица! Мешок, а не человек! Неужели для того, чтобы выслушивать  все  это,  он 
шатается с ним по улицам? Да он сейчас расквасит ему лицо!
    Менут отшатнулся, чтобы уклониться от удара.  Ему  тоже  захотелось  тотчас 
же броситься на врага; но он  удержался,  увидев,  что  навстречу  им  медленно 
двигалась, раскачиваясь на выбоинах дороги, крытая двуколка, на козлах  которой 
сидел еще полусонный возница. 
    - Эй, кучер... остановись!
    И, бросившись к двери, он с шумом открыл ее и предложил Тоно  садиться;  но 
тот, испугавшись, отступил. У него не было денег, нечего было и думать об этом; 
и он пятился назад, грызя ногти.  Но  молодой  пекарь  хотел  все  это  кончить 
поскорее. "Я заплачу". Он даже помог  своему  врагу  подняться  в  двуколку  и, 
прыгнув вслед за ним, быстро задернул занавески на окошках.
    - В больницу!
    Потребовалось дважды повторить кучеру адрес. Ему было велено не торопиться, 
и лошадь не спеша поплелась по улицам города. 
    Возница слышал за спиной  какой-то  шум,  приглушенные  крики,  возню;  ему 
казалось, что пассажиры щекочут друг друга и поэтому так смеются. Он  проклинал 
злую судьбу за то, что у него так  плохо  начинался  день.  Наверное,  эти  два 
дружка пьяны, гуляли всю ночь, а теперь в порыве плаксивого опьянения не  хотят 
идти домой, не навестив раньше какого-нибудь больного приятеля. Ну,  в  хороший 
же вид они приведут сиденья!
    Двуколка медленно и лениво  ползла  по  улицам,  не  нарушая  общего  ритма 
утреннего движения. Дойные коровы, мерно позвякивая колокольчиками,  обнюхивали 
ее  колеса;  козы,  пугаясь  клячи,  бросались  в  сторону,  гремя  бубенчиками 
и раскачивая тяжелым выменем; привратницы, опершись на  метлы,  с  любопытством 
смотрели на задернутые занавесками окошки, и даже полицейский лукаво улыбнулся, 
указав на двуколку своим собеседникам: так рано, а по  свету  уже  контрабандой 
шатается любовь!
    Когда  коляска  въехала  во  двор  больницы,  возница  соскочил   с   козел 
и остановился возле лошади, поглаживая ее в ожидании, пока вылезет  из  коляски 
эта пьяная парочка.
    Не дождавшись, он подошел к дверце, собираясь открыть ее, но вдруг  увидел, 
что по железной подножке текут струйки крови.
    - На помощь! На помощь! - закричал он, рванув дверцу.
    Свет ворвался внутрь двуколки. Все  залито  кровью.  Один  лежал  на  полу, 
упершись головой в дверцу, другой на сиденье, с ножом в  руке;  лицо  его  было 
белым, как восковая бумага.
    Прибежали санитары  из  больницы;  выпачкавшись  по  локоть  в  крови,  они 
освободили  коляску  -  она  напоминала  телегу,  везущую  с   бойни   мертвое, 
разодранное, изрубленное мясо.

    Перевод С. Алениковой


_______________________________________________________________________________

    Подготовка текста - Лукьян Поворотов