Николай Степанович Гумилев
Путешествие в страну эфира
I
Старый доктор говорил: "Наркотики не на всех действуют одинаково; один
умрет от грана кокаина, другой съест пять гран и точно чашку черного кофе
выпьет. Я знал одну даму, которая грезила во время хлороформирования и видела
поистине удивительные вещи; другие попросту засыпают. Правда, бывают
и постоянные эффекты, например, сияющие озера курильщиков опиума, но в общем
тут, очевидно, таится целая наука, доныне лишь подозреваемая, палеонтология
де Кювье, что ли. Вот вы, молодежь, могли бы послужить человечеству и стать
отличным пушечным мясом в руках опытного исследователя. Главное - материалы,
материалы", - и он поднял к лицу запачканный чем-то синий палец.
Странный это был доктор. Мы позвали его случайно прекратить истерику Инны,
не потому, чтоб не могли сделать это сами, а просто нам надоело обычное зрелище
мокрых полотенец, смятых подушек, и захотелось быть в стороне от всего этого.
Он вошел степенно, помахивая очень приличной седой бородкой, и сразу вылечил
Инну, дав ей понюхать какое-то кисловатое снадобье. Потом не отказался от чашки
кофе, расселся и принялся болтать, задирая нос несколько больше, чем позволяла
его старость. Мне это было безразлично, но Мезенцов, любивший хорошие манеры,
бесился. С несколько утрированной любезностью он осведомился, не результатом ли
подобных опытов является та синяя краска, которой замазаны руки и костюм
доктора.
- Да, - важно ответил тот, - я последнее время много работал над свойствами
эфира.
- Но, - настаивал Мезенцов, - насколько мне известно, эфир - жидкость
летучая, и она давно успела бы испариться, так как, - тут он посмотрел на
часы, - мы имеем счастье наслаждаться, вашим обществом уже около двух часов.
- Но ведь я же все время твержу вам, - нетерпеливо воскликнул доктор, - что
науке почти ничего неизвестно о действиях наркотиков на организм. Только я кое-
что в этом смыслю, я! И могу заверить вас, мой добрый юноша, - Мезенцова,
которому было уже тридцать, передернуло, - могу заверить вас, что, если вы
купите в любом аптекарском магазине склянку эфира, вы увидите вещь гораздо
удивительнее синего цвета моих рук, который, кстати сказать, вас совсем не
касается. На гривенник эфира, господа, и эта чудесная турецкая шаль на барышне
покажется вам грязной тряпкой по сравнению с тем, что вы узнаете.
Он сухо раскланялся, и я вышел его проводить. Возвращаясь, я услышал Инну,
которая своим томным и, как всегда после истерики, слегка хриплым голосом
выговаривала Мезенцову:
- Зачем вы его так, он в самом деле умен.
- Но я, честное слово, не согласен служить пушечным мясом в руках человека,
который не умеет даже умыться как следует, - оправдывался Мезенцов.
- Я всецело на вашей стороне, Инна, - вступился я, - и думаю что нам
придется прибегнуть к чему-нибудь такому, если мы не хотим, чтобы наша милая
тройка распалась. Бодлера мы выучили наизусть, от надушенных папирос нас
тошнит, и даже самый легкий флирт никак не может наладиться.
- Не правда ли, милый Грант, не правда ли? - как-то сразу оживилась Инна. -
Вы принесете ко мне эфиру, и мы все вместе будем его нюхать. И Мезенцов
будет... конечно.
- Но это же вредно! - ворчал тот. - Под глазами пойдут круги, будут дрожать
руки...
- А у вас так не дрожат руки? - совсем озлилась Инна. - Попробуйте,
поднимите стакан с водой! Ага, не смеете, так скажете, не дрожат?!
Мезенцов обиженно отошел к окну.
- Я завтра не могу, - сказал я.
- А я послезавтра, - отозвался Мезенцов.
- Господи, какие скучные! - воскликнула Инна. - Эта ваша вечная занятость
совсем не изящна. Ведь не чиновники же вы, наконец! Слушайте, вот мое последнее
слово: в субботу, ровно в восемь, не спорьте - я все равно не слушаю, вы будете
у меня с тремя склянками эфира. Выйдет что-нибудь - хорошо, а не выйдет, мы
пойдем куда-нибудь. Так помните, в субботу! А сейчас уходите, мне надо
переодеваться.
II
В субботу Мезенцов зашел за мной, чтобы вместе обедать. Мы любили иногда
такие тихие обеды за одной бутылкой вина, с нравоучительными разговорами
и чувствительными воспоминаниями. После них особенно приятно было приниматься
за наше обычное, не всегда пристойное ничегонеделание.
На этот раз, сидя в общем зале ресторана, заглушаемые громовым ревом
оркестра, мы обменивались впечатлениями от Инны. Я был ей представлен месяца
два тому назад и через несколько дней привел к ней Мезенцова. Ей было лет
двадцать, жила она в одной, но очень большой комнате, снимая ее в совсем
безличной и тихой семье. Она была довольно образованна, по-видимому со
средствами, жила одно время за границей, фамилия ее была не русская. Вот все,
что мы знали о ней с внешней стороны. Но зато мы оба были согласны, что нам не
приходилось встречать более умной, красивой, свободной и капризной девушки, чем
Инна. А что она была девушкой, в этом клялся Мезенцов, умевший восстановлять
прошлое женщины по ее походке, выражению глаз и углам губ. Здесь он считал себя
знатоком и не без основания, так что я ему верил.
В конце обеда мы решили, что вдыхать эфир слишком глупо, что гораздо лучше
увести Инну на скетинг, и в половине девятого подъехали к ее дому, везя с собою
большого бумажного змея, которого Мезенцов купил у бродячего торговца. Мы
надеялись, что этот подарок утешит Инну в отсутствии эфира.
Войдя, мы остановились в изумлении. Комната Инны преобразилась совершенно.
Все безделушки, все эстампы, такие милые и привычные, были спрятаны, а кровать,
стол и оттоманку покрывали пестрые восточные платки, перемешанные со старинной
цветной парчей. Мезенцов потом мне признался, что на него это убранство
произвело впечатление готовящейся выставки фарфора или эмалей. Впрочем, ткани
были отличные, а цвета драпировки подобраны с большим вкусом.
Но удивительнее всего была сама Инна. Она стояла посреди комнаты
в настоящем шелковом костюме баядеры с двумя круглыми вставками для груди, на
голых от колена ногах были надеты широкие туфли без задников, между туникой
и шароварами белела полоска живота, а тонкие, чуть-чуть смуглые руки обвивали
широкие медные браслеты. Она сосала сахар, намоченный в одеколоне, чтобы зрачки
были больше и ярче. Признаюсь, я немного смутился, хотя часто видел таких
баядерок в храмах Бенареса и Дели. Мезенцов немного улыбался и старался куда-
нибудь сунуть своего бумажного змея. Наши надежды поехать в скетинг рассеялись
совершенно, когда мы заметили на столе три больших граненых флакона.
- Здравствуйте, господа, - сказала Инна, не протягивая нам руки, - светлый
бог чудесных путешествий ждет нас давно. Берите флаконы, занимайте места
и начнем.
Мезенцов криво усмехнулся, но смолчал, я поднял глаза к потолку.
- Что же, господа? - повторила так же серьезно Инна и первая с флаконом
легла на оттоманке.
- Как же его надо вдыхать? - спросил Мезенцов, неохотно усаживаясь
в кресло.
Но тут я, видя, что вдыхание неизбежно, и не желая терять даром времени,
вспомнил наставления одного знакомого эфиромана.
- Приложите одну ноздрю к горлышку и вдыхайте ею, а другую зажмите. Кроме
того, не дышите ртом, надо, чтобы в легкие попадал один эфир, - сказал
я и подал пример, откупорив свой флакон.
Инна поглядела на меня долгим признательным взглядом, и мы замолчали.
Через несколько минут странного томления я услышал металлический голос
Мезенцова:
- Я чувствую, что поднимаюсь.
Ему никто не ответил.
III
Закрыв глаза, испытывая невыразимое томленье, я пролетел уже миллионы миль,
но странно пролетел их внутрь себя. Та бесконечность, которая прежде окружала
меня, отошла, потемнела, а взамен ее открылась другая, сияющая во мне. Нарушено
постылое равновесие центробежной и центростремительной силы духа, и как
жаворонок, сложив крылья, падает на землю, так золотая точка сознания падает
вглубь и вглубь, и нет падению конца, и конец невозможен. Открываются неведомые
страны. Словно китайские тени, проплывают силуэты, на земле их назвали бы
единорогами, храмами и травами. Порою, когда от сладкого удушья спирается дух,
мягкий толчок опрокидывает меня на спину, и я мерно качаюсь на зеленых
и красных, волокнистых облаках. Дивные такие облака! Надо мной они, подо мной,
и густые, и пространства видишь сквозь них, белые, белые пространства. Снова
нарастает удушье, снова толчок, но теперь уже паришь безмерно ниже, ближе
к сияющему центру. Облака меняют очертания, взвиваются, как одежда танцующих,
это безумие красных и зеленых облаков.
Море вокруг, рыжее, плещущее яро. На гребнях волн синяя пена; не в ней ли
доктор запачкал свои руки и пиджак?
Я поплыл на запад. Кругом плескались дельфины, чайки резали крыльями волну,
а меня захлестывала горькая вода, и я был готов потерять сознание. Наконец,
захлебнувшись, я почувствовал, что у меня идет носом кровь, и это меня
освежило. Но кровь была синяя, как пена в этом море, и я опять вспомнил
доктора.
Огромный вал выплеснул меня на серебряный песок, и я догадался, что это
острова Совершенного Счастья. Их было пять. Как отдыхающие верблюды, лежали они
посреди моря, и я угадывал длинные шеи, маленькие головки и характерный изгиб
задних ног. Я пробегал под пышновеерными пальмами, подбрасывал раковины,
смеялся. Казалось, что так было всегда и всегда будет. Но я понял, что будет
совсем другое, миновал один поворот.
Нагая Инна стояла предо мной на широком белом камне. Руки, ноги, плечи
и волосы ее были покрыты тяжелыми драгоценностями, расположенными с такой
строгой симметрией, что чудилось, они держатся только связанные дикой
и страшной Инниной красотой. Ее щеки розовели, губы были полураскрыты, как
у переводящего дыханье, расширенные, потемневшие зрачки сияли необычайно.
- Подойдите ко мне, Грант, - прозвучал ее прозрачный и желтый, как мед,
голос. - Разве вы не видите, что я живая?
Я приблизился и, протянув руку, коснулся ее маленькой, крепкой, удлиненной
груди.
- Я живая, я живая, - повторяла она, и от этих слов веяло страшным
и приятным запахом канувших в бездонность земных трав.
Вдруг ее руки легли вокруг моей шеи, и я почувствовал легкий жар ее груди
и шумную прелесть близко склонившегося горячего лица.
- Унеси меня, - говорила она, - ведь ты тоже живой.
Я схватил ее и побежал. Она прижалась ко мне, торопя:
- Скорей! Скорей!
Я упал на поляне, покрытой белым песком, а кругом стеною вставала хвоя.
Я поцеловал Инну в губы. Она молчала, только глаза ее смеялись. Тогда
я поцеловал ее опять...
Сколько времени мы пробыли на этой поляне - я не знаю. Знаю только, что ни
в одном из сералей Востока, ни в одном из чайных домиков Японии не было столько
дразнящих и восхитительных ласк. Временами мы теряли сознание, себя и друг
друга, и тогда похожий на большого византийского ангела андрогин говорил
о своем последнем блаженстве и жаждал разделения, как женщина жаждет печали.
И тотчас же вновь начиналось сладкое любопытство друг к другу.
Какая-то большая планета заглянула на нашу поляну и прошла мимо. Мы приняли
это за знак и, обнявшись, помчались ввысь. Снова красные и зеленые облака
катали нас на своих дугообразных хребтах, снова звучали резкие, гнусные голоса
всемирных гуляк. Бледный, с закрытыми глазами, в стороне поднимался Мезенцов, и
его пергаментный лоб оплетали карминно-красные розы. Я знал, что он бормочет
заклинанья и творит волшебство, хотя он не поднимал рук и не разжимал губ. Но
что это? Красные и зеленые облака кончились, и мы среди белого света, среди
фигур бесформенных и туманных, которых не было раньше. Значит, мы потеряли
направление, и вместо того, чтобы лететь вверх, к внешнему миру, опустились
вниз, в неизвестность. Я посмотрел на Инну, она была бледна, но молчала. Она
еще ничего не заметила.
IV
Место это напоминало античный театр или большую аудиторию Сорбонны.
В обширном амфитеатре, расположенном полукругом, толпились закутанные в белое
безмолвные фигуры. Мы очутились среди них, и из всеобщей белизны ярко
выделялись розы Мезенцова и драгоценности Инны.
Перед нами, там, где должны были бы находиться актеры или кафедры, я увидел
старого доктора. В черном изящном сюртуке он походил на лектора и двигался как
человек, вполне владеющий своей аудиторией. Очевидно было, что он сейчас начнет
говорить. Как перед большой опасностью, у меня сжалось сердце, захотелось
крикнуть, но было поздно. Я услышал ровный, твердый голос, сразу наполнивший
все пространство.
"Господа! Лучшее средство понять друг друга - это полная искренность. Я бы
с удовольствием обманул вас, если бы мне было это нужно. Но это мне не нужно.
Чем отчетливее вы будете сознавать свое положение, тем выгоднее для меня.
Я даже буду пугать вас, искушать. Моя правдивость сделает то, что вы сумеете
противостоять всякому искушению. Вы находитесь сейчас в моей стране,
я предлагаю вам остаться в ней навсегда. Подумайте! Отказаться от любви
и ненависти, смен дня и ночи. У кого есть дети, должен отказаться от детей.
У кого есть слава, должен отказаться от славы. Под силу ли вам столько
отречений?
Я ничего не скрываю. Пока вы коснулись лишь кожицы плода и не знаете его
вкуса. Может быть, он вам покажется терпким или кислым, слишком сладким или
слишком ароматным. И когда вы раскусите косточку, не услышите ли вы тихого,
страшного запаха горького миндаля? Кто из вас любит неизвестность, хочет, чтобы
завтрашний день был целомудрен, как невеста, не оскорбленная даже в мечтах?
Только тех, чей дух подобен электрической волне, только веселых пожирателей
пространств зову я к себе. Они встретят здесь неизмеримость, достойную их.
Здесь все, рожденное в первый раз, не походит на другое. Здесь нет смерти,
прерывающей радость, движенья, познанья и любованья. И здесь все вам родное,
потому что все - это вы сами! Но время идет, срок близится; или разбейте
склянки с эфиром, или вы навеки в моей стране!"
Доктор кончил и наклонился. Бурный восторг всколыхнул собрание. Замахали
белые рукава, и понесся оглушительный ропот: "Доктора, доктора!"
Я никогда не думал, чтобы лицо Инны могло засветиться таким безмолвным
счастьем, таким трепетным обожаньем. Мезенцова я не заметил, хотя и высматривал
его в толпе. Между тем, крики все разрастались, и я испытал смутное
беспокойство. У меня как-то отяжелели ноги, и я стал замечать мое затрудненное
дыханье. Вдруг над самым ухом я услышал озабоченный голос Мезенцова, зовущего
доктора, и открыл глаза.
V
Мой флакон эфира был почти пуст. Мне чудилось, точно меня откуда-то бросили
в эту, уже знакомую, комнату, с восточными тканями и парчой.
- Разве ты не видишь, что с Инной? Ведь она умирает! - кричал Мезенцов,
склонившись над оттоманкой.
Я подбежал к нему. Инна лежала, не дыша, с полуоткрытыми побелевшими
губами, а на лбу ее надулась тонкая синяя жила.
- Отними же у нее эфир, - пробормотал я и сам поспешил дернуть ее флакон.
Она вздрогнула, лицо ее исказилось от муки, и, не открывая глаз, уткнувшись
лицом в подушку, она зарыдала сразу, как ушибшийся ребенок.
- Истерика! Слава Богу, - сказал Мезенцов, опуская полотенце в кувшин
с водою, - только теперь уже мы не позовем доктора, нет, довольно! - он стал
смачивать Инне лоб и виски, я держал ее за руку. Через полчаса мы могли начать
разговор.
Я обладаю особенно цепкой памятью чудесного, всегда помню все мои сны,
и понятно, что мне хотелось рассказывать после всех. Инна была еще слаба,
и первым начал Мезенцов.
- Я ничего не видел, но испытывал престранное чувство. Я качался, падал,
поднимался и совершенно забыл различие между добром и злом. Это меня так
забавляло, что я решил причинить кому-нибудь зло и только не знал кому, потому
что никого не видел. Когда мне это надоело, я без труда открыл глаза.
Потом рассказывала Инна:
- Я не помню, я не помню, но ах, если бы я могла вспомнить! Я была среди
облаков, потом на каком-то песке, и мне было так хорошо. Мне кажется,
я и теперь чувствую всю теплоту того счастья. Зачем вы отняли у меня эфир? Надо
было продолжать.
Я сказал, что я тоже видел облака, что они были красные и зеленые, что
я слышал голоса и целые разговоры, но повторить их не могу. Бог знает почему,
мне захотелось скрытничать. Инна на все радостно кивала головой и, когда
я кончил, воскликнула:
- Завтра же мы начнем опять, только надо больше эфиру.
- Нет, Инна, - ответил я, - завтра мы ничего не увидим, у нас только
разболится голова. Мне говорили, что эфир действует только на неподготовленный
к нему организм, и, лишь отвыкнув от него, мы можем вновь что-нибудь увидеть.
- Когда же мы отвыкнем?
- Года через три!
- Вы смеетесь надо мной, - рассердилась Инна, - я могу подождать неделю, ну
две, и то это будет пытка, но три года... нет, Грант, вы должны что-нибудь
придумать.
- Тогда, - пошутил я, - поезжайте в Ирландию к настоящим эфироманам, их там
целая секта. Они, конечно, знают более совершенные способы вдыхания, да и эфир
у них, наверно, чище. Только умирают они очень быстро, а то были бы
счастливейшими из людей.
Инна ничего не ответила и задумалась. Мезенцов поднялся, чтобы уйти,
я пошел с ним. Мы молчали. Во рту неприятно пахло эфиром, папироса казалась
горькой.
Когда мы опять зашли к Инне, нам сказали, что она уехала, и передали
записку, оставленную на мое имя.
"Спасибо за совет, милый Грант! Я еду в Ирландию и, надеюсь, найду там то,
чего искала всю жизнь. Кланяйтесь Мезенцову. Ваша Инна.
Р.S. Зачем вы тогда отняли у меня эфир?"
Мезенцов тоже прочитал записку, помолчали сказал тише обыкновенного:
- Ты заметил, как странно изменились после эфира глаза и губы Инны? Можно
подумать, что у нее был любовник.
Я пожал плечами и понял, что самая капризная, самая красивая девушка
навсегда вышла из моей жизни.
_______________________________________________________________________________