Натаниэль Готорн
Хохолок
(Назидательная сказка)
Из сборника Легенды старой усадьбы
- Диккон, - крикнула матушка Ригби, - горячий уголек для моей трубки!
Почтенная матрона произнесла эти слова, держа трубку во рту; она сунула ее
туда, предварительно набив табаком, но не стала нагибаться, чтобы раскурить ее от
огня в очаге. Да, по правде говоря, не было никаких признаков, чтобы в нем
разводили огонь в это утро. Тем не менее не успела она отдать приказание, как
ярко-красный огонек уже пылал в отверстии головки и струя дыма слетала с уст
матушки Ригби. Откуда взялся этот горячий уголек и чья невидимая рука положила его
в трубку - этого мне не удалось узнать.
- Ладно, - промолвила матушка Ригби, кивнув головою. - Спасибо, Диккон!
А теперь займемся чучелом. Ты далеко не уходи, Диккон, на тот случай, если ты мне
снова понадобишься.
Эта славная женщина поднялась в такую рань (ибо еще едва-едва рассветало) для
того, чтобы смастерить чучело, которое она намеревалась водрузить посреди своего
кукурузного поля. Май был на исходе, и вороны и дрозды уже обнаружили маленькие
зеленые, закрученные в трубочки листочки кукурузы, которые только-только начинали
вылезать из земли. Поэтому она решила соорудить самое человекоподобное чучело из
всех когда-либо существовавших и при этом смастерить его с ног до головы тотчас
же, дабы оно могло немедленно начать свою охранную службу. А надо сказать, что
матушка Ригби (что, вероятно, ни для кого не было тайной) являлась одной из самых
ловких ведьм в Новой Англии и обладала самыми могучими чарами, так что ей ничего
не стоило смастерить чучело достаточно безобразное, чтобы напугать самого
священника. Но на этот раз, поскольку она проснулась в необыкновенно добром
расположении духа и настроение это еще смягчилось от выкуренной трубочки, она
решила соорудить нечто весьма изящное, полное красоты и блеска, а отнюдь не
безобразное и не отвратительное.
- Я вовсе не желаю сажать какое-либо чудище на собственное кукурузное поле,
и притом чуть ли не у самого моего порога, - промолвила матушка Ригби, обращаясь к
самой себе и выпуская изо рта струю дыма. - Я бы могла сделать так, если бы мне
этого захотелось, но я устала совершать всякие чудеса, и потому для разнообразия я
не выйду за пределы привычного и разумного. И вдобавок нет никакой нужды пугать
маленьких детей на целую милю в окружности, хотя бы я и была ведьмой.
Поэтому она твердо решила, что чучело будет изображать изящного джентльмена
той поры, насколько имеющиеся в ее распоряжении материалы это позволяли.
Пожалуй, полезно было бы перечислить главнейшие предметы, послужившие
к созданию этой фигуры. Из всех частей ее, вероятно, самой главной, хоть
и наименее бросающейся в глаза, являлась некая палка от того помела, на котором
матушке Ригби не раз приходилось летать по полуночному небу. Палка эта служила
чучелу позвоночным столбом, или попросту хребтом, как выразился бы человек
непросвещенный. Одной его рукой был сломанный цеп, которым в свое время
пользовался покойный мистер Ригби, до того как его сжила с этого грешного света
его любезная супруга. Вторая рука, если я не ошибаюсь, состояла из кухонной скалки
и ломаной перекладины от стула, не слишком крепко связанных как бы в локте друг
с другом. Что же касается ног, то правая представляла собой ручку от мотыги,
а левая - самую обыкновенную, ничем не примечательную палку, вытащенную из кучи
хвороста. Легкие, желудок и прочая требуха чучела были представлены мучным мешком,
набитым соломой. Таким образом, мы полностью выяснили, из чего состояли его скелет
и тело, за исключением одной лишь головы. Эта последняя была великолепно
представлена несколько ссохшейся и съежившейся тыквой, в которой матушка Ригби
просверлила два отверстия для глаз и прорезала щель вместо рта, оставив торчать
посередине синеватую шишку, которая могла сойти за нос. Все вместе взятое
составило, право, очень благопристойное лицо.
- Мне, во всяком случае, приходилось видеть на людских плечах головы куда
хуже, - заметила матушка Ригби. - Да и у многих благородных джентльменов на шее
сидят не головы, а тыквы, совсем как у моего чучела.
Однако в данном случае самым главным в создании человека являлась одежда.
Посему почтенная старушка сняла с вешалки старинный, цвета сливы, кафтан
лондонского покроя с остатками золотого шитья вдоль швов, на манжетах, на клапанах
карманов и на петлях, но при этом безнадежно изношенный и полинялый, с заплатами
на локтях и разодранными полами и вытертый повсюду почти до самой основы. Слева на
груди кафтана зияла круглая дыра, вероятно, на том месте, откуда была выдрана
орденская звезда, или, может быть, там, где пламенное сердце прежнего владельца
прожгло материю насквозь. Соседи матушки Ригби сплетничали, что этот роскошный
наряд являлся частью гардероба самого дьявола, который хранил его у нее в хижине,
чтобы с удобством переодеваться, когда ему взбредет в голову появиться во всем
блеске за столом губернатора. Под стать кафтану был и бархатный жилет очень
большого размера, некогда вышитый золотыми листьями, которые горели на нем, словно
клены в октябре, но уже не сохранивший на своем бархате ни одной золотой нити.
Вслед за тем появилась пара коротких алых штанов, принадлежавших некогда
французскому губернатору Луисберга, штанов, которым в свое время даже довелось
коленями касаться нижней ступеньки трона великого Людовика. Француз подарил их
одному индейскому колдуну, который променял их старой ведьме на четверть пинты
водки во время одной из их плясок в лесу. Далее матушка Ригби вытащила пару
шелковых чулок и натянула их на ноги чучелу, причем на них они казались
бесплотными, как сновидения, в то время как обе деревянные палки, видневшиеся
сквозь дыры, выглядели необыкновенно убого в своей низкой вещественности.
И наконец, она водрузила парик своего покойного супруга на гладкую макушку
тыквенной головы, увенчав все сооружение пыльной треуголкой, в которую было
воткнуто самое длинное из перьев петушиного хвоста.
После этого почтенная матрона прислонила созданную ею фигуру к углу своей
хижины и испустила удовлетворенный смешок, рассматривая ее желтое подобие
физиономии с изящным маленьким носиком, вздернутым кверху. Физиономия эта была
преисполнена удивительного самодовольства и, казалось, говорила: "А ну,
поглядите-ка на меня!"
- И очень даже стоит на тебя поглядеть, это уж верно! - промолвила матушка
Ригби, восторгаясь делом рук своих. - Много я соорудила всяких куклят с тех пор,
как стала ведьмой, но, думается мне, этот всех лучше. Он даже слишком хорош для
чучела. А теперь набьем-ка мы новую трубочку, а потом отнесем его на кукурузное
поле.
Набивая свою трубку, старуха продолжала взирать с почти материнской нежностью
на фигуру, торчащую в углу. По правде говоря, благодаря ли случайности или ее
мастерству - или попросту ее колдовству, - было что-то удивительно человеческое
в этом нелепом уроде в пестрых лохмотьях, а что касается его физиономии, то ее
желтая поверхность как будто сморщилась в улыбку, непонятно только - презрительную
или веселую, как будто он прекрасно сознавал, что является не чем иным, как
насмешкой над человечеством. Чем больше матушка на него глядела, тем больше он ей
нравился.
- Диккон! - резко крикнула она. - Еще уголек моей трубки!
И, как всегда, не успела она вымолвить эти слова, как пылающий уголек уже
горел в ее трубке. Она сначала глубоко затянулась, а затем выпустила из уст мощную
струю табачного дыма, заклубившегося в солнечном луче, который с трудом пробрался
в комнату через пыльное оконное стекло ее хижины. Матушка Ригби неизменно любила
разжигать свою трубку угольком из горящего очага, и притом непременно оттуда,
откуда ей его только что принесли. Но где находился этот очаг и кто добывал
угольки - этого я сказать не могу, и единственное, что мне известно, - это то, что
невидимый слуга как 6удто отзывался на имя Диккон.
"Этот кукленок, - подумала матушка Ригби, по-прежнему не отрывая глаз от
чучела, - право, слишком хорош, чтобы все лето торчать среди кукурузного поля,
пугая ворон и дроздов. Он годится и на что-нибудь получше. Да что говорить,
я плясала кое с кем и хуже его на наших ведьминых шабашах в лесу, когда
в кавалерах бывал недостаток! А что, если я дам ему возможность попытать счастья
среди других людей, таких же пустоголовых и так же набитых соломой, которые
толкутся по белу свету?"
Старая ведьма затянулась еще три или четыре раза и улыбнулась.
"Он встретит сколько угодно своих собратьев на каждом шагу, - продолжала она
размышлять. - Ну что же, я вовсе не собиралась сегодня колдовать - разве только,
чтобы разжигать мою трубочку, но я все же ведьма, была ведьмой и ею останусь,
и никуда мне от этого не уйти. Превращу-ка я мое чучело в человека, хотя бы шутки
ради".
Бормоча себе под нос эти слова, матушка Ригби вынула трубку изо рта и сунула
ее в то отверстие, которое изображало рот на тыквенной роже чучела.
- А ну, попыхай-ка теперь из нее, дружок! - сказала она. - Затянись,
красавчик, и выпусти клуб дыма! Твоя жизнь зависит от этого!
Разумеется, было очень странно обращаться с такими уговорами к чучелу, то есть
к созданию из палок, соломы и тряпок, да еще со сморщенной тыквой вместо головы;
Все же мы никак не должны упускать из виду, что матушка Ригби была ведьмой,
обладавшей необычайной силой и умением. И если мы будем об этом помнить, то мы не
найдем ничего неправдоподобного в удивительных происшествиях нашей повести. Ведь
на самом деле, мы сразу преодолеем самое главное затруднение, если только сможем
заставить себя поверить в то, что стоило почтенной матроне попросить чучело
закурить, как тотчас же струйка дыма вырвалась из его уст. Хотя, по правде говоря,
эта первая струйка была еще очень жидкая, но за ней последовала другая и потом
еще другая, и каждая последующая была гуще предыдущей.
- Пыхай, пыхай, радость моя! Затянись поглубже, милашка! - повторяла матушка
Ригби с ласковой улыбкой. - Это для тебя дыхание жизни, уж ты мне поверь!
Без всякого сомнения, трубка была заколдована. Колдовство должно было таиться
или в самом табаке, или в ярко пылающем угольке, который так таинственно
разгорался в ее головке, или в едко-ароматном дыме, который вздымался над тлеющим
зельем. Чучело после нескольких неудачных попыток наконец выпустило целый залп
табачного дыма, который распространился из темного угла до самого солнечного луча.
В полосе солнечного света клубы сперва закружились вихрем, а потом растаяли среди
мерцающих пылинок. Видимо, такой результат потребовал от курильщика конвульсивного
усилия, ибо следующие выпущенные им струи дыма были уже значительно слабее, хотя
уголек в трубке продолжал гореть, бросая красный отблеск на его физиономию. Старая
ведьма захлопала в высохшие ладоши и поощрительно заулыбалась своему детищу. Она
убедилась в том, что чары ее действовали вполне исправно. Сморщенное желтое лицо,
которое еще недавно вовсе нельзя было назвать лицом, фантастически облекалось
в какой-то неуловимый покров человечности, причем сходство с человеческим
существом то усиливалось, то совершенно исчезало и все-таки после каждого
выпушенного клуба дыма становилось все более и более отчетливым. Да и все тело
чучела приобретало некую видимость жизни, которую, поддаваясь игре фантазии, мы
порой приписываем смутным образам, возникающим среди облаков.
Если бы нам пришлось расследовать это дело более досконально, мы, весьма
возможно, не обнаружили бы никакой перемены в жалких, истрепанных, ничего не
стоящих и плохо между собой связанных материалах, из которых было создано чучело.
Тут, надо полагать, все сводилось к призрачной иллюзии, к хитроумным эффектам
света и тени, так умело рассчитанным, что они могли ввести в заблуждение
большинство зрителей. Надо сказать, что волшебные чары, по-видимому, никогда
особенной тонкостью не отличались, и если это объяснение будет признано
неудовлетворительным, я ничего лучшего придумать не могу.
- Ладно дымишь, молодец! - продолжала кричать почтенная матушка Ригби. -
А ну-ка, выпусти еще клубочек дыма, погуще, во всю силу твоих легких. Пыхти так,
как если бы дело шло о твоей жизни. Затянись поглубже, до самого сердца, до его
донышка, коли у тебя вообще есть сердце, а у него - донышко. Вот так, отлично!
Видно, теперь это стало доставлять тебе удовольствие!
И вслед за тем ведьма поманила чучело рукой, вложив в этот жест такую
магическую силу, что, казалось, не было возможности ее ослушаться, совсем как
невозможно железу не отозваться на таинственный зов магнита.
- Зачем ты, лентяй, прячешься в этом углу? - обратилась она к нему. - Выходи
вперед! Весь мир тебе теперь подвластен.
Честное слово, если бы я не слыхал этой сказки, еще сидя на коленях у моей
бабушки, и если бы тогда же, до того как я смог проверить ее достоверность своим
детским умом, она не утвердилась в моем сознании как нечто столь же достоверное,
как и самые правдоподобные вещи, я сомневаюсь, посмел ли бы я ее теперь
рассказывать.
Повинуясь приказу матушки Ригби и вытянув вперед свою руку как бы для того,
чтобы успеть схватиться за ее протянутую кисть, чучело сделало шаг вперед,
напоминавший скорее порывистый скачок, затем зашаталось и едва не потеряло
равновесие. А чего же другого могла ожидать от него ведьма? В конце концов это
было только чучело, водруженное на две палки вместо ног. Старая ведьма, однако, не
унималась и, нахмурив брови, упорно продолжала его манить и так страстно заражала
своей энергией это жалкое сочетание гнилого дерева, прелой соломы и рваных тряпок,
что ему ничего другого не оставалось, как, наперекор всякому правдоподобию,
проявить себя человеком. И таким-то образом чучело и выступило вперед и оказалось
как раз под солнечным лучом. И так он и стоял посредине комнаты, этот несчастный
урод, жертва случайной и вздорной прихоти, лишь весьма отдаленно напоминая
человека, причем через тонкий слой внешнего сходства проступали нелепые деревянные
палки и линялые, рваные, ни на что не годные тряпки его истинной сущности, -
стоял, готовый упасть бесформенной массой на пол, точно сознавая, что он недостоин
передвигаться на ногах. Решиться ли мне на откровенное признание? На его
теперешней степени оживления это чучело напоминает мне некоторые вялые,
недоношенные образы, составленные из разнородных материалов, все вновь и вновь,
в тысячный раз идущих в дело (а в сущности, ни для какого дела непригодных),
которыми романисты (и, надо полагать, и я в том числе) перенаселили весь мир
художественного вымысла. Между тем свирепая старая ведьма уже начинала сердиться,
обнаруживая при этом самые неприглядные стороны своей дьявольской натуры (можно
было подумать, что змея, шипя, высунула головку у нее из груди). Она возмущалась
малодушным поведением существа, которое она не поленилась соорудить своими
собственными руками.
- Пыхти, подлец! - злобно кричала она. - Знай себе пыхти, пустоголовый
соломенный болван! Ах ты половая тряпка! Ах ты мучной мешок! Ах ты тыквенная
башка, ах ты ничтожество! Где мне подыскать для тебя достаточно меткое слово?
Пыхти, говорю я тебе, всасывай в себя призрачную жизнь вместе с табачным дымом,
иначе я вырву трубку у тебя изо рта и брошу тебя туда, откуда я беру горячие
уголья!
При таких угрозах несчастному чучелу ничего другого не оставалось, как, спасая
свою шкуру, дымить что есть силы. Поэтому, хотя и по необходимости, несчастный
стал затягиваться с таким усердием и выдувать такие клубы табачного дыма, что
вскоре все вещи в маленькой кухоньке приняли смутные очертания. Один только
солнечный луч мог еще кое-как продраться сквозь туман и отобразить на
противоположной стене подобие пыльного и потрескавшегося стекла.
Между тем матушка Ригби, упершись одной своей коричневой рукой в бок
и протянув другую к чучелу, зловеще маячила среди полумрака, всей позой своей
и улыбкой выражая то торжество, которое она обычно испытывала, когда, навлекши
тяжкий кошмар на свои жертвы, она стояла у изголовья, наслаждаясь их муками.
В совершенном испуге, дрожа от страха, чучело продолжало дымить. Впрочем, эти его
усилия, надо признать, привели к совершенно блестящим результатам, ибо после
каждого вдоха и выдоха его фигура постепенно теряла свои смутные, неясные
очертания и, казалось, приобретала все большую плотность. Более того, даже его
платье испытывало на себе то же чудесное превращение, восстановив свой
первоначальный лоск и вновь начав блестеть тем самым золотым шитьем, которое
давным-давно с него осыпалось. В то же время наполовину скрытое табачным дымом
желтое лицо обратило свой тусклый взор в сторону матушки Ригби.
В конце концов старая ведьма сжала руку в кулак, погрозила им чучелу. Нельзя
сказать, чтобы она была впрямь рассержена, однако она поступила так из убеждения -
может быть, и неверного или не совсем верного, но, во всяком случае, доступного
пониманию матушки Ригби, - что на слабые и сонные натуры, если сами они не могут
побудить себя к действию, надо влиять страхом. Но тут дело подошло к критическому
моменту. Она решила, если ей не удастся достичь того, что она сейчас задумала,
безжалостно разъять это жалкое подобие человека на его составные части.
- Ты приобрел человеческую внешность, - сказала она строгим тоном, - так
приобрети же намек или хотя бы пародию на голос. Я приказываю тебе - говори!
Чучело раскрыло рот, с усилием глотнуло воздух и наконец выдавило из себя
какой-то шепот, который настолько сливался с его насыщенным табачным дымом
дыханием, что трудно было понять, слово ли это сорвалось с его уст или клуб дыма.
Некоторые рассказчики этой сказки придерживались того мнения, что как колдовские
заклинания матушки Ригби, так и упорство ее воли заставили какого-то духа
вселиться в тело чучела и что говорил именно он.
- Матушка, - промямлил жалкий приглушенный голос, - не будь со мной так
жестока! Я бы охотно заговорил, но ежели у меня нет мозгов, что я могу сказать?
- Так ты все-таки можешь говорить, мой голубчик! - воскликнула матушка Ригби,
меняя суровое выражение лица на приветливое. - Ты спрашиваешь, что тебе можно
сказать? Нашел о чем беспокоиться! Ты принадлежишь к братству пустоголовых - и еще
спрашиваешь, о чем тебе говорить! Ты будешь говорить о тысяче вещей и тысячу раз
будешь повторять одно и то же, и все для того, чтобы ровно ничего не сказать.
Пожалуйста, ни о чем не беспокойся, верь моему слову! Когда ты попадешь в большой
свет, куда я тебя намерена послать незамедлительно, у тебя не будет недостатка
в темах для разговора. Разговаривать! Ты будешь молоть языком, как ветряная
мельница, если только захочешь. На это-то, я уверена, у тебя мозгов хватит!
- Я к вашим услугам, матушка, - ответило чучело.
- Превосходно сказано, красавец! - заметила на это матушка Ригби. - Ты сейчас
сказал как раз то, что тебе полагалось сказать, и при этом ничего не выразил. Тебе
надо иметь в запасе сотню таких готовых выражений и еще пятьсот подобных им
в придачу. А теперь, мой драгоценный, я так много вложила в тебя труда и ты так
прекрасен, что, клянусь тебе, я люблю тебя больше всех ведьминых куклят на свете.
А уж из чего только я не изготовляла их на своем веку! И из глины, и из воску,
и из соломы, и из палок, и из ночного тумака, и из утренней дымки, и из морской
пены, и из печного дыма. Но ты-то из всех самый лучший. Поэтому слушай
внимательно, что я тебе сейчас скажу.
- Непременно, дорогая матушка, - отозвалось чучело. - Ваши слова мне западут
прямо и сердце!
- Прямо в сердце! - вскричала старая ведьма, взявшись руками за бока и громко
хохоча, - Как ты изящно выражаешься! Прямо в сердце! И ты даже приложил руку
к левой стороне камзола, точно у тебя и впрямь есть сердце!
Итак, будучи чрезвычайно довольна всей этой фантастической затеей, матушка
Ригби приказала чучелу отправиться в большой свет и занять в нем подобающее
положение, ибо, уверяла она, в свете едва ли найдется один человек на сотню,
которой был бы более содержателен, чем он. И для того, чтобы ее подопечный мог
с кем угодно быть на равной ноге, она тут же снабдила его неисчислимым богатством.
Оно состояло частично из золотых копей в Эльдорадо и из десяти тысяч акций
предприятия по производству мыльных пузырей, затем из полумиллиона акров
виноградников на Северном полюсе, из нескольких воздушных замков и, наконец, из
арендной платы и доходов со всей указанной выше недвижимости. Далее она передала
ему право на владение грузом кадисской соли, что везли на некоем судне, которое
она сама десять лет назад при помощи своих магических чар пустила ко дну в самом
глубоком месте океана. Если эта соль еще не растворилась, ее можно было доставить
на рынок и, распродав там рыбакам, выручить изрядную сумму. А для того, чтобы ему
не нуждаться в наличных деньгах, она дала ему медный грош, отчеканенный
в Бирмингеме (весь запас разменной монеты, которым она владела) и вдобавок
приложила изрядное количество меди к его лбу, ибо, как известно, иметь медный
лоб - все равно что быть бесстыжим, и таким образом заставила его лицо пожелтеть
еще больше.
- Умно расходуя одну только эту медь, - заявила матушка Ригби, - ты сможешь
оплатить путешествие вокруг света. Поцелуй меня теперь, мой красавчик. Все, что
было в моих силах, я для тебя сделала.
Но далее, дабы этот удалой молодец мог воспользоваться всеми возможными
удобствами и выгодами при начале своей карьеры, достопочтенная старая матрона
сообщила ему секрет, каким образом попасть в милость к некому члену городского
магистрата, судье, оптовому торговцу и церковному старосте (все эти четыре
качества относились к одному и тому же лицу), возглавлявшему высшее общество
в соседнем городе. Секрет этот сводился к одному-единственному слову, которое
матушка Ригби шепотом сообщила чучелу и которое ее посланец должен был, в свою
очередь, тоже шепотом, сказать купцу.
- Хоть он и подагрик, этот уважаемый старец, он со всех ног побежит исполнять
любое твое желание, как только ты шепнешь ему это словечко на ухо, - заявила
старая ведьма. - Матушка Ригби хорошо знает достопочтенного судью Гукина,
и достопочтенный судья ее тоже неплохо знает!
И с этими словами ведьма, вплотную приблизив свое лицо к лицу чучела, залилась
неудержимым смехом, вся дрожа от радостного возбуждения, что может сообщить ему
пришедшую ей в голову блестящую мысль.
- У достопочтенного судьи Гукина, - шептала старуха, - имеется дочка, весьма
недурная собой девица. А теперь послушай-ка меня внимательно, моя прелесть.
Наружность у тебя хоть куда, и ума в тебе достаточно. Да не то что достаточно,
а даже больше, чем нужно. Ты сам в этом убедишься, когда посмотришь, с каким умом
живут на свете иные люди. И вот с твоей наружностью и с твоим внутренним
содержанием ты как раз тот мужчина, который может завоевать сердце девушки. Ты
в этом не сомневайся - я говорю тебе, что это так. Ты только будь смелее, вздыхай,
улыбайся, размахивай шляпой, выставляй вперед ногу, как танцмейстер, почаще
прикладывай правую руку к левой стороне камзола, и хорошенькая Полли Гукин будет
твоей.
В течение всего этого разговора вновь возникшее создание усиленно всасывало
в себя и затем выпускало изо рта ароматный табачный дым и как будто намеревалось
продолжать это занятие и далее, с одной стороны, ради получаемого им от этого
удовольствия, а с другой - потому, что оно являлось главнейшим условием его
дальнейшего существования. Удивительно было наблюдать, как необыкновенно
по-человечески вело себя это существо. Его глаза (ибо выяснилось, что оно обладает
парой глаз) были обращены к матушке Ригби, и в нужный момент, оказывается, оно
умело покачать головой - иногда положительно, иногда отрицательно. И, разумеется,
оно неизменно нападало на подходящие к случаю слова: "Правда?" - "В самом деле?" -
"Скажите!" - "Неужели?" - "Уверяю вас!" - "Ни за что!" - "О!" - "Ах!" - "Гм!" -
и иные столь же глубокомысленные замечания, выражающие заинтересованность,
любопытство или несогласие слушателя. Даже если бы вы были непосредственным
свидетелем того, как создавалось чучело, то у вас все равно не возникло бы никаких
сомнений, что оно отлично понимает все коварные советы старой ведьмы, которые она
нашептывала ему в его подобие уха.
Чем энергичнее раскуривало чучело свою трубку, тем более сходство его
с человеком усугублялось: проницательнее делались глаза, живее и естественнее
жесты и движения, а речь звучала громче и вразумительнее. Его одежда тоже начинала
блистать все ярче, приобретая иллюзорное великолепие. Даже та самая его трубка,
в которой горело волшебное зелье, совершившее все эти чудеса, перестала казаться
почерневшим от дыма глиняным черенком, а превратилась в богато расписанное
пенковое изделие, которое украшал янтарный мундштук.
Впрочем, поскольку иллюзия жизни в чучеле поддерживалась только табачным
дымом, можно было опасаться, что она исчезнет тотчас же, как только табак
превратится в пепел. Однако старая ведьма предусмотрела эту опасность.
- Подержи-ка свою трубку, золотце, - сказала она, - пока я тебе ее вновь
набью.
Грустно было наблюдать, как изящный джентльмен постепенно бледнел и увядал,
вновь превращаясь в чучело, в то время как матушка Ригби, выколотив пепел из
трубки, набивала ее табаком из своего кисета.
- Диккон! - взвизгнула она. - Еще один уголек!
Не успела она это произнести, как ярко-красная искра огня загорелась в головке
трубки, и чучело, не ожидал приглашения со стороны ведьмы, сунуло мундштук в рот
и сделало несколько коротких, судорожных затяжек, которые, впрочем, скоро
сменились нормальным, ровным попыхиванием.
- Итак, моя бесценная душенька, - продолжала матушка Ригби, - что бы с тобой
ни случилось, ты не должен расставаться с трубкой. Жизнь твоя всецело от этого
зависит. И это-то по крайней мере ты должен знать твердо, хотя бы ты больше ничего
не знал. Придерживайся своей трубки, я тебе говорю! Кури, дыми, пускай облака дыма
и отвечай людям, ежели они тебя спросят, что ты это делаешь для здоровья и что
тебе так приказали доктора. А как увидишь, дружок, что трубка гаснет, сейчас же
отойди куда-нибудь в сторонку и, предварительно затянувшись как можно глубже,
громко воскликни: "Диккон, свежую трубку табаку!" и еще: "Диккон, еще один уголек
для моей трубки!" И засунь ее опять как можно быстрее в свой хорошенький ротик,
иначе из галантного кавалера в камзоле с золотым шитьем ты превратишься
в беспорядочное сборище всякой дряни - палок, лохмотьев одежды, мешка с соломой и
ссохшейся тыквы. Ну, а теперь - в путь, мое сокровище, и желаю тебе всякого
счастья!
- Не тревожься за меня, милая матушка, - заявило чучело решительным тоном,
энергично выпуская изо рта густой клуб дыма. - Если честный человек и джентльмен
не может не процветать, то я буду жить припеваючи.
- Ой, да ты меня просто уморишь! - воскликнула старая ведьма, задыхаясь от
смеха. - Ведь какие слова говорит! Честный человек и джентльмен не может не
процветать! Ты свою роль играешь так, что лучше нельзя. Попробуй, посоревнуйся
с любым модным франтом. Я что угодно поставлю на тебя, на человека солидного,
серьезного, с умом и с тем, что принято называть сердцем (не говоря уже о других
качествах мужчины), против всех этих чучел на двух ногах. По твоей милости
я с сегодняшнего дня считаю себя более умелой ведьмой, чем была. Разве не я тебя
сотворила? И я сильно сомневаюсь, чтобы какая-нибудь другая ведьма в Новой Англии
могла создать еще такого, как ты! На вот, возьми с собой еще мой посох!
Посох (хотя это была всего только обыкновенная дубовая палка) тотчас обратился
в трость с золотым набалдашником.
- В этом набалдашнике не меньше ума, чем в твоей балде, - продолжала матушка
Ригби, - и трость тебе укажет прямой путь к дому достопочтенного судьи Гукина.
А теперь уходи отсюда, мой красавчик, мой дружочек, бесценное сокровище! Если кто-
нибудь тебя спросит, как твое имя, отвечай: "Хохолок", потому что на шляпе у тебя
торчит хохлом петушиное перо, и в твою пустую башку я тоже кинула целую пригоршню
перьев. Да и на парике у тебя спереди локоны тоже завиты по моде, "хохолком".
Итак, зовись отныне "Хохолок".
На этом Хохолок покинул хижину и широкими шагами направился в город. Матушка
Ригби стояла на пороге, своего дома, с удовольствием наблюдая, как ее питомец весь
блестит и сияет в солнечных лучах, точно все его великолепие самое подлинное, как
старательно и любовно курит он свою трубку и как уверенно шагает, несмотря на
некоторую деревянность походки. Она следила за ним, пока он не скрылся из глаз,
и послала ему вдогонку свое ведьмино благословение, когда он исчез за поворотом
дороги.
Между тем в соседнем городе около полудня, когда шум и суета достигли своей
высшей точки, на улице появился чужестранец весьма изысканного вида. Как его
наружность, так и его платье говорили о том, что он по, меньшей мере благородного
происхождения. На нем был богато вышитый кафтан цвета сливы, камзол из дорогого
бархата, роскошно украшенный золотым шитьем, пара великолепных алых штанов и самые
тонкие и блестящие белые шелковые чулки. На голове его красовался парик, столь
безупречно напудренный и причесанный, что было бы кощунством растрепать его, надев
поверх шляпу. Вот почему он нес ее (а это была шляпа, обшитая золотым галуном
и украшенная белоснежным пером) под мышкой. На груди его кафтана блистала яркая
звезда. Он играл своей тростью с золотым набалдашником с беспечной грацией,
характерной для изящных кавалеров той эпохи, и для того чтобы последним штрихом
довершить великолепие его наряда, руки его были наполовину скрыты тончайшими
кружевными манжетами, которые достаточно ясно свидетельствовали, сколь непривычны
эти руки к работе и как они аристократичны.
Характерной особенностью снаряжения этой блистательной особы было еще то, что
она держала в левой руке необыкновенного вида трубку, украшенную тонкой живописью
и янтарным мундштуком. Этот последний она всовывала себе в рот через каждые пять-
шесть шагов, глубоко затягивалась табачным дымом и, задержав его одно мгновение
в своих легких, выпускала затем тонкими струйками изо рта и из носа.
Как легко можно себе представить, вся улица пришла в волнение, желая узнать
имя чужестранца.
- Это какая-нибудь очень высокопоставленная особа, в этом нет сомнения, -
заявил один из городских жителей. - Вы видите, какая у него на груди звезда?
- Но ее никак не рассмотришь, она так блестит, - возразил другой городской
обыватель. - Ты прав, он должен быть человеком благородным, но вот скажи мне,
каким образом мог этот лорд прибыть сюда, будь то морем или сушей? Ни одно судно
из Англии не заходило к нам за последний месяц. А если он путешествовал сухим
путем с юга, то позвольте спросить, где же его свита и где его экипаж?
- Ему никакой свиты не нужно, чтобы доказать принадлежность к высокому сану, -
заметил третий горожанин. - Если бы он появился среди нас даже в лохмотьях, то его
благородство просвечивало бы и через дыру на локте. Ни в ком я не встречал такого
достоинства. Ручаюсь, что в его жилах течет древняя норманская кровь.
- А мне скорее представляется, что он голландец или какой-нибудь там немец, -
вмешался в разговор еще один горожанин. - У людей из этих стран вечно торчит изо
рта трубка.
- Да и у турок тоже, - отвечал его приятель. - Но, мне думается, этот
чужестранец получил воспитание при французском дворе и научился там учтивости
и прекрасным манерам, которыми никто так хорошо не владеет, как французское
дворянство. Что у него за походка! Какой-нибудь простак нашел бы, что в ней нет
плавности, он мог бы даже назвать ее деревянной, но, на мой взгляд, она полна
удивительной величавости, и, должно быть, он приобрел ее, постоянно наблюдая
осанку Великого короля. Кто этот чужестранец и где он служит, теперь достаточно
ясно. Это французский посланник, прибывший, чтобы договориться с нашими
правителями об уступке нам Канады.
- Более вероятно, что он испанец, - сказал на это еще один человек, - и отсюда
желтый цвет лица. Или, еще вернее, он прибыл к нам из Гаваны или из какого-либо
другого порта на Карибском море, для того чтобы все подробно разузнать
о пиратстве, которому, говорят, наш губернатор потворствует. Эти поселенцы из Перу
и Мексики так же желты, как то золото, которое они добывают в своих копях.
- Желтый или не желтый, - воскликнула одна дала, - а он красивый мужчина! Как
он высок и строен! Какие у него тонкие, породистые черты, благородной формы нос
и изысканное выражение рта! Господи ты боже мой! А как блестит его звезда!
Положительно она мечет кругом искры!
- Это делают ваши глаза, прекрасная леди, - отозвался чужестранец, обдав ее
клубом дыма, так как он в этот момент проходил мимо нее. - Даю вам слово, они меня
совсем ослепили!
- Слышали ли вы еще когда-нибудь такой оригинальный, такой очаровательный
комплимент? - прошептала леди наверху блаженства.
Среди всеобщего восхищения, возбужденного наружностью чужестранца, только два
голоса не слились с общим хором. Один из них принадлежал нахальному псу, который,
обнюхав каблуки блистательного джентльмена, поджал хвост и, скрывшись у хозяина на
заднем дворе, завыл оттуда самым возмутительным образом. Другим оказался маленький
ребенок, который заревел во всю мочь своих легких, бормоча какую-то малопонятную
чепуху относительно тыквы.
Хохолок между тем продолжал идти вперед вдоль по улице. Если не считать тех
нескольких любезных слов, с которыми он обратился к леди, и порой легкого кивка
головой в ответ на низкие поклоны прохожих, он всецело был поглощен своей трубкой.
Не требовалось никаких иных доказательств его высокого звания и положения, чем та
спокойная уверенность, с которой он себя вел, в то время как шумное любопытство
и восхищение горожан росло так быстро, что скоро он оказался окруженным как бы
сплошным гулом. С толпой любопытных, следующих за ним по пятам, он дошел наконец
до особняка, занимаемого достопочтенным судьей Гукином, вошел в ворота, поднялся
по ступенькам крыльца и постучал во входную дверь. Присутствующие обратили
внимание, что, пока на его стук еще не ответили, чужестранец стал выколачивать
пепел из своей трубки.
- Что это он сказал таким резким тоном? - спросил один из зрителей.
- Право, не знаю, - отвечал его друг. - Но что это солнечный свет слепит мне
глаза? Фигура его милости лорда стала почему-то вдруг совсем тусклой и блеклой!
Боже милосердный, да что же это со мной делается?
- Поразительно то, - продолжал его собеседник, что его трубка, которую он
только что вытряхнул, уже снова горит, и при этом зажжена она самым ярким
угольком, какой себе только можно представить. Что-то таинственное есть в этом
чужестранце. Смотрите, какой-клуб дыма он выпустил! "Тусклый и блеклый", - сказали
вы про него? Помилуйте, вот он повернулся, и звезда на его груди загорелась, как
огонь.
- Что верно, то верно! - согласился его приятель. - И будьте уверены, что ее
блеск того и гляди ослепит хорошенькую Полли Гукин, что выглядывает, как я вижу,
из окна гостиной и смотрит на него.
Когда входную дверь наконец открыли, Хохолок повернулся к толпе
и величественно преклонил перед ней свою голову, совсем так, как это делают власть
имущие, принимая знаки уважения от простых смертных, после чего проследовал в дом.
На его лице появилось некое загадочное подобие улыбки (если не лучше было бы
назвать ее оскалом или гримасой), но из всей толпы, на него взиравшей, ни один
человек, видимо, не обладал достаточной проницательностью, чтобы обнаружить
призрачный характер чужестранца, кроме маленького ребенка и дворового пса.
Наша сказка тут несколько отходит от последовательности своего изложения
и, перескакивая через предварительную встречу Хохолка с купцом, ищет возможности
познакомиться с хорошенькой Полли Гукин. Она была девицей, обладавшей округлой
фигуркой, белокурыми волосами, голубыми глазками и прелестным розовым личиком,
казавшимся не так чтобы уж слишком лукавым, но и не очень простодушным. Эта
молодая особа мельком увидела блистательного чужестранца, когда он стоял на пороге
их двери, и посему, готовясь к свиданию с ним, надела кружевной чепчик, нитку бус,
накинула на плечи свой самый лучший платок и обрядилась в свою самую
тугонакрахмаленную узорчатую юбку.
Спеша из своей комнаты в гостиную, она увидела себя в большом зеркале
и принялась, как это вошло у нее в привычку, упражняться перед ним в кокетливых
позах. Она то улыбалась, то принимала вид чопорный и важный, то вновь улыбалась
уже несколько нежнее, то посылала воздушный поцелуй, а потом гордо вскидывала
голову и обмахивалась веером, а в зеркале в это время призрак этой юной особы
повторял ее ужимки и проделывал всю ту глупую комедию, которую разыгрывала Полли,
однако смутить неразумную кокетку он не смог. Короче говоря, если ей не удалось
превратиться в такое же искусственное, создание, как сам знаменитый Хохолок, то
это произошло скорее по причине ее неспособности, а не из-за отсутствия у нее
желания, И поскольку она явно пыталась извратить свою природную простоту,
сотворенный ведьмой призрак мог вполне надеяться ее завоевать.
Как только Полли услыхала, что к дверям гостиной приближаются подагрические
шаги ее отца, сопровождаемые размеренным стуком башмаков на высоких каблуках
Хохолка, она уселась на стул и, стараясь сидеть как можно прямее, с самым невинным
видом начала напевать песенку.
- Полли! Дочка Полли! - закричал старый купец. - Подойди сюда, дитя мое.
- Выражение лица судьи Гукина, когда он открыл дверь, было какое-то смущенное
и растерянное.
- Этот вот джентльмен, - продолжал он, представляя чужестранца, шевалье
Хохолок, то есть, я прошу прощения, его милость лорд Хохолок, привез мне привет
от одного моего стариннейшего друга. Приветствуй же его милость, дитя мое, и окажи
ему то уважение, которое приличествует его званию.
После этих рекомендательных слов достопочтенный судья немедленно удалился из
комнаты. Но если бы даже в это краткое мгновение хорошенькая Полли поглядела сбоку
на своего отца, вместо того чтобы всецело отдаться лицезрению блистательного
гостя, она была бы предупреждена о некоей грозящей ей опасности. Старик нервничал,
был суетлив и очень бледен. Намереваясь выразить на своем лице любезную улыбку, он
осклабился судорожной, кривой усмешкой, которую, как только Хохолок повернулся
к нему спиной, он сменил на самое злобное выражение, потрясая в то же время
кулаком и топая подагрической ногой об пол (невежливость, повлекшая за собой
немедленное возмездие). По правде говоря, то самое слово (какое бы оно ни было),
которое матушка Ригби велела передать богатому купцу, возбудило в нем значительно
больше страха, нежели добрых чувств. Более того, будучи человеком удивительно
острой наблюдательности, он заметил, что нарисованные на трубке Хохолка фигурки
двигаются. Присмотревшись к ним поближе, он убедился, что фигурки эти представляют
собой чертенят, украшенных, как им полагалось, рожками и хвостиками, которые,
взявшись за руки, скакали в веселом дьявольском хороводе вокруг трубочной головки.
Далее, когда судья Гукин провожал своего гостя по коридору из кабинета в гостиную,
звезда на груди Хохолка, как будто для того только, чтобы подтвердить его
подозрения, засверкала настоящим пламенем, кидая дрожащие отблески на стены,
потолок и пол.
Неудивительно, что при столь мрачных и разнообразных по своему характеру
предзнаменованиях купец не мог не почувствовать, что он подвергает свою дочь
большому риску, знакомя ее с такой сомнительной личностью. Он проклинал в глубине
души те вкрадчиво-элегантные манеры Хохолка, которыми щеголял этот блестящий
кавалер, кланяясь, улыбаясь, кладя руку на сердце, глубоко затягиваясь из трубки и
выпуская в воздух напоенные табачным ароматом клубы дыма. С радостью выкинул бы
несчастный судья Гукин своего опасного гостя на улицу, но что-то сдерживало его,
внушая ему страх. Нам представляется, что этот почтенный старый джентльмен
в какой-то начальный период своей жизненной карьеры отдал что-то очень
существенное в заклад Злому началу и, может быть, теперь наступил срок выкупа,
а расплачиваться ему приходилось собственной дочерью.
Дверь в гостиную купца была сверху остеклена и прикрыта шелковой занавеской.
Случилось так, что складки этой занавески были несколько сдвинуты в сторону. Так
велико было желание отца видеть, что же произойдет между хорошенькой Полли
и галантным Хохолком, что, выйдя из комнаты, он никак не мог устоять от соблазна
подглядеть за ними в образовавшуюся щель. Но ничего особенно поразительного
увидеть было нельзя, ничто (если не считать вышеупомянутых мелочей) не
подтверждало страха, что хорошенькой Полли грозит какая-то сверхъестественная
опасность. Правда, чужестранец явно принадлежал к числу многоопытных людей света,
прожженных волокит, неуклонных в своих действиях и полных самообладания,
а следовательно - тех кавалеров, которым родитель ни в коем случае не должен был
бы доверять скромную молодую девушку без соответствующего надзора за их ведением.
Почтенный судья, которому приходилось встреться с людьми всех сортов и рангов, не
мог не отметь, что каждое движение, каждый жест изящного Хохолка был безупречен.
Ни тени чего-либо грубого или первобытного в нем найти было нельзя. Прекрасно
усвоенная система условностей вошла в его плоть и кровь и превратила его
в своеобразное произведение искусства. Возможно, что именно эта его особенность
и наделяла его оттенком таинственности и жути. В самом деле, доведенная до
совершенства искусственность в облике человека неизменно производит на нас
впечатление иллюзорности, чего-то едва обладающего достаточной телесностью, чтобы
отбросить от себя тень. Что касается Хохолка, то все о нем сказанное сочеталась
в некое дикое, сумасбродное и фантастическое целое, точно весь он и его действия
были подобны дыму, который, клубясь, подымался из его трубки. Но хорошенькая дочка
купца ничего не замечала. Теперь оба они, Хохолок и Полли, прохаживались по
комнате. Хохолок ступал по полу чрезвычайно изысканно и не менее изысканно кривил
физиономию, а девушка следовала за ним с естественной девичьей грацией, чуть
тронутой, но не испорченной аффектацией, которую она, по-видимому, переняла от
своего чрезвычайно неестественного спутника. Чем дольше длилось их свидание, тем
более очаровывалась хорошенькая Полли, пока ровно через четверть часа (что старый
судья отметил по своим карманным часам) она не начала явно в него влюбляться.
В том, что это произошло так быстро, чары ведьмы были совсем неповинны. Бедная
девушка, видимо, обладала столь пылким сердцем, что оно растаяло от собственного
жара, едва этот жар вернулся к ней отраженным даже от такого пустого подобия
поклонника. Что бы ни говорил Хохолок, его слова звучали в ее ушах глубокой
и, созвучной ее душе мелодией; что бы он ни делал, его поступки представлялись ей
героическими. К этому времени, надо полагать, румянец зарделся на щеках Полли,
нежная улыбка заиграла на ее устах, светлая роса увлажнила ее глаза, а между тем
звезда продолжала так же нестерпимо ярко сверкать на груди у Хохолка, и маленькие
чертенята еще разгульнее прыгали вокруг головки его трубки. О, прелестная Полли
Гукин! Почему же должна эта нечисть так безумно радоваться, что глупое девичье
сердце может достаться бесплотной тени? Разве уж это такое необыкновенное
несчастье, а следовательно - и такое редкое торжество?
Но вот Хохолок остановился и, приняв величественную позу, казалось, вызывал
хорошенькую девушку на то, чтобы она, окинув взглядом его фигуру, попробовала
устоять перед ним, если ей это удастся. Его звезда, его шитье на платье, его
пряжки на башмаках сияли в эти мгновения с невыразимым блеском. Пестрые краски его
наряда становились благороднее и гармоничнее; на всей его особе лежал отблеск
некоего сияния или лоска, порожденного колдовством его безупречных манер. Девушка
подняла глаза и замерла, смотря на него робким и восхищенным взором. Затем, как бы
желая проверить, какую цену может иметь ее скромная миловидность рядом с таким
великолепием, она кинула взгляд в огромное, отражавшее их с ног до головы зеркало,
против которого они случайно остановились. Зеркало это было одним из самых
правдивых на свете, неспособным к лести. И вот стоило только ей увидать отражения
их обоих, как она вскрикнула, отпрянула от чужестранца и, уставясь затем на него с
минуту, в диком ужасе упала без чувств на пол. Хохолок, в свою очередь, взглянул в
зеркало и там вдруг узрел не иллюзорный блеск своей внешности, а лоскутное
убожество своей истинной сущности, лишенное всякого волшебства.
Несчастный призрак! Мы почти готовы ему посочувствовать. Он вскинул руки
с таким выражением отчаяния, что все его прежние проявления эмоций, которыми он
хотел доказать свое право на звание человека, не шли ни в какое сравнение с этой
горестной вспышкой. Ибо, возможно, в первый раз с тек пор, как эта столь часто
пустая и обманчивая человеческая жизнь зародилась, иллюзия увидела себя и познала
себя до конца.
В этот богатый событиями день матушка Ригби сумерничала у кухонного очага
и только что вытряхнула пепел из своей новой трубки, как услыхала, что кто-то
поспешно шагает по дороге. И в то же время этот шум казался не столько топаньем
человеческих подошв, сколько стуком деревянных палок или сухих костей друг
о друга.
"Ха-ха! - подумала старая ведьма. - Что это за шаги? Любопытно, чей это скелет
вышел вдруг из могилы?"
Внезапно кто-то опрометью вбежал в хижину. Это был Хохолок. Его трубка
по-прежнему дымилась, звезда по-прежнему сверкала на его груди, золотое шитье
по-прежнему сияло на его одежде, и при этом он ни в малейшей степени не потерял ни
того достоинства, ни тех манер, благодаря которым его можно было спутать с нашими
смертными братьями. И все-таки каким-то невыразимым образом (как это бывает со
всяким обманом, когда мы раскусили его) убогая правда проступала сквозь мишурный
блеск подделки.
- Что же это с тобой случилось неладное? - спросила ведьма. - Или этот
привередливый лицемер выставил моего любимца за дверь? Ах он мерзавец! Я пошлю на
него двадцать дьяволов, чтобы они его мучили до тех пор, пока он не падет на
колени и сам не станет предлагать тебе свою дочь в жены.
- Нет, матушка, - возразил ей Хохолок весьма уныло. - Тут дело совсем в ином.
- Что же это? Неужели сама девица презрела мое сокровище? - переспросила его
матушка Ригби, в то время как ее злые глаза запылали, как два адских раскаленных
угля. - Я покрою все ее лицо прыщами! Нос ее станет так же красен, как этот уголек
в моей трубке! Передние ее зубы выпадут! Не пройдет и недели, как ничего хорошего
в ней уже не останется!
- Оставь ее в покое, мать, - отвечал на это бедный Хохолок. - Девушка была
уже наполовину покорена, и, мне думается, еще один сладкий поцелуй с ее уст -
и я бы стал настоящим человеком. Но, - добавил он после короткой паузы и затем
почти завыл в порыве самоуничижения, - я увидел самого себя, мать! Я увидел, что я
за жалкое, истрепанное, выхолощенное существо! Я не хочу больше жить!
Выхватив трубку изо рта, он что есть силы хватил ее об очаг и в то же
мгновение рухнул на пол, превратившись в кучу соломы и изодранной в клочья одежды
с какими-то палками, торчащими из всей этой рухляди, и лежащей поверх нее
сморщенной тыквой. Проверченные в этой последней дыры, заменявшие глаза, потеряли
теперь всякий блеск, но грубо вырезанное отверстие, которое еще недавно было ртом,
казалось, продолжало кривиться от отчаяния и еще не лишилось оттенка человечности.
- Бедняга! - промолвила матушка Ригби, печально взглянув на остатки своего
неудачливого создания. - Бедный мой милый, хорошенький Хохолок! На свете
существуют тысячи и тысячи всяких хлыщей и шарлатанов, составленных, подобно ему,
из такой же кучи дряни, из таких же поношенных, устарелых, ни на что не годных
вещей, и все же они живут себе припеваючи и никогда не видят себя такими, какие
они есть. И почему же один только мой кукленок должен был познать себя и от этого
погибнуть?
Продолжая бормотать таким образом, ведьма набила трубку свежим табаком, но
задержала ее между пальцев, точно раздумывая, сунуть ли трубку себе в рот или
опять в рот Хохолку.
- Бедняга Хохолок, - продолжала она. - Я легко могла бы предоставить ему еще
одну возможность и завтра же послать его вновь искать счастья. Но нет! Он слишком
впечатлителен и чувствует все слишком глубоко. У него, видимо, слишком нежное
сердце, чтобы бороться и побеждать в этом бесчувственном и бессердечном мире.
Я все-таки сделаю из него пугало. Это невинная и притом полезная профессия, и она
подойдет моему сокровищу как нельзя лучше. Если бы все его братья здесь, на земле,
занимались бы, как он, таким же нужным делом, человечество бы от этого только
выиграло. А что касается моей трубочки, то я в ней больше нуждаюсь, чем он!
Сказав это, она сунула мундштук себе в рот.
- Диккон! - крикнула она снова самым пронзительным тоном. - Еще один уголек
для моей трубки!
Перевод В. Метальникова
__________________________________________________________________________________
Комментарии
Feathertop (A Moralized Legend)
Впервые опубликована в 1852 году в журнале "International Magazine".
...принадлежавших некогда французскому губернатору Луисберга... - До
заключения Утрехтского мира (1713) Луисберг находился под властью французов.
Великий Людовик - Людовик XIV.
__________________________________________________________________________________
Используются технологии
uCoz