Илья Ильф, Евгений Петров
Интриги
С товарищем Бабашкиным, освобожденным секретарем месткома, стряслась
великая беда.
Десять лет подряд членская масса выбирала Бабашкина освобожденным
секретарем месткома, а сейчас, на одиннадцатый год, не выбрала, не захотела.
Черт его знает, как это случилось! Просто непонятно.
Поначалу все шло хорошо. Председатель докладывал о деятельности месткома,
членская масса ему внимала, сам Бабашкин помещался в президиуме и моргал белыми
ресницами. В зале стоял привычный запах эвакопункта, свойственный профсоюзным
помещениям. (Такой запах сохранился еще только в залах ожидания на отсталых
станциях, а больше нигде уже нет этого портяночно-карболового аромата.)
Иногда Бабашкин для виду водил карандашом по бумаге, якобы записывая
внеочередные мысли, пришедшие ему на ум в связи с речью председателя. Два раза
он громко сказал: "Правильно". Первый раз, когда речь коснулась необходимости
активной борьбы с недостаточной посещаемостью общих собраний, и второй раз,
когда председатель заговорил об усилении работы по внедрению профзнаний. Никто
в зале не знал, что такое профзнания, не знал и сам Бабашкин, но ни у кого не
хватило гражданского мужества прямо и откровенно спросить, что означает это
слово. В общем, все шло просто чудесно.
На Бабашкине были яловые сапоги с хромовыми головками и военная
гимнастерка. Полувоенную форму он признавал единственно достойной
освобожденного члена месткома, хотя никогда не участвовал в войнах.
- А теперь приступим к выборам, - сказал председатель, делая ударение
на последнем слоге.
Профсоюзный язык - это совершенно особый язык. Профработники говорят:
выбора, договора, средства, процент, портфель, квартал, доставка, добыча.
Есть еще одна особенность у профработника. Начиная свою речь, он
обязательно скажет: "Я, товарищи, коротенько", а потом говорит два часа.
И согнать с трибуны его уже невозможно.
Приступили к выборам.
Обычно председатель зачитывал список кандидатов. Бабашкин вставал
и говорил, что "имеется предложение голосовать в целом"; членская масса
кричала: "Правильно, давай в целом, чего там!"; председатель говорил:
"Позвольте считать эти аплодисменты..."; собрание охотно позволяло; все
радостно бежали по домам, а для Бабашкина начинался новый трудовой год
освобожденного секретарства. Он постоянно заседал, куда-то кооптировался, сам
кого-то кооптировал, иногда против него плели интриги другие освобожденные
члены, иногда он сам плел интриги. Это была чудная кипучая жизнь.
А тут вдруг начался кавардак.
Прежде всего собрание отказалось голосовать список в целом.
- Как же вы отказываетесь, - сказал Бабашкин, демагогически усмехаясь, -
когда имеется предложение? Тем более что по отдельности голосовать надо два
часа, а в целом - пять минут, и можно идти домой.
Однако членская масса с каким-то ребяческим упрямством настояла на своем.
Бабашкину было ужасно неудобно голосоваться отдельно. Он чувствовал себя
как голый. А тут еще какая-то молодая, член союза, позволила себе резкий,
наглый, безответственный выпад, заявив, что Бабашкнн недостаточно проводил
работу среди женщин и проявлял нечуткое отношение к разным вопросам.
Дальше начался кошмарный сон.
Бабашкина поставили на голосование и не выбрали.
Еще некоторое время ему представлялось, что все это не всерьез, что сейчас
встанет председатель и скажет, что он пошутил, и собрание с приветливой улыбкой
снова изберет Бабашкина в освобожденные секретари.
Но этого не произошло.
Жена была настолько уверена в непреложном ходе событий, что даже не
спросила Бабашкина о результатах голосования. И вообще в семье Бабашкиных слова
"выборы, голосование, кандидатура" хотя И часто произносились, но никогда не
употреблялись в их прямом смысле, а служили как бы добавлением к портфелю
и кварталу.
Утром Бабашкин побежал в областной профсовет жаловаться на интриги, он
ходил по коридорам, всех останавливал и говорил: "Меня не выбрали", - говорил
таким тоном, каким обычно говорят: "Меня обокрали". Но никто его не слушал.
Члены совета сами ждали выборов и со страхом гадали о том, какой процент из них
уцелеет на своих постах. Председатель тоже был в ужасном настроении, громко,
невпопад говорил о демократии и при этом быстро и нервно чесал спину
металлической бухгалтерской линейкой.
Бабашкин ушел, шатаясь.
Дома состоялся серьезный разговор с женой.
- Кто же будет тебе выплачивать жалованье? - спросила она с присущей
женщинам быстротой соображения.
- Придется переходить на другую работу, - ответил Бабашкин. - Опыт у меня
большой, стаж у меня тоже большой, меня всюду возьмут в освобожденные члены.
- Как же возьмут, когда надо, чтоб выбрали?
- Ничего, с моей профессией я не пропаду.
- С какой профессией?
- Что ты глупости говоришь! Я профработник. Старый профработник. Ей-богу,
даже смешно слушать.
Жена некоторое время внимательно смотрела на Бабашкина и потом сказала:
- Твое счастье, что я умею печатать на машинке.
Это была умная женщина.
Вечером она прибежала домой, взволнованная и счастливая.
- Ну, Митя, - сказала она, - я все устроила. Только что я говорила
с соседским управдомом, как раз им нужен дворник. И хорошие условия. Семьдесят
пять рублей в месяц, новые метлы и две пары рукавиц в год. Пойдешь туда завтра
наниматься. А сегодня вечером Герасим тебя выучит подметать. Я уже с ним
сговорилась за три рубля.
Бабашкин молча сидел, глядя на полку, где стояло толстое синее с золотом
Собрание сочинений Маркса, которое он в суматохе профсоюзной жизни так и не
успел раскрыть, и бормотал:
- Это интриги! Факт! Я этого так не оставлю.
1935