Джек Лондон



   Ату их, ату!

    Из сборника Сказки южных морей


    Это был пьянчуга шотландец,  неразбавленный  виски  он  глотал,  как  воду, 
и, зарядившись ровно в  шесть  утра,  потом  регулярно  подкреплялся  часов  до 
двенадцати ночи, когда надо было укладываться спать. Для сна он  урывал  каких-
нибудь пять часов в сутки, остальные девятнадцать тихо и благородно выпивал. За 
два месяца моего пребывания на атолле Оолонг я ни разу не видел его трезвым. Он 
так мало  спал,  что  никогда  не  успевал  протрезвиться.  Такого  образцового 
пьяницу, который пил бы так  прилежно  и  методично,  мне  еще  не  приходилось 
встречать. 
    Звали его Мак-Аллистер. Посмотреть  -  хлипкий  старикашка,  еле  на  ногах 
держится, руки трясутся, как у параличного, особенно  когда  он  наливает  себе 
стаканчик, но я ни разу не видел, чтобы он пролил хоть каплю.  Двадцать  восемь 
лет носило его по Меланезии,  между  германской  Новой  Гвинеей  и  германскими 
Соломоновыми  островами,  и  он  так  акклиматизировался  в  этих  краях,   что 
и разговаривал уже на тамошнем тарабарском наречии, которое  зовется  "bêche de
mer". Даже говоря со мной, не обходился он без таких выражений, как "солнце, он 
встал" - вместо "на рассвете"; "каи-каи, он здесь" - вместо  "обед  подан"  или 
"моя пуза гуляет" - вместо "живот болит". 
    Маленький человек, сухой, как щепка, снаружи  прокаленный  жгучим  солнцем, 
а изнутри винными парами, - живой обломок шлака, еще  не  остывшего  шлака,  он
двигался толчками, как заведенный манекен. Казалось, его могло  унести  порывом
ветра. Он и весил каких-нибудь девяносто фунтов, не больше. 
    Но, как ни страно, это был царек, облеченный всей  полнотою  власти.  Атолл 
Оолонг насчитывает сто сорок миль в окружности. Только по компасу можно войти в 
его лагуну. В то время население Оолонга составляли шесть  тысяч  полинезийцев; 
все - мужчины и женщины - статные, как на подбор, многие ростом не  ниже  шести 
футов и весом в двести фунтов с лишним. От Оолонга до  ближайшей  земли  двести 
пятьдесят миль. Дважды в год наведывается сюда маленькая шхуна за копрой. 
    Мелкий торговец и отпетый пьяница, Мак-Аллистер был на Оолонге единственным 
представителем  белой  расы  и  правил  его  пятитысячным  населением  поистине 
железной рукой. Воля его была здесь законом. Любая его фантазия, любая  прихоть 
исполнялись беспрекословно. Сварливый ворчун, какие нередко  встречаются  среди 
стариков шотландцев, он постоянно вмешивался  в  домашние  дела  дикарей.  Так, 
когда Нугу, королевская дочь, избрала себе в мужья молодого Гаунау, жившего  на 
другом конце атолла,  отец  дал  согласие;  но  Мак-Аллистер  сказал:  "Нет!" - 
и свадьба расстроилась. Или когда король пожелал  купить  у  своего  верховного 
жреца принадлежавший тому островок в лагуне, Мак-Аллистер опять сказал:  "Нет!" 
Король задолжал Компании сто восемьдесят тысяч кокосовых орехов, и Мак-Аллистер 
неусыпно следил, чтобы ни один кокос не ушел на сторону, пока не будет выплачен 
весь долг. 
    Однако заботы Мак-Аллистера не снискали ему любви короля и народа.  Вернее, 
его ненавидели лютой ненавистью. Как я узнал, жители атолла во главе со  своими 
жрецами на протяжении трех месяцев творили заклинания, стараясь сжить тирана со 
света. Они насылали на него самых страшных своих духов, но Мак-Аллистер  ни  во 
что не верил, и никакой дьявол не был ему  страшен.  Такого  пьяницу  шотландца 
никакими заклятиями  не  проймешь.  Напрасно  дикари  подбирали  остатки  пищи, 
которой касались его губы, его бутылки из-под  виски  и  кокосовые  орехи,  сок 
которых он пил, даже его плевки, и колдовали над ними, - Мак  Аллистер  жил  не
тужил. На здоровье он не жаловался, не знал, что такое  лихорадка,  кашель  или
простуда; дизентерия обходила его  стороной,  как  и  обычные  в  этих  широтах
злокачественные опухоли  и  кожные  болезни,  которым  подвержены  равно  белые 
и черные. Он, верно, так проспиртовался,  что  никакой  микроб  не  мог  в  нем 
выжить.  Мне  представлялось,  что,  едва  угодив  в  окружающую  Мак-Аллистера 
спиртоносную атмосферу, они так и падают  к  его  ногам  мельчайшими  частицами 
пепла. Все живое бежало от Мак-Аллистера, даже микробы, а ему бы только  виски. 
И все же он жил! 
    Это  казалось  мне  загадкой:  как  могут  шесть  тысяч  туземцев  мириться 
с тиранией какого-то старого  сморчка?  Каким  чудом  он  еще  держится,  а  не 
скончался скоропостижно уже много  лет  назад?  В  противоположность  трусливым 
меланезийцам, местное племя отличается отвагой и воинственным духом. На большом 
кладбище, в головах и ногах погребенных,  хранится  немало  кровавых  трофеев - 
гарпуны, скребки для ворвани, ржавые штыки  и  сабли,  медные  болты,  железные 
части руля, бомбарды, кирпичи - по-видимому, остатки печей на китобойных судах, 
старые бронзовые пушки  шестнадцатого  века  -  свидетельство  того,  что  сюда 
заходили еще корабли первых испанских мореплавателей.  Не  один  корабль  нашел 
в этих водах безвременную могилу. И тридцати лет  не  прошло  с  тех  пор,  как 
китобойное судно "Бленнердейл", ставшее в  лагуне  на  ремонт,  попало  в  руки 
туземцев вместе со всем экипажем. Та же  участь  постигла  команду  "Гаскетта", 
шхуны, перевозившей сандаловое дерево. Большой французский парусник "Тулон" был 
застигнут штилем у берегов атолла и после отчаянной  схватки  взят  на  абордаж 
и потоплен у входа в Липау.  Только  капитану  с  горсточкой  матросов  удалось 
бежать на баркасе. И, наконец, испанские  пушки - о  гибели  какого  из  первых 
отважных мореплавателей они  возвещали?  Но  все  это  давно  стало  достоянием 
истории, - почитайте "Южно-Тихоокеанский справочник"!  О  существовании  другой 
истории - неписанной - мне еще только  предстояло  узнать.  Пока  я  безуспешно 
ломал голову над тем, как шесть  тысяч  дикарей  до  сих  пор  не  расправились 
с каким-то выродком шотландцем, почему они даровали ему жизнь?
    Однажды в знойный полдень мы с Мак-Аллистером сидели на веранде и  смотрели 
на лагуну, которая чудесно отливала всеми оттенками драгоценных камней. За нами 
на  сотни  ярдов  тянулись  усеянные  пальмами  отмели,  а  дальше,  разбиваясь 
о прибрежные скалы, ревел прибой. Было жарко, как в  пекле.  Мы  находились  на 
четырех градусах южной широты,  и  солнце,  всего  лишь  несколько  дней  назад 
пересекшее экватор, стояло в зените. Ни малейшего движения в воздухе и на воде. 
В этом году юго-восточный пассат  перестал  дуть  раньше  обычного,  а  северо-
западный муссон еще не вступил в свои права. 
    - Сапожники они, а не плясуны, - упрямо твердил Мак-Аллистер. 
    Я отозвался о полинезийских плясках  с  похвалой,  сказав,  что  папуасские 
и в сравнение с ними не идут; Мак-Аллистер же, единственно по  причине  дурного 
характера, отрицал это. Я промолчал, чтобы не спорить в такую жару. К  тому  же 
мне еще ни разу не случалось видеть, как пляшут жители Оолонга. 
    - Сейчас я вам докажу, - не унимался мой  собеседник  и,  подозвав  туземца 
с Нового Ганновера, исполнявшего при нем обязанности повара и слуги, послал его 
за королем: - Эй ты, бой, скажи королю, пусть идет сюда. 
    Бой  повиновался,  и  вскоре  перед  Мак-Аллистером  предстал   растерянный 
премьер-министр. Он бормотал какие-то извинения, сводившиеся к тому, что король 
отдыхает и его нельзя тревожить. 
    - Король здорово крепко отдыхай, - сказал он в заключение. 
    Это привело Мак-Аллистера  в  такую  ярость,  что  министр  трусливо  бежал 
и вскоре возвратился с самим королем.  Я  невольно  залюбовался  этой  чудесной 
парой. Особенно поразил меня король, богатырь, не менее шести футов трех дюймов 
росту. В его чертах  было  что-то  орлиное  -  такие  лица  не  редкость  среди 
североамериканских индейцев. Он был не только рожден, но  и  создан  для  того, 
чтобы  властвовать.  Глаза  его  метали  молнии,  однако  он  покорно  выслушал 
приказание созвать со всей деревни двести  человек,  мужчин  и  женщин,  лучших 
танцоров. И они действительно плясали перед нами битых два  часа  под  палящими 
лучами солнца. Пусть  они  за  это  еще  больше  возненавидели  Мак-Аллистера - 
плевать ему было  на  чувства  туземцев,  -  и  домой  он  проводил  их  бранью 
и насмешками. 
    Рабская покорность этих великолепных дикарей все сильнее и сильнее поражала 
меня. Я спрашивал себя, как это возможно? В чем тут  секрет?  И  я  все  больше 
терялся в догадках, по мере того как новые  доказательства  этой  непререкаемой 
власти вставали передо мной, но так и не находил ей объяснения. 
    Однажды  я  рассказал  Мак-Аллистеру  о  своей  неудаче:  старик   туземец, 
обладатель двух великолепных золотистых раковин  "каури",  отказался  променять 
их мне на табак.  В  Сиднее  я  заплатил  бы  за  них  не  менее  пяти  фунтов. 
Я предлагал ему двести плиток табаку, а он просил триста. Когда я  упомянул  об 
этом невзначай, Мак-Аллистер вызвал к себе туземца,  отобрал  у  него  раковины 
и отдал мне. Красная цена им, рассудил он, пятьдесят плиток, и чтобы я и думать 
не смел предлагать больше. Туземец с радостью взял табак. Очевидно, он и на это 
не рассчитывал. Что касается меня, то я  решил  в  будущем  придерживать  язык. 
Я еще раз подивился могуществу  Мак-Аллистера  и,  набравшись  храбрости,  даже 
спросил его об этом; Мак-Аллистер только хитро прищурился и с  глубокомысленным 
видом отхлебнул из стакана. 
    Как-то ночью мы с Отти - так звали обсчитанного  туземца - вышли  в  лагуну 
ловить рыбу. Я втихомолку  вручил  старику  недоданные  сто  пятьдесят  плиток, 
и этим  заслужил  величайшее  его  уважение,  граничившее  с  каким-то  детским 
обожанием, тем более удивительным, что человек этот годился мне в отцы. 
    - Что это вы, канаки, точно малые дети, - приступил я к нему, - купец один, 
а вас, канаков, много. Вы лижете ему пятки, как трусливые  собачонки.  Боитесь, 
что он съест вас? Так ведь у него и зубов нет. Откуда у вас этот страх? 
    - А если много канаки убивай купец? - спросил он. 
    - Он умрет, только и всего, - ответил я. - Ведь вам,  канакам,  не  впервой 
убивать белых. Что же вы так испугались этого белого человека? 
    - Да, канаки много убивал белый  человек,  -  согласился  он.  -  Я  правда 
говорю. Но только давно, давно. Один шхуна - я тогда совсем молодой - стал там, 
за атолл: ветер, он не дул. Нас много  канаки,  много-много  челнов,  надо  нам 
поймать этот шхуна. И нас поймай эта шхуна  -  я  правда  говорю,  -  но  после 
большой драка. Два-три белый стрелял, как дьявол.  Канак,  он  не  знал  страх. 
Везде, внизу, вверху, много канак, может, пятьдесят раз десять. А еще на  шхуна 
один белый Мери. Моя никогда не видел белый  Мери.  Канаки  убивал  много-много 
белый. Только не капитан. Капитан, он живой, и еще пять-шесть белый не  умирал. 
Капитан, он давал команда. Белый,  он  стрелял.  Другой  белый  спускал  лодка. 
А потом все марш-марш за борт. Капитан, он белый Мери  тоже  спускал  за  борт. 
Все греби, как дьявол. Мой отец, он тогда  сильный  был,  бросал  копье.  Копье 
пробил бок белой Мери, пробил другой бок, выскочил наружу.  Конец  белой  Мери. 
Нас, канаки, ничего не боялся. 
    Очевидно,  гордость  Отти  была  задета - он  сдвинул  набедренную  повязку 
и показал мне шрам, в котором нетрудно было  признать  след  пулевой  раны.  Но 
прежде чем я успел ему ответить, его поплавок сильно задергался.  Отти  подсек, 
но леска не поддавалась, рыба успела уйти за ветвь коралла. Старик посмотрел на 
меня с упреком, так как я разговорами отвлек его внимание, скользнул  по  борту 
вниз, потом уже в воде перевернулся и плавно ушел  на  дно  следом  за  леской. 
Здесь было не меньше десяти саженей. 
    Перегнувшись, я с лодки  следил  за  его  мелькающими  пятками.  Постепенно 
теряясь  в  глубине,  они  тянули  за  собой  в   темную   пучину   призрачный, 
фосфорический след. Десять морских саженей - шестьдесят футов - что это значило 
для  такого  старика  по  сравнению  с  драгоценной  снастью!   Через   минуту, 
показавшуюся мне вечностью,  он,  облитый  белым  сиянием,  снова  вынырнул  из 
глубины. Выплыв на поверхность,  он  бросил  в  лодку  десятифунтовую  треску - 
крючок благополучно вернулся к своему хозяину. 
    - Что ж, может, это и правда, - не отставал я. - Когда-то  вы  не  боялись. 
Зато теперь купец нагнал на вас страху. 
    - Да, много страх, - согласился он, явно не желая продолжать  разговор.  Мы 
еще с полчаса удили в полном молчании. Но вот под нами зашныряли мелкие  акулы, 
они откусывали вместе с наживкой крючок, и мы, потеряв таким образом по крючку, 
решили подождать - пусть разбойники уберутся восвояси. 
    - Да, твоя верно говори, - вдруг словно спохватился Отти.  -  Канаки  узнал 
страх. 
    Я зажег трубку и приготовился слушать. Хотя старик изъяснялся на  ужасающем 
"bêche de mer", я передаю его рассказ на правильном английском языке. Но  самый 
дух и строй его повествования я постарался сохранить. 
    - Вот тогда-то мы и возгордились. Столько раз дрались мы  с  чужими  белыми 
людьми, что являются к нам с моря, и всегда побеждали. Немало полегло и  наших, 
но что это в сравнении с сокровищами, которые ждали нас  на  кораблях!  И  вот, 
может, двадцать, а может, двадцать пять лет назад у входа  в  лагуну  показался 
корабль и прямехонько вошел в нее. Это была большая трехмачтовая шхуна.  На  ее 
борту находилось пять белых и человек сорок экипажа - все черные с Новой Гвинеи 
и Новой Британии. Они прибыли сюда для ловли трепангов. Шхуна  стала  на  якорь 
у Паулоо - это на другом берегу, - а ее лодки шныряли по всей  лагуне.  Повсюду 
они разбили свои лагери и стали сушить трепангов. Когда белые разделились,  они 
уже были нам не страшны: ловцы находились милях в пятидесяти  от  шхуны,  а  то 
и больше. 
    Король держал совет со старейшинами, и мне вместе с другими  пришлось  весь 
остаток дня и всю ночь плыть в челне  на  ту  сторону  лагуны,  чтобы  передать 
жителям Паулоо: мы собираемся напасть на все становища сразу,  а  вы  захватите 
шхуну. Сами гонцы, хоть и выбились из сил, тоже бросились  в  драку.  На  шхуне 
было двое белых, капитан и помощник, а с ними шесть  черных.  Капитана  и  трех 
матросов схватили на берегу и убили, но сначала  капитан  из  двух  револьверов 
уложил восьмерых наших. Видишь, как близко, лицом к лицу, сошлись мы  с  нашими 
врагами. 
    Помощник услышал выстрелы и не стал ждать; он погрузил запас воды, съестное 
и парус в маленькую  шлюпку,  футов  двенадцать  длиной.  Мы,  тысяча  человек, 
в челнах, усеявших всю лагуну, двинулись на судно. Наши воины дули в  раковины, 
оглашали воздух песнями войны и громко били веслами о  борт.  Что  мог  сделать 
один белый и трое черных против всех нас? Ничего - и помощник знал это. 
    Но белый человек подобен дьяволу. Стар я и немало белых перевидал на  своем 
веку, но теперь, наконец, понял, как случилось, что белые захватили все острова 
в океане. Это потому, что они дьяволы. Взять хоть  тебя,  что  сидишь  со  мной 
в одной лодке. Ты еще молод годами. Что ты знаешь? Мне каждый  день  приходится 
учить тебя то одному, то другому. Да  я  еще  мальчишкой  знал  о  рыбах  и  их 
привычках больше, чем знаешь ты сейчас. Я, старый человек, ныряю на дно лагуны, 
а ты... где тебе за мной угнаться! Так на что же,  спрашивается,  ты  годишься? 
Разве только на то, чтобы драться. Я никогда не видел тебя в бою, но  знаю,  ты 
во всем подобен своим братьям, и дерешься ты, верно, как дьявол. И ты такой  же 
глупец, как твои братья, ни  за  что  не  признаешь  себя  побежденным.  Будешь 
драться насмерть и так и не узнаешь, что ты разбит. 
    А теперь послушай, что сделал помощник. Когда мы, дуя в раковины,  окружили 
шхуну и от наших челнов почернела вся вода кругом, он спустил шлюпку и вместе с 
матросами направился к выходу в открытое море. И опять по этому видно, какой он 
глупец. Ни один умный человек не отважится выйти в море на такой шлюпке.  Борта 
ее не выдавались над водой и на четыре дюйма. Двадцать  челнов  устремились  за 
ним в погоню, в них было двести человек  -  вся  наша  молодежь.  Пока  матросы 
проходили на своей шлюпке одну сажень, мы успевали пройти пять. Дела  его  были 
совсем плохи, но, говорю тебе, это был глупец. Он стоял  в  шлюпке  и  выпускал 
заряд за зарядом. Он был никудышный стрелок, но мы его догоняли, и  у  нас  все 
прибывало убитых и раненых. И все равно дела его были совсем, совсем плохи. 
    Помню, он не выпускал изо рта сигары. Когда же мы, изо всех сил налегая  на 
весла, приблизились к нему шагов на сорок, он бросил  винтовку,  поднес  сигару 
к динамитной шашке и кинул ее в нашу сторону. Он  зажигал  все  новые  и  новые 
шашки и бросал их в нас одну за другой, без счета. Теперь  я  понимаю,  что  он 
расщеплял шнур и вставлял в него спичечные головки, чтобы шнур скорее сгорал, и 
у него были очень короткие шнуры. Иногда шашка взрывалась в  воздухе,  но  чаще 
в каком-нибудь челне, и всякий раз, как она взрывалась в челне, от людей ничего 
не оставалось. Из двадцати наших лодок половина была разбита в щепки.  Та,  где 
сидел я, тоже взлетела на воздух,  а  с  нею  двое  моих  товарищей  -  динамит 
взорвался как  раз  между  ними.  Остальные  повернули  назад.  Тогда  помощник 
с криком "Ату их, ату!" опять схватился за ружье и стал стрелять нам в спину. И 
все это время его черные матросы гребли изо всех  сил.  Видишь,  я  не  обманул 
тебя, человек этот и вправду был дьявол. 
    Но этим дело не кончилось. Оставляя шхуну, он  поджег  ее  и  устроил  так, 
чтобы весь порох и динамит на борту взорвались одновременно. Сотни наших тушили 
пожар и качали воду, когда шхуна взлетела на воздух. И вот добыча,  за  которой 
мы гнались, ушла от нас, а сколько наших  было  убито!  Даже  и  сейчас,  когда 
я стар и меня навещают дурные сны, я слышу, как помощник кричит: "Ату их, ату!" 
Громовым голосом кричит он: "Ату их, ату!" Зато из тех белых, кто был застигнут 
на берегу, ни один не остался в живых. 
    Помощник на своей маленькой лодке вышел в океан, - на верную гибель, как мы 
думали, ибо может ли такое суденышко с четырьмя  гребцами  уцелеть  в  открытом 
море? Но прошел месяц, и в часы затишья между  двумя  ливнями  в  лагуну  вошел 
корабль и бросил якорь против нашей  деревни.  Король  собрал  старейшин,  было 
решено дня через два-три напасть на шхуну. Тем временем,  соблюдая  обычай,  мы 
поплыли на наших челнах  приветствовать  гостей  и  захватили  с  собой  связки 
кокосов, птицу и свиней для  обмена.  Но  едва  наши  головные  поровнялись  со 
шхуной, как люди на борту начали расстреливать нас из своих винтовок. Остальные 
обратились в бегство. Изо всех сил налегая на весла, я увидел помощника,  того, 
что  в  маленькой  лодке  бежал  в  открытое  море:  он  взобрался   на   борт, 
и приплясывал, и орал во все горло: "Ату их, ату!" 
    В тот же полдень к берегу подошли три шлюпки; в них было полным-полно белых 
людей, и они высадились в нашей  деревне.  Они  прошли  ее  из  конца  в  конец 
и убивали каждого на своем пути. Они перебили всю птицу и всех  свиней.  Те  из 
нас, что спаслись от пуль, сели в  челны  и  укрылись  в  лагуне.  Отъезжая  от 
берега, мы увидели, что вся деревня в огне. К вечеру  нам  повстречалось  много 
челнов из селения Нихи у прохода Нихи, что  на  северо-востоке.  Это  были  те, 
кому, как и нам,  удалось  спастись:  их  деревня  была  сожжена  дотла  вторым 
кораблем, вошедшим в лагуну через северо-восточный проход Нихи. 
    Темнота застала нас западнее Паулоо. Здесь в глухую полночь до нас  донесся
женский плач, и мы врезались в целую стаю челнов с  беглецами  из  Паулоо.  Это 
было все, что осталось от людной деревни; теперь там  было  огромное  пожарище, 
ибо в Паулоо тем временем пришла третья шхуна. Как оказалось, помощник вместе с
тремя черными матросами  добрался  до  Соломоновых  островов  и  сообщил  своим 
братьям, что произошло на Оолонге. И  тогда  его  братья  сказали,  что  пойдут 
и накажут нас. Вот они и явились на трех шхунах, и три наши деревни были стерты 
с лица земли. 
    Что же нам было  делать?  Наутро  два  корабля,  воспользовавшись  попутным 
ветром, настигли нас посреди лагуны. Дул сильный ветер, и они мчались прямо  на 
нас, топя на своем пути десятки  челнов.  Мы  бежали  от  них  врассыпную,  как 
летучая рыба бежит от меч-рыбы, но нас было  так  много,  что  тысячам  канаков
удалось все же укрыться на окраинных островах. 
    Но и после этого три корабля продолжали охотиться за ними по  всей  лагуне. 
Ночью мы благополучно прокрались мимо них. И на  второй,  и  на  третий,  и  на 
четвертый день шхуны возвращались и гнали нас на другой  конец  лагуны.  И  так 
день за днем. Мы потеряли счет убитым и уже не вспоминали о  них.  Правда,  нас 
было много, а белых мало. Но что могли мы сделать? Я находился среди  тех,  кто 
собрался в двадцати челнах и  был  готов  умереть.  Мы  напали  на  шхуну,  что 
поменьше. Они убивали нас без пощады. Они забросали  нас  динамитными  шашками, 
а когда динамит кончился, стали поливать кипящей водой. Их ружья ни  на  минуту 
не смолкали. Тех,  кто  спасся  с  затонувших  лодок  и  пустился  вплавь,  они 
приканчивали в воде. А помощник опять плясал на палубе рубки и  кричал  во  все 
горло: "Ату их, ату!" 
    Каждый дом на самом крошечном островке был сожжен дотла.  Они  не  оставили 
нам ни одной курицы, ни одной свиньи.  Все  колодцы  были  забиты  трупами  или 
доверху засыпаны обломками коралла. До прихода трех шхун нас  было  на  Оолонге 
двадцать пять тысяч. Сейчас нас шесть тысяч. А после их ухода, как ты  увидишь, 
нас оставалось всего три тысячи. 
    Наконец трем шхунам надоело перегонять нас из конца в конец по всей лагуне. 
Они собрались в Нихи, что у северо-восточного прохода, и оттуда  стали  теснить 
нас на запад. Белые спустили девять шлюпок и обшаривали  каждый  островок.  Они 
преследовали нас неустанно, день за днем. А  едва  наступала  ночь,  три  шхуны 
и девять шлюпок выстраивались в сторожевую цепь,  которая  тянулась  через  всю
лагуну, от края до края, и не давала проскользнуть ни одному челну. 
    Это преследование не могло длиться вечно. Ведь лагуна  не  так  уж  велика. 
Все, кто  остался  в  живых,  были  вытеснены  на  западное  побережье.  Дальше 
простирался океан.  Десять  тысяч  канаков  усеяло  песчаную  отмель  от  входа 
в лагуну до прибрежных скал, где пенился прибой. Никто не мог  ни  прилечь,  ни 
размять ноги, для этого просто не было места. Мы стояли бедро  к  бедру,  плечо 
к плечу. Два дня они продержали нас так, и помощник нет-нет да и  взбирался  на 
мачту и, глумясь над нами, оглашал  воздух  криками:  "Ату  их,  ату!"  Мы  уже 
сожалели, что месяц назад осмелились поднять руку на него и его шхуну. Мы  были 
голодны и простояли на ногах двое суток. Умирали дети, умирали старые и  слабые 
и те, кто истекал кровью от ран. Но самое ужасное - не было воды, чтобы утолить 
жажду. Два дня сжигало нас солнце и не было тени, чтобы укрыться. Много  мужчин 
и женщин искали спасения в прохладном океане, и кипящие буруны  выбрасывали  на 
скалы их тела. Новая казнь - нас роями осаждали мухи. Кое-кто из мужчин пытался 
вплавь добраться до шхун, но всех их до одного застрелили в воде. И те из  нас, 
кто остался жив, горько сожалели, что напали на  трехмачтовое  судно,  вошедшее 
в лагуну для ловли трепангов. 
    Наутро третьего дня к нам подъехала лодка, в ней сидели три капитана вместе 
с  помощником.  Обвешанные  ружьями  и  револьверами,  они  вступили   с   нами 
в переговоры. Они только потому прекратили  избиение,  объявили  капитаны,  что 
устали нас убивать. А мы  уверяли  их,  что  раскаиваемся,  никогда  больше  не 
поднимем мы руку  на  белого  человека  и  в  доказательство  своей  покорности 
посыпали голову песком. 
    Тут наши женщины и дети стали громко вопить, моля дать им  воду,  и  долгое 
время ничего нельзя было разобрать. Наконец мы услышали свой приговор. Нам было 
приказано нагрузить все три корабля копрой и трепангами.  Мы  согласились.  Нас 
мучила жажда, и мужество оставило нас: теперь мы знали, что в бою канаки  сущие 
дети по сравнению с белыми, которые сражаются, как дьяволы. А когда  переговоры 
кончились, помощник встал и, насмехаясь, закричал нам  вслед:  "Ату  их,  ату!" 
После этого мы сели в лодки и отправились на поиски воды. 
    Проходили недели, а мы все  ловили  и  сушили  трепангов,  собирали  кокосы 
и готовили из них копру. День и ночь  дым  густой  пеленой  стлался  над  всеми 
островами Оолонга - так искупали мы свою вину. Ибо в те дни смерти нам  каленым 
железом выжгли в мозгу, что нельзя поднимать руку на белого человека. 
    Но вот трюмы шхун наполнились трепангами  и  копрой,  а  наши  пальмы  были 
начисто обобраны. И тогда три капитана и помощник снова созвали нас для важного 
разговора. Они сказали, что сердце у них радуется, ибо канаки хорошо затвердили 
свой урок, а мы в тысячный раз уверяли их в  своем  раскаянии  и  клялись,  что 
больше это не повторится, и опять посыпали голову песком. И  капитаны  сказали, 
что все это очень хорошо. Но в знак своей милости они приставят к нам  дьявола, 
дьявола из дьяволов, чтобы было кому нас остеречь, если мы замыслим зло  против 
белого человека. И тогда помощник, чтобы поглумиться над нами, еще раз крикнул: 
"Ату их, ату!" Шестеро наших, которых мы  уже  оплакивали,  как  мертвых,  были 
спущены на берег,  после  чего  корабли,  подняв  паруса,  ушли  к  Соломоновым 
островам. 
    Шесть высаженных на берег канаков первыми пали жертвой  страшного  дьявола, 
которого приставили к нам капитаны. 
    - Вас  поразила  тяжкая  болезнь?  -  перебил  я,  сразу  раскусив,  в  чем 
заключалась хитрость  белых.  На  борту  одной  из  шхун  свирепствовала  корь, 
и пленников умышленно заразили этой болезнью.
    - Да, тяжкая болезнь. Это был могущественный  дьявол.  Даже  самые  древние 
старики не слыхали о таком. Мы убили последних жрецов, остававшихся в живых  за 
то, что  они  не  могли  справиться  с  этим  дьяволом.  Болезнь  что  ни  день 
становилась злее. Я уже говорил, что тогда, на песчаной отмели, бедро к бедру и 
плечо к плечу стояли десять тысяч человек. Когда же  болезнь  ушла  прочь,  нас 
осталось только три тысячи. И так как все  кокосы  пошли  на  копру,  в  стране 
начался голод. 
    - Этот купец, - сказал Отти в заключение, - он - кучка навоза, что  валяйся 
на дороге. Он гнилой мясо, черви его кай-кай, он  смердит.  Он  пес,  шелудивый 
пес, его заедай блохи. Канак, он не бойся купец. Он  бойся  белый  человек.  Он 
слишком хорошо знай, что значит - убей белый человек. Этот шелудивый пес купец, 
он имей много братья, братья не давай его в обиду, они  сражайся,  как  дьявол. 
Канак, он не бойся окаянный купец. Канак злой-злой, он с радостью  убей  купец, 
но он помни страшный дьявол. Помощник кричи: "Ату их, ату!",  и  канак,  он  не 
убивай. 
    Отти зубами вырвал кусок мякоти  из  брюшка  огромной,  судорожно  бившейся 
макрели, насадил на крючок, и крючок с наживкой, озаренный  призрачным  светом, 
стал быстро погружаться на дно.
    - Акула марш-марш, - сказал Отти. - Теперь  нас  поймай  много-много  рыба. 
    Поплавок отчаянно дернуло.  Старик  потащил  леску,  осторожно  выбирая  ее 
руками, и большая треска, сердито разевая пасть, шлепнулась на дно лодки. 
    - Взойдет солнце, - сказал Отти, - моя неси окаянный купец  большой-большой 
рыба задаром.

    1910

    Перевод Р. Гальпериной

_______________________________________________________________________________

   Комментарии
    По-французски трепанг. В данном случае - наречие,  распространенное  в  тех 
местах, где добывается трепанг. 

_______________________________________________________________________________