Джек Лондон



   Костер

    Из сборника Потерянный лик


    День едва занимался, холодный и  серый - очень  холодный  и  серый, - когда 
человек свернул с тропы, проложенной по замерзшему Юкону, и стал подыматься  на 
высокий берег, где едва заметная тропинка вела на восток сквозь густой  ельник. 
Подъем был крутой, и, взобравшись наверх, он остановился перевести дух, а чтобы 
скрыть от самого  себя  эту  слабость,  деловито  посмотрел  на  часы.  Стрелки 
показывали девять. Солнца не было, ни намека  на  солнце  в  безоблачном  небе, 
и оттого, хотя день  был  ясный,  все  кругом  казалось  подернутым  неуловимой 
дымкой, словно прозрачная мгла затемнила  дневной  свет.  Но  человека  это  не 
тревожило. Он привык к  отсутствию  солнца.  Оно  давно  уже  не  показывалось, 
и человек знал, что пройдет еще несколько дней, прежде чем лучезарный  диск  на 
своем пути к югу выглянет из-за горизонта и мгновенно скроется с глаз.
    Человек  посмотрел  через  плечо  в  ту  сторону,  откуда   пришел.   Юкон, 
раскинувшись на милю в ширину, лежал под трехфутовым  слоем  льда.  А  лед  был
прикрыт такою  же  толстой  пеленой  снега.  Девственно  белый  покров  ложился
волнистыми складками в местах ледяных заторов. К  югу  и  к  северу,  насколько
хватал глаз, была сплошная белизна; только очень тонкая темная  линия,  обогнув 
поросший ельником остров, извиваясь, уходила на юг и, так же извиваясь, уходила 
на север, где исчезала за другим поросшим ельником островом.  Это  была  тропа, 
снежная тропа, проложенная по Юкону, которая тянулась на пятьсот миль к югу  до 
Чилкутского перевала, Дайи и Соленой Воды, и на  семьдесят  миль  к  северу  до 
Доусона, и еще на тысячу миль дальше до Нулато и до Сент-Майкла  на  Беринговом 
море - полторы тысячи миль снежного пути.
    Но все это - таинственная,  уходящая  в  бесконечную  даль  снежная  тропа, 
чистое небо  без  солнца,  трескучий  мороз,  необычайный  и  зловещий  колорит 
пейзажа - не пугало человека. Не потому, что он к этому привык. Он был  чечако, 
новичок в этой стране, и проводил здесь первую зиму. Просто он, на  свою  беду, 
не обладал воображением. Он зорко видел и быстро схватывал  явления  жизни,  но 
только явления, а не их внутренний смысл. Пятьдесят градусов ниже нуля означало 
восемьдесят с лишним градусов мороза. Такой факт говорил ему, что в пути  будет 
очень холодно и трудно, и  больше  ничего.  Он  не  задумывался  ни  над  своей 
уязвимостью, ни над уязвимостью человека вообще, способного жить только в узких 
температурных границах, и не пускался в  догадки  о  возможном  бессмертии  или 
о месте человека во вселенной. Пятьдесят градусов ниже нуля предвещали жестокий 
холод,  от  которого  нужно  оградиться  рукавицами,   наушниками,   мокасинами 
и толстыми носками. Пятьдесят градусов ниже нуля были для него просто пятьдесят
градусов ниже нуля. Мысль о том, что это может означать нечто большее,  никогда 
не приходила ему в голову.
    Повернувшись лицом  к  тропинке,  он  задумчиво  сплюнул  длинным  плевком. 
Раздался резкий внезапный треск, удививший его. Он еще раз  сплюнул.  И  опять, 
еще в воздухе, раньше чем упасть на снег, слюна затрещала.  Человек  знал,  что 
при пятидесяти градусах ниже нуля плевок трещит на снегу, но сейчас он затрещал 
в воздухе. Значит,  мороз  стал  еще  сильнее;  насколько  сильнее - определить 
трудно. Но это неважно. Цель его пути - знакомый участок на левом рукаве  ручья 
Гендерсона, где его поджидают товарищи. Они пришли  туда  с  берегов  Индейской 
реки, а он пошел в обход, чтобы посмотреть, можно ли будет  весной  переправить 
сплавной лес с островов на Юконе. Он доберется до лагеря к шести часам. Правда, 
к этому времени уже стемнеет, но там его будут ждать  товарищи,  ярко  пылающий 
костер  и  горячий  ужин.  А  завтрак  здесь, - он  положил  руку  на  сверток, 
оттопыривавший борт меховой куртки;  завтрак  был  завернут  в  носовой  платок 
и засунут  под  рубашку.  Иначе  лепешки  замерзнут.  Он  улыбнулся  про  себя, 
с  удовольствием  думая  о  вкусном  завтраке:  лепешки  были  разрезаны  вдоль 
и переложены толстыми ломтями поджаренного бекона.
    Он вошел в густой еловый лес. Тропинка была еле видна. Должно  быть,  здесь 
давно никто не проезжал - снегу намело на целый фут, и  он  радовался,  что  не 
взял нарт, а идет налегке и что вообще ничего  при  нем  нет,  кроме  завтрака, 
завязанного в носовой платок. Очень скоро он почувствовал, что  у  него  немеют 
нос и скулы. Мороз нешуточный, что и говорить, с удивлением думал он,  растирая 
лицо рукавицей. Густые усы и борода  предохраняли  щеки  и  подбородок,  но  не 
защищали широкие скулы и большой нос, вызывающе выставленный навстречу морозу.
    За человеком по пятам бежала ездовая собака местной породы, рослая, с серой 
шерстью, ни внешним видом, ни повадками не отличавшаяся от своего брата, дикого 
волка. Лютый мороз угнетал животное. Собака знала, что в такую стужу не годится 
быть в пути. Ее инстинкт вернее подсказывал ей истину, чем человеку его  разум. 
Было не только больше пятидесяти  градусов,  было  больше  шестидесяти,  больше 
семидесяти. Было ровно  семьдесят  пять  градусов  ниже  нуля.  Так  как  точка 
замерзания по Фаренгейту находится на тридцать втором  градусе  выше  нуля,  то 
было полных сто семь градусов мороза. Собака ничего  не  знала  о  термометрах. 
Вероятно, в ее мозгу  отсутствовало  ясное  представление  о  сильном  холоде - 
представление, которым обладает  человеческий  мозг.  Но  собаку  предостерегал 
инстинкт. Ее охватывало смутное, но острое чувство страха; она  понуро  шла  за 
человеком, ловя каждое его движение, словно ожидая, что он  вернется  в  лагерь 
или укроется где-нибудь и разведет костер. Собака знала, что такое  огонь,  она
жаждала огня, а если  его  нет - зарыться  в  снег  и,  свернувшись  клубочком, 
сберечь свое тепло.
    Пар от дыхания кристаллической пылью оседал на шерсти  собаки;  вся  морда, 
вплоть до ресниц, была густо покрыта инеем. Рыжая борода и  усы  человека  тоже 
замерзли, но их покрывал не иней, а плотная ледяная корка, и с  каждым  выдохом 
она утолщалась. К тому же он жевал табак,  и  намордник  изо  льда  так  крепко 
стягивал ему губы, что он не мог сплюнуть, и табачный сок  примерзал  к  нижней 
губе. Ледяная борода, плотная и желтая, как янтарь,  становилась  все  длинней; 
если он упадет, она, точно стеклянная, рассыплется мелкими осколками.  Но  этот 
привесок на подбородке не смущал его. Такую дань в этом краю платили все жующие 
табак, а ему уже дважды пришлось делать переходы в сильный  мороз.  Правда,  не 
в такой сильный, как сегодня, однако спиртовой термометр на Шестидесятой Миле в 
первый раз показывал пятьдесят, а  во  второй - пятьдесят  пять  градусов  ниже 
нуля.
    Несколько миль он  шел  лесом  по  ровной  местности,  потом  пересек  поле 
и спустился к узкой замерзшей реке. Это  и  был  ручей  Гендерсона;  отсюда  до 
развилины оставалось десять миль. Он посмотрел на часы. Было ровно  десять.  Он 
делает четыре мили в час, значит, у развилины  будет  в  половине  первого.  Он 
решил отпраздновать там это событие - сделать привал и позавтракать. 
    Собака, уныло опустив хвост, покорно  поплелась  за  человеком,  когда  тот 
зашагал по  замерзшему  руслу.  Тропа  была  ясно  видна,  но  следы  последних 
проехавших по ней нарт дюймов на десять занесло  снегом.  Видимо,  целый  месяц 
никто не проходил здесь ни вверх, ни вниз  по  течению.  Человек  уверенно  шел 
вперед. Он не имел привычки предаваться размышлениям, и сейчас  ему  решительно 
не о чем было думать, кроме  как  о  том,  что,  добравшись  до  развилины,  он 
позавтракает, а в шесть часов будет в  лагере  среди  товарищей.  Разговаривать 
было не с кем, и все равно  он  не  мог  бы  разжать  губы,  скованные  ледяным 
намордником. Поэтому он продолжал молча жевать табак,  и  его  янтарная  борода 
становилась все длиннее.
    Время от времени в его мозгу всплывала  мысль,  что  мороз  очень  сильный, 
такой сильный, какого ему еще не приходилось переносить. На ходу он то  и  дело 
растирал рукавицей щеки и нос. Он делал это  машинально,  то  одной  рукой,  то 
другой. Но стоило ему только опустить руку, и в  ту  же  секунду  щеки  немели, 
а еще через одну секунду немел кончик носа. Щеки будут отморожены, он знал  это 
и жалел, что не запасся повязкой для носа,  вроде  той,  которую  надевал  Бэд, 
собираясь  в  дорогу.  Такая  повязка  и  щеки  защищает  от  мороза.  Но  это, 
в сущности, не так важно.  Ну,  отморозит  щеки,  что  ж  тут  такого?  Поболят 
и перестанут, вот и все; от этого еще никто не умирал.
    Хотя человек шел, ни о чем не думая, он зорко следил  за  дорогой,  отмечая 
каждое отклонение русла, все  изгибы,  повороты,  все  заторы  сплавного  леса, 
и тщательно выбирал место, куда поставить ногу.  Однажды,  огибая  поворот,  он 
шарахнулся в сторону, как испугавшаяся лошадь, сделал крюк и  вернулся  обратно 
на тропу. Он знал, что ручей Гендерсона замерз до самого дна - ни один ручей не 
устоит перед арктической зимой, но он знал и то, что есть ключи,  которые  бьют 
из горных склонов и протекают под снегом, по ледяной поверхности  ручья.  Самый 
лютый мороз бессилен перед этими ключами, и он  знал,  какая  опасность  таится 
в них. Это были ловушки. Под снегом скоплялись озерца  глубиной  в  три  дюйма, 
а то и в три фута. Иногда их  покрывала  ледяная  корка  в  полдюйма  толщиной, 
а  корку,  в  свою  очередь,  покрывал  снег.  Иногда  ледяная  корка  и   вода 
перемежались, так что если путник проваливался, то он  проваливался  постепенно 
и, погружаясь все глубже и глубже, случалось, промокал до пояса.
    Вот почему человек так испуганно  шарахнулся.  Он  почувствовал,  что  наст 
подается под ногами, и услышал треск покрытой снегом ледяной корки. А промочить 
ноги в такую стужу не только неприятно,  но  и  опасно.  В  лучшем  случае  это 
вызовет  задержку,  потому  что  придется  разложить  костер,  чтобы   разуться 
и высушить носки и мокасины. Оглядев русло реки и берега ее, он решил, что ключ 
бежит справа. Он постоял немного в раздумье, потирая нос  и  щеки,  потом  взял 
влево, осторожно ступая, перед каждым  шагом  ногой  проверяя  крепость  наста. 
Миновав опасное место, он засунул в рот свежую порцию табака и  зашагал  дальше 
со скоростью четырех миль в час.
    В ближайшие два часа он несколько раз натыкался на  такие  ловушки.  Обычно 
его  предостерегал  внешний  вид  снежного  покрова:  снег  над  озерцами   был 
ноздреватый и словно  засахаренный.  И  все-таки  один  раз  он  чуть  было  не 
провалился, а в другой раз, заподозрив опасность, заставил собаку идти  вперед. 
Собака не хотела идти. Она пятилась назад до тех пор, пока человек не  подогнал 
ее пинком. И тогда она быстро побежала по  белому  сплошному  снегу;  вдруг  ее 
передние лапы глубоко ушли в снег; она забарахталась и  вылезла  на  безопасное 
место. Мокрые лапы мгновенно покрылись льдом. Собака стала торопливо лизать их, 
стараясь снять ледяную корку, потом легла в снег  и  принялась  выкусывать  лед 
между когтями. Она делала это, повинуясь инстинкту.  Если  оставить  лед  между 
когтями, то лапы будут болеть. Она  этого  не  знала,  она  просто  подчинялась 
таинственному велению, идущему из сокровенных глубин ее  существа.  Но  человек 
знал, ибо составил себе суждение об этом на основании опыта, и, скинув рукавицу 
с правой руки, он помог собаке выломать кусочки  льда.  Пальцы  его  оставались 
неприкрытыми не больше минуты, и он поразился, как быстро они закоченели. Мороз
нешуточный, что и говорить. Он  поспешил  натянуть  рукавицу  и  начал  яростно
колотить рукой по груди.
    К двенадцати часам стало совсем светло. Но  солнце,  совершая  свой  зимний 
путь, слишком далеко ушло к югу и не показывалось над горизонтом. Горб  земного 
шара заслонял солнце от человека, который шел, не  отбрасывая  тени,  по  руслу 
ручья Гендерсона под полдневным безоблачным небом. В половине первого, минута в 
минуту, он достиг развилины ручья. Он порадовался тому, что  так  хорошо  идет. 
Если не убавлять хода, то к шести часам наверняка можно добраться до товарищей. 
Он расстегнул куртку, полез за пазуху и достал  свой  завтрак.  Это  заняло  не 
больше пятнадцати секунд, и все же его пальцы онемели. Он несколько раз  сильно 
ударил голой рукой по ноге. Потом сел на покрытое снегом бревно и  приготовился 
завтракать. Но боль в пальцах так скоро прошла,  что  он  испугался.  Не  успев 
поднести лепешку ко рту, он  опять  заколотил  рукой  по  колену,  потом  надел 
рукавицу и оголил другую руку.  Он  взял  ею  лепешку,  поднес  ко  рту,  хотел 
откусить, но не мог - мешал ледяной намордник. Как же это он забыл,  что  нужно 
разложить костер и оттаять у огня. Он засмеялся над собственной глупостью и тут 
же почувствовал, что пальцы левой руки коченеют. И еще он заметил,  что  пальцы
ног, которые больно заныли, когда он сел, уже  почти  не  болят.  Он  не  знал,
отчего проходит боль, оттого ли,  что  ноги  согрелись,  или  оттого,  что  они
онемели. Он пошевелил пальцами в мокасинах и решил, что это онемение.
    Ему стало не по себе, и, торопливо натянув рукавицу, он поднялся с  бревна. 
Потом зашагал взад и вперед, сильно топая, чтобы  отогреть  пальцы  ног.  Мороз 
нешуточный, что и говорить, думал он. Тот старик с  Серного  ручья  не  соврал, 
когда рассказывал, какие здесь бывают  холода. А  он  еще  посмеялся  над  ним! 
Никогда не нужно быть слишком уверенным в себе. Что правда,  то  правда - мороз 
лютый. Он топтался на месте и молотил  руками,  пока  возвращающееся  тепло  не 
рассеяло его тревоги. Потом вынул спички и начал раскладывать  костер.  Топливо 
было под рукой - в подлесок во время весеннего разлива нанесло много валежника. 
Он действовал осторожно, бережно поддерживая  слабый  огонек,  пока  костер  не 
запылал ярким пламенем. Ледяная корка на его лице растаяла, и, греясь у костра, 
он позавтракал. Он перехитрил мороз хотя бы на  время.  Собака,  радуясь  огню, 
растянулась у костра как раз на таком расстоянии, чтобы пламя грело ее,  но  не 
обжигало.
    Кончив есть, человек набил трубку и спокойно, не спеша, выкурил  ее.  Потом 
натянул рукавицы, поплотнее завязал тесемки наушников и пошел по левому  рукаву 
ручья. Собака была недовольна, - она не хотела уходить от костра. Этот  человек 
явно не знал, что такое мороз. Может быть, все поколения его предков не  знали, 
что такое мороз, мороз в сто семь градусов. Но  собака  знала,  все  ее  предки 
знали, и она унаследовала от них это знание. И она знала, что не годится быть в 
пути в такую лютую стужу.  В  эту  пору  надо  лежать,  свернувшись  клубочком, 
в норке под снегом, дожидаясь, пока безбрежное пространство, откуда идет мороз, 
не затянется тучами. Но между человеком и собакой  не  было  дружбы.  Она  была 
рабом, трудом которого он пользовался, и не видела от него другой ласки,  кроме 
ударов бича и хриплых угрожающих звуков, предшествующих  ударам  бича.  Поэтому 
собака не делала попыток поделиться  с  человеком  своими  опасениями.  Она  не 
заботилась о его благополучии; ради своего  блага  не  хотела  она  уходить  от 
костра. Но человек свистнул и заговорил с нею голосом, напомнившим ей о биче, и
собака, повернувшись, пошла за ним по пятам. 
    Человек сунул в рот свежую жвачку и начал отращивать новую янтарную бороду. 
От его влажного дыхания усы, брови и ресницы  мгновенно  заиндевели.  На  левом 
рукаве ручья Гендерсона, повидимому, было меньше горных  ключей,  и  с  полчаса 
путник не видел угрожающих признаков.
    А потом случилась беда. На ровном сплошном снегу, где ничто  не  предвещало 
опасности, где снежный покров, казалось, лежал толстым, плотным слоем,  человек 
провалился. Здесь было не очень глубоко. Он промочил ноги до середины икр, пока 
выбирался на твердый наст.
    Эта неудача разозлила его, и он выругался вслух. Он надеялся в шесть  часов 
уже быть в лагере среди товарищей, а теперь запоздает на целый час, потому  что 
придется разложить костер и высушить  обувь.  Иначе  нельзя  при  такой  низкой 
температуре - это, по крайней мере, он знал  твердо.  Он  повернул  к  высокому 
берегу и вскарабкался на него. В молодом ельнике, среди кустов, нашлось хорошее 
топливо - не только прутья  и  ветки,  но  и  много  сухих  сучьев  и  высохшей 
прошлогодней травы. Он бросил на  снег  несколько  палок  потолще,  чтобы  дать 
костру прочное основание и чтобы слабое, еще не разгоревшееся пламя не  погасло 
в растаявшем под ним снегу. Потом достал  из  кармана  завиток  березовой  коры 
и поднес к нему спичку. Кора вспыхнула,  как  бумага.  Положив  ее  на  толстые 
сучья, он стал подкладывать  в  огонь  сухие  травинки  и  самые  тонкие  сухие 
прутики.
    Он работал медленно и осторожно,  ясно  понимая  грозившую  ему  опасность. 
Мало-помалу, по мере того как пламя разгоралось,  он  стал  подкладывать  сучья 
потолще. Он сидел в снегу на корточках, выдергивал  хворостинки  из  кустарника 
и клал их в костер. Он знал, что должен с первого раза развести  костер.  Когда 
термометр показывает семьдесят пять ниже  нуля,  человек  должен  без  задержки 
разжечь костер, - если у него мокрые ноги. Если ноги у  него  сухие,  он  может 
пробежать с полмили и восстановить  кровообращение.  Но  никакой  пробежкой  не 
восстановишь кровообращение в мокрых,  коченеющих  ногах  при  семидесяти  пяти 
градусах ниже нуля. Как быстро ни беги,  мокрые  ноги  будут  только  еще  пуще 
мерзнуть.
    Все это человек знал. Тот старик  с  Серного  ручья  говорил  ему  об  этом 
осенью, и теперь он оценил его совет. Он уже не  чувствовал  своих  ног.  Чтобы 
разложить костер, ему пришлось снять рукавицы,  и  пальцы  тотчас  же  онемели. 
Быстрая ходьба со скоростью четырех миль в час заставляла его сердце накачивать 
кровью все сосуды на поверхности тела. Но как только он  остановился,  действие 
насоса ослабело. Полярный холод обрушился на незащищенную точку земного шара, и 
человек, находясь в этой незащищенной точке, принял на себя  всю  силу  ударов. 
Кровь в его жилах отступала перед ними.  Кровь  была  живая,  так  же  как  его 
собака, и так же, как собаку,  ее  тянуло  спрятаться,  укрыться  от  страшного 
холода. Пока  он  делал  четыре  мили  в  час,  кровь  волей-неволей  приливала 
к конечностям, но теперь она отхлынула, ушла в тайники  его  тела.  Пальцы  рук 
и ног первые почувствовали отлив  крови.  Мокрые  ноги  коченели  все  сильнее, 
пальцы оголенных рук все сильнее мерзли, хотя  он  еще  мог  двигать  ими.  Нос 
и щеки уже мертвели, и по всему телу, не согреваемому кровью, ползли мурашки.
    Но он спасен. Пальцы ног, щеки и нос будут только  обморожены,  ибо  костер 
разгорается все ярче. Теперь он подбрасывал ветки толщиной с палец. Еще минута, 
и уже можно будет класть сучья толщиной с запястье, и тогда  он  скинет  мокрую 
обувь и, пока она будет сохнуть, отогреет ноги у костра, после  того,  конечно, 
как разотрет их снегом. Костер удался на славу. Он спасен. Он  вспомнил  советы 
старика на Серном ручье и улыбнулся. Как упрямо он уверял, что никто не  должен 
один пускаться в путь по Клондайку, если  мороз  сильнее  пятидесяти  градусов. 
И что же? Лед под ним проломился, он совсем один и все-таки спасся. Эти бывалые 
старики, подумал он, частенько трусливы,  как  бабы.  Нужно  только  не  терять 
головы, и все будет в порядке. Настоящий  мужчина  всегда  справится  один.  Но 
странно, что щеки и нос так быстро мертвеют. И он  никак  не  думал,  что  руки 
подведут его. Он едва шевелил пальцами, с большим трудом удерживая в них сучья, 
и ему казалось, что руки где-то очень далеко от него и не принадлежат его телу. 
Когда он дотрагивался  до  сучка,  ему  приходилось  смотреть  на  руку,  чтобы 
убедиться, что он действительно подобрал его. Связь между ним и  кончиками  его 
пальцев была прервана.
    Но все это неважно. Перед ним костер, он шипит  и  потрескивает,  и  каждый 
пляшущий язычок сулит жизнь. Он принялся развязывать  мокасины.  Они  покрылись 
ледяной коркой, толстые шерстяные носки, словно железные ножны, сжимали икры, а 
завязки мокасин походили на клубок побывавших в  огне,  исковерканных  стальных 
прутьев. С минуту он дергал их  онемевшими  пальцами,  потом,  поняв,  что  это 
бессмысленно, вытащил нож.
    Но он не успел перерезать завязки - беда случилась  раньше.  Это  была  его 
вина, вернее, его оплошность. Напрасно он разложил костер под  елью.  Следовало 
разложить его на открытом месте. Правда, так было удобнее  вытаскивать  хворост 
из кустарника и прямо класть в огонь. Но на ветках ели, под которой  он  сидел, 
скопилось много снегу. Ветра не было очень давно, и  на  вершине  дерева  лежал 
снег. Каждый раз, когда  человек  выдергивал  хворост  из  кустов,  ель  слегка 
сотрясалась - едва заметно  для  него,  но  достаточно  сильно,  чтобы  вызвать 
катастрофу. Одна из верхних ветвей сбросила свой груз снега. Он упал  на  ветви 
пониже, увлекая за собой их груз. Так продолжалось до тех  пор,  пока  снег  не 
посыпался со всего дерева. Этот снежный обвал внезапно  обрушился  на  человека 
и на костер, и костер погас! Там, где только что горел огонь, лежал свежий слой 
рыхлого снега.
    Человеку стало страшно. Словно он услышал свой смертный приговор. С  минуту 
он сидел не шевелясь, пристально глядя на засыпанный снегом костер. Потом вдруг 
сделался очень спокоен. Быть может, старик на Серном ручье все-таки  был  прав. 
Будь у него спутник, ему не грозила бы опасность, - спутник развел  бы  костер. 
Что ж, значит, надо самому сызнова приниматься за дело, и на этот раз не должно 
быть ошибок. Даже если  ему  удастся  развести  огонь,  он,  вероятно,  лишится 
нескольких пальцев на ногах. Ноги, должно  быть,  сильно  обморожены,  а  новый 
костер разгорится нескоро.
    Таковы были его мысли, но он не предавался им  в  бездействии.  Он  усердно 
работал, пока они мелькали у него в  голове.  Он  сделал  новое  основание  для 
костра, теперь уже на открытом месте, где ни одна предательская  ель  не  могла 
загасить его. Потом набрал прошлогодней травы и сушняку из подлеска. Пальцы его 
не двигались,  поэтому  он  не  выдергивал  отдельные  веточки,  а  собирал  их 
горстями. Попадалось много гнилушек и комков зеленого мха, которые  для  костра 
не годились, но другого выхода у него не было.  Он  работал  методически,  даже 
набрал  охапку  толстых  сучьев,  чтобы  подкладывать  в  огонь,  когда  костер 
разгорится. А  собака  сидела  на  снегу  и  неотступно  следила  за  человеком 
тоскливым взглядом, ибо она ждала, что он даст ей огонь, а огня все не было.
    Приготовив топливо, человек полез в карман  за  вторым  завитком  березовой 
коры. Он знал, что кора в кармане, и, хотя не мог осязать ее пальцами,  все  же 
слышал, как она шуршит под рукой. Сколько он ни бился, он не мог схватить ее. И 
все время его мучила мысль, что ноги у него коченеют сильней и сильней. От этой 
мысли становилось нестерпимо страшно, но он отгонял ее и преодолевал страх.  Он 
зубами натянул рукавицы и, сначала сидя, а потом стоя, принялся  изо  всех  сил 
размахивать руками, колотить ими по бедрам, а собака  сидела  на  снегу,  обвив 
пушистым  волчьим  хвостом  передние  лапы,  насторожив  острые   волчьи   уши, 
и пристально глядела  на  человека.  И  человек,  размахивая  руками  и  колотя 
ладонями  по  бедрам,  чувствовал,  как  в  нем  поднимается   жгучая   зависть 
к животному, которому было тепло и надежно в его природном одеянии.
    Немного  погодя  он  ощутил  первые  отдаленные  признаки  чувствительности
в кончиках  пальцев.  Слабое  покалывание  становилось  все  сильнее,  пока  не 
превратилось в невыносимую боль, но  он  обрадовался  ей.  Он  скинул  рукавицу 
с правой руки и вытащил кору из кармана. Голые пальцы тотчас же снова  онемели. 
Потом он достал связку серных спичек. Но леденящее дыхание мороза  уже  сковало 
его пальцы. Пока он тщетно старался отделить  одну  спичку,  вся  связка  упала 
в снег. Он хотел поднять ее, но не мог. Омертвевшие пальцы не могли ни нащупать 
спички, ни схватить их. Он старался не спешить.  Он  заставил  себя  не  думать 
об отмороженных ногах, скулах и носе и сосредоточил все внимание на спичках. Он 
следил за движением своей руки, пользуясь зрением вместо осязания,  и,  увидев, 
что пальцы обхватили связку, сжал их, вернее, захотел сжать, но сообщение  было 
прервано, и пальцы не повиновались его воле.  Он  натянул  рукавицу  и  яростно 
начал бить рукой по бедру. Потом обеими руками сгреб спички  вместе  со  снегом 
себе на колени. Но этого было мало.
    После долгой возни ему удалось зажать спички между ладонями и  поднести  их 
ко рту. Лед затрещал, разламываясь,  когда  он  нечеловеческим  усилием  разжал 
челюсти. Он втянул нижнюю  губу,  приподнял  верхнюю  и  зубами  стал  отделять 
спичку. Наконец это удалось, и спичка упала ему на  колени.  Но  и  этого  было 
мало. Он не мог подобрать ее. Потом выход нашелся.  Он  схватил  спичку  зубами 
и стал тереть о штанину. Раз двадцать провел он спичкой по  бедру,  раньше  чем 
она зажглась. Когда пламя вспыхнуло, он, все еще держа спичку в  зубах,  поднес 
ее к березовой коре. Но едкий дым горящей серы попал ему в ноздри и в легкие, и 
он судорожно закашлялся. Спичка упала в снег и погасла.
    Старик был прав, подумал  он,  подавляя  отчаяние:  если  температура  ниже
пятидесяти градусов, нужно идти вдвоем. Он снова заколотил руками,  но  они  не 
оживали. Тогда он зубами стащил рукавицы с обеих рук.  Подхватил  ладонями  всю 
связку спичек. Мышцы предплечья не замерзли, и, напрягая  их,  он  крепко  сжал 
спички в ладонях. Потом провел всей связкой по штанине. Вспыхнуло яркое пламя - 
семьдесят серных спичек запылали как одна! И ни малейшего ветра, можно было  не 
опасаться, что ветер задует  огонь.  Он  отвернул  голову,  чтобы  не  вдохнуть 
удушливый  дым,  и  поднес  пылающую  связку  к  березовой   коре.   Вдруг   он 
почувствовал, что пальцы правой руки оживают.  Запахло  горелым  мясом.  Где-то 
глубоко под кожей он ощущал жжение. Потом жжение превратилось в острую боль. Но 
он  терпел,  стиснув  зубы,  неловко  прижимая  горящие  спички  к  коре;   его 
собственные руки заслоняли пламя, и кора не вспыхивала.
    Наконец, когда боль стала  нестерпима,  он  разжал  руки.  Пылающая  связка
с шипением упала в снег, но кора уже горела.  Он  начал  подкладывать  в  огонь
сухие травинки и тончайшие прутики. Выбирать топливо он не мог, потому что  ему 
приходилось поднимать его ладонями. Замечая на хворосте налипший мох или труху, 
он отгрызал их зубами. Он бережно и неловко выхаживал огонь. Огонь - это жизнь, 
и его нельзя упускать. Отлив крови от поверхности тела вызвал озноб, и движения 
человека становились все более  неловкими.  И  вот  большой  ком  зеленого  мха 
придавил едва разгорающийся огонек. Он хотел сбросить его, но руки  дрожали  от 
озноба, и он, ковырнув слишком глубоко, разрушил слабый зародыш костра: тлеющие 
травинки и прутики рассыпались во все стороны. Он хотел снова сложить  их,  но, 
как ни старался, не мог преодолеть  дрожи,  и  крохотный  костер  разваливался. 
Хворостинки одна за другой, пыхнув дымком, погасали. Податель огня не  выполнил 
своей задачи. Когда человек с равнодушием отчаяния посмотрел вокруг, взгляд его 
случайно упал на собаку, сидевшую в снегу  напротив  него,  по  другую  сторону 
остатков костра; сгорбившись, она  беспокойно  ерзала,  поднимая  то  одну,  то 
другую переднюю лапу, и выжидательно, с тоской смотрела на него.
    Вид собаки навел его на безумную мысль. Он  вспомнил  рассказ  о  человеке, 
который был застигнут пургой и спасся тем, что  убил  вола  и  забрался  внутрь 
туши. Он убьет собаку и погрузит руки в ее теплое  тело,  чтобы  они  согрелись 
и ожили. Тогда он разложит новый костер. Он заговорил с собакой,  подзывая  ее; 
но его голос звучал боязливо, и  это  испугало  животное,  потому  что  человек 
никогда не говорил  с  ней  таким  голосом.  Что-то  было  неладно,  врожденная 
подозрительность помогла  ей  почуять  опасность, - она  не  знала,  какая  это 
опасность, но где-то в глубине ее  сознания  зашевелился  смутный  страх  перед 
человеком. Она опустила уши и еще беспокойнее  заерзала,  переступая  передними 
лапами, но не трогалась с места. Тогда человек стал  на  четвереньки  и  пополз 
к собаке. Это еще больше испугало ее, и она опасливо подалась в сторону.
    Человек сел на снегу,  стараясь  вернуть  себе  спокойствие.  Потом  зубами 
стянул рукавицы и встал. Прежде всего он посмотрел вниз, чтобы  убедиться,  что 
он действительно стоит, потому что его онемевшие  ноги  не  чувствовали  земли. 
Стоило ему стать  на  ноги,  как  подозрения  собаки  рассеялись;  а  когда  он 
повелительно заговорил с ней голосом, напомнившим  ей  о  биче,  она  выполнила 
привычный долг и подошла к нему. Как только она очутилась в двух шагах от него, 
самообладание покинуло человека. Он бросился на собаку - и  искренне  удивился, 
когда оказалось, что руки его не  могут  хватать,  пальцы  не  сгибаются  и  не 
держат. Он забыл, что они отморожены и все больше и больше мертвеют. Но в ту же 
секунду, прежде чем собака успела убежать, он стиснул ее в объятиях. Потом  сел 
на снег, прижимая ее к себе, а животное вырывалось, рыча и взвизгивая.
    Но это было все, что он мог  сделать:  сидеть  в  снегу  и  сжимать  собаку
в объятиях. Он понимал, что ему  не  убить  ее.  Это  было  невозможно.  Своими
бессильными руками он не мог ни ударить ее ножом, ни задушить. Он выпустил  ее, 
и собака кинулась прочь, поджав хвост и все еще  рыча.  В  двадцати  шагах  она 
остановилась и с любопытством, подняв уши, оглянулась на него. Он искал глазами 
свои руки и, только скользнув взглядом от локтя к запястью, нашел их.  Странно, 
что приходится полагаться на зрение, чтобы найти свои руки. Он  начал  неистово 
размахивать ими, колотя себя ладонями по бедрам. Через пять минут кровь быстрее 
побежала  по  жилам,  и  озноб  прекратился.  Но  кисти  рук   по-прежнему   не 
действовали;  у  него  было  такое  ощущение,  словно  они  гирями   висят   на 
запястьях, - откуда взялось это ощущение, он не мог бы сказать.
    Гнетущая мысль о близости смерти смутно и вяло шевельнулась в его мозгу. Но 
тотчас  же  этот  неопределенный  страх  превратился  в  мучительное   сознание 
опасности: речь шла уже не о том, отморозит ли он  пальцы  на  руках  и  ногах, 
и даже не о том, лишится ли  он  рук  и  ног, - теперь  это  был  вопрос  жизни 
и смерти, и надежды на спасение почти не было. Его охватил панический ужас.  Он 
повернулся и побежал по занесенной снегом тропе. Собака последовала за ним.  Он 
бежал без мысли, без цели, во власти такого страха, какого ему еще  никогда  не 
приходилось испытывать. Мало-помалу, спотыкаясь и  увязая  в  снегу,  он  снова 
начал различать окружающее - берега реки, заторы сплавного леса,  голые  осины, 
небо над головой. От бега ему стало легче. Он уже не дрожал  от  холода.  Может 
быть, если и дальше бежать, ноги отойдут; может быть, он даже  сумеет  добежать 
до лагеря, где его ждут товарищи. Конечно, несколько пальцев на руках  и  ногах 
пропали, и лицо обморожено, но товарищи позаботятся о нем  и  спасут,  что  еще 
можно спасти. И в то же время рассудок говорил ему, что никогда он не доберется 
до товарищей, что до лагеря слишком далеко, что  ноги  его  слишком  закоченели 
и что скоро он будет мертв и недвижим. Но он не позволял этой мысли всплыть  на 
поверхность и отказывался верить ей. Иногда она вырывалась наружу  и  требовала 
внимания, но он отталкивал ее и изо всех сил старался думать о другом.
    Его удивляло, что он вообще может бежать, потому что ноги совсем  омертвели 
и он не чувствовал, как они несут его тяжесть и как касаются земли. Тело словно 
скользило по поверхности, не задевая ее. Он как-то видел на картинке  крылатого 
Меркурия, и ему пришло в голову, что, должно быть, у  Меркурия  было  такое  же 
ощущение, когда он скользил над землей.
    В его плане добежать до лагеря имелся существенный изъян; у  него  не  было 
сил выполнить его. Он то и дело оступался, потом ноги у него стали заплетаться, 
и наконец он свалился в снег. Встать он уже не мог. Надо посидеть и  отдохнуть, 
решил он, а потом просто пойти шагом. Посидев и отдышавшись,  он  почувствовал, 
что хорошо согрелся. Его не трясло, и по всему телу даже  разливалась  приятная 
теплота. Но, дотронувшись  до  щек  и  носа,  он  убедился,  что  они  все  еще 
бесчувственны. Даже от бега они  не  отошли.  Потом  его  поразила  мысль,  что 
отмороженная площадь тела, вероятно, становится все больше. Он  хотел  отогнать 
эту мысль, забыть ее, старался думать о другом; он понимал, что это внушает ему 
ужас, и боялся поддаться ужасу. Но мысль не уходила, она сверлила мозг, пока он 
не увидел себя полностью закоченевшим. Это было свыше его сил, и он  снова  как 
безумный бросился бежать по снежной тропе.  Потом  перешел  на  шаг,  но  мысль 
о том, что он замерзнет насмерть, подгоняла его.
    А собака неотступно бежала за ним по пятам. Когда он упал  во  второй  раз, 
она села против  него,  обвив  хвостом  передние  лапы,  зорко  и  настороженно 
приглядываясь к нему. Увидев собаку, которой было тепло и надежно в  ее  шкуре, 
он пришел в ярость и до тех пор ругал и проклинал ее, пока она не повесила уши, 
словно прося прощения. На  этот  раз  озноб  возобновился  быстрее,  чем  после 
первого падения. Мороз брал верх над ним, вползал в его тело со всех сторон. Он 
принудил себя встать, но, пробежав не больше ста футов, зашатался  и  со  всего 
роста грохнулся оземь.  Это  был  его  последний  приступ  страха.  Отдышавшись 
и придя в себя, он сел на снег и стал готовиться к тому, чтобы встретить смерть 
с достоинством. Впрочем, он думал об этом не в  таких  выражениях.  Он  говорил 
себе, что нет ничего глупее, чем бегать, как  курица  с  отрезанной  головой, - 
почему-то именно это сравнение пришло ему на ум.  Ну  что  же,  раз  все  равно 
суждено замерзнуть, то лучше уж  держать  себя  пристойно.  Вместе  с  внезапно
обретенным покоем пришли первые предвестники сонливости. Неплохо,  подумал  он, 
заснуть насмерть. Точно под наркозом. Замерзнуть  вовсе  не  так  страшно,  как 
думают. Бывает смерть куда хуже.
    Он представил себе, как товарищи завтра найдут его, и вдруг  увидел  самого 
себя: он идет вместе с ними по тропе, разыскивая свое тело. И вместе с ними  он 
огибает поворот дороги и видит себя лежащим на снегу. Он  отделился  от  самого 
себя и, стоя среди товарищей, смотрел  на  свое  распростертое  тело.  А  мороз 
нешуточный, что и говорить. Вот вернусь в Штаты  и  расскажу  дома,  что  такое 
настоящий холод, подумал он. Потом ему пригрезился старик с Серного  ручья.  Он 
ясно видел его, тот сидел, греясь у огня, и спокойно покуривал трубку.
    - Ты был прав, старый хрыч, безусловно  прав, - пробормотал  он,  обращаясь 
к старику.
    Потом он погрузился в такой сладостный  и  успокоительный  сон,  какого  не 
знавал за всю свою жизнь. Собака сидела против  него  и  ждала.  Короткий  день 
угасал в долгих, медлительных сумерках.  Костра  не  предвиделось,  да  и  опыт 
подсказывал собаке, что не бывает так,  чтобы  человек  сидел  на  снегу  и  не 
разводил огня. Когда сумерки сгустились, тоска по огню с такой  силой  овладела 
собакой, что она, горбясь и беспокойно переступая  лапами,  тихонько  заскулила 
и тут же прижала уши в ожидании сердитого  окрика.  Но  человек  молчал.  Тогда 
собака заскулила громче. Потом, подождав  еще  немного,  подползла  к  человеку 
и почуяла запах смерти. Собака попятилась от него, шерсть у нее  встала  дыбом. 
Она еще помедлила,  протяжно  воя  под  яркими  звездами,  которые  кувыркались 
и приплясывали в морозном небе. Потом повернулась и быстро побежала по  снежной 
тропе к знакомому лагерю, где были другие податели корма и огня.

    1902

    Перевод В. Топер

_______________________________________________________________________________