Генри Уодсворт Лонгфелло
Сватовство Майлза Стендиша
(Поэма)
Перевод Д. Горфинкеля
Содержание
I. Майлз Стендиш
II. Любовь и дружба
III. Влюбленный посланец
IV. Джон Олден
V. Отплытие "Майского цветка"
VI. Присцилла
VII. Поход Майлза Стендиша
VIII. Прялка
IX. Свадьба
_____________________________________________________________________________________
I
Майлз Стендиш
В Плимуте, в новом краю, где боролись за жизнь колонисты,
Взад и вперед среди стен своего простого жилища
В куртке, рейтузах тугих и высоких испанских ботфортах
С видом суровым шагал капитан пуританский Майлз Стендиш.
В думы он был погружен и, руки держа за спиною,
Изредка взоры бросал на свои боевые доспехи.
В стройном порядке они развешаны были по стенам:
Кортик и панцырь стальной, испытанный меч из Дамаска,
Тонкий, кривой на конце и весь в изречениях арабских.
Ниже виднелись в углу дробовое ружье и мушкеты.
Ростом хотя не высок, но крепок и с грудью могучей,
Был он широк и в плечах, а мускулы - словно железо,
Смуглый загар на лице, но уже бороды рыжеватой
Легкий коснулся снежок, как дубравы в ноябрьскую пору.
Тут же Джон Олден сидел, его преданный друг и товарищ;
Быстро он что-то писал за сосновым столом под окошком.
Светловолос, синеглаз, нежнолиц, как и многие саксы,
В юности первом расцвете, как пленники те, о которых
Молвил Григорий святой, что ангелы - это не англы,
Младшим он был из мужчин, что на "Майском цветке" путь свершили.
Вдруг молчанье прервав и Джона нарушив работу,
Гордо Майлз Стендиш промолвил, Плимута военачальник:
"Джон, погляди-ка сюда, на ратные эти доспехи:
Блеск, чистота, словно я готовлюсь к параду иль смотру!
Меч мой Фландрию знал, а вот эта нагрудная бляха -
О, как я помню тот день! - жизнь спасла мне однажды в сраженье.
Вот на ней посредине видна и метка от пули,
Прямо нацеленной в грудь мне испанским аркебузиром.
Если б не крепкая сталь, то забытые майлзовы кости,
Верно, сгнили б давно в непролазных фламандских болотах".
Глаз не подняв от работы, ему Джон Олден ответил:
"Истинно, божье дыханье замедлило лёт этой пули.
Он в милосердье своем нам тебя сохранил для защиты".
Но капитан продолжал, товарища будто не слыша:
"Как они ярко сверкают! Ну точно висят в арсенале!
Дело все в том, что их чистил я сам, не доверив другому.
"Лучший слуга твой ты сам!" - не напрасно гласит поговорка.
Так я смотрю за оружьем, как ты за чернильницей смотришь.
Должен я помнить еще о войске, о храбрых солдатах.
Их двенадцать, и каждый снабжен мушкетом и сошкой.
Всем по осьмнадцати шиллингов в месяц, паек и добыча.
И, как Цезарь, тебе назову я любого солдата!"
Это сказал он с улыбкой, мелькнувшей в глазах, словно искры,
Что на волнах среди моря блеснут и погаснут мгновенно.
Олден со смехом писал, но слушал речь капитана:
"Выгляни в это окно! Там видна моя медная пушка,
С крыши церковной она проповедовать будет недурно -
Логикой несокрушимой, прямою, ясной и сильной,
В сердце язычнику сразу познание правды внедряя.
Что же, пожалуй, теперь мы готовы к набегам индейцев.
Явятся пусть, коль хотят, и притом чем скорее, тем лучше!
Явятся пусть, коль хотят, сагамор, сахем, пау-вау,
Аспинет, Самосет, Корбитант, Скванто иль Токамахáмон!"
Долго стоял у окна он, задумчиво глядя на местность,
Серой омытую мглою, дыханьем восточного ветра.
Лес, и луга, и холмы, и вдали синева океана
Мягко сливались в игре предвечернего солнца и тени.
Вот по грубым чертам легчайшая тень промелькнула:
Сумрак, пронизанный светом; и голос воителя Майлза
Нежным звучал сожаленьем, когда, помолчав, продолжал он:
"Там, на приморском холме, покоится прах Розы Стендиш,
Милой розы любви, что цвела для меня у дороги!
Первой она умерла из всех, что сюда переплыли,
Поле над ней зеленеет посеянной нами пшеницы,
Чтобы лучше укрыть от индейских дозоров могилы.
Незачем нам открывать, сколь многих средь нас уж не стало!"
Горестно взор отведя, зашагал он задумчиво снова.
Полка для книг была на свободной стене, и три тома
Там выделялись своей толщиной и красой переплета:
Барифа "Артиллерист", "Комментарии" Цезаря - точно
Их перевел нам с латыни на английский лондонец Голдиндж, -
Стражею стали с боков, а меж них было библии место.
И пред ними помедлил Майлз Стендиш, будто не зная,
Чтó в этих книгах сейчас подошло бы к его настроенью:
Войны евреев ли взять, или славные римлян походы,
Иль о пушках трактат, христианам воинственным ценный.
С полки увесистый том, "Комментарии" Цезаря, снял он,
С ним присел под окошком, книгу раскрыл и принялся
Вновь за листы, где не меньше знаков от пальцев осталось,
Чем следов на земле, где яростно битва кипела.
Тихо в комнате, только перо скрипит под рукою,
Важные письма строча. Их с "Майским цветком" отправляют:
Завтра он должен отплыть иль еще через день, но не позже.
Весть о страданьях минувшей зимы на отчизну везет он
В письмах, что Олден писал, повторяя в них имя Присциллы,
Нрав неустанно хваля молодой пуританки Присциллы!
II
Любовь и дружба
Тихо в комнате, только перо под рукою скрипело,
Да временами шумно дышала грудь капитана,
Что дивился словам и деяниям славного Гая.
Вдруг он воскликнул, тяжелой рукою ударив по книге:
"Да, удивительный муж он был, этот римлянин Цезарь!
Ты вот писатель, а я - я воин, но этот искусник
И воевал, и писал, и силен был в обоих занятьяк!"
Быстро ответил ему Джон Олден, красивый и юный:
"В этом ты прав, ибо он был с пером и с оружием ловок.
Где-то я вычитал, помню, что будто бы мог диктовать он
Сразу семь писем, а сам в это время писал мемуары".
"Да, - продолжал капитан, этих слов будто вовсе не слыша, -
Да, удивительный муж он был, этот Гай Юлий Цезарь!
Лучше быть первым, - сказал он, - в глухой иберийской деревне,
Нежели в Риме вторым, и, мне кажется, мыслил он верно.
Дважды женат к двадцати был годам и много раз позже,
В битвах бывал раз пятьсот и тысячу взял поселений.
Он и во Фландрии бился, как сам о том повествует,
Но потом был заколот он другом - оратором Брутом!
Знаешь ли ты о том, как во Фландрии раз поступил он?
Войска его арьергард отступал, да и фронт уже дрогнул,
А бессмертный его легион сгрудился так тесно,
Что мечам не хватало простора. Тут Цезарь внезапно
Щит у солдата схватил и, кликнув центурионов,
Бросился с ними отважно навстречу вражеской рати.
Вынести знамя вперед он велел и немедля
Строй расширить, чтоб дать оружию больше свободы.
Так он выиграл битву, не помню я точно - какую.
Вот и я постоянно твержу: если хочешь, чтоб дело
Было в порядке, сверши его сам, не вверяя другому!"
Вновь воцарилось молчанье, и Майлз продолжал свое чтенье.
Тихо в комнате, только перо под рукою скрипело.
Завтра "Майский цветок" увезет на родину письма,
Полные жарких похвал молодой пуританке Присцилле.
Что ни строчка, то снова и снова имя Присциллы.
Даже перо, не стерпев, решило Олдена выдать:
Петь пыталось оно и выкрикивать имя Присциллы!
Чтенье, однако, прервав и хлопнув тяжелою крышкой,
Резко, скрипуче, как будто он чистил мушкетное дуло,
Юноше бросил Майлз Стендиш, Плимута военачальник:
"Кончив работу, послушай: сказать мне важное надо
Но торопиться нет, нужды, я ждать готов терпеливо!"
Тотчас Джон Олден ответил, сложив последние письма,
В сторону сдвинув бумаги и весь превратясь во внимание:
"Жду, чтó хочешь поведать ты мне; говори же немедля,
Слушать готов я всегда, коль чем озабочен Майлз Стендиш".
Начал тут капитан, выбирая в смущении фразы:
"Плохо быть одному человеку" - нас учит писанье.
Так и я говорил и еще и еще повторяю;
Вечером, утром и днем это думаю, чувствую, помню,
С той пары, как скончалась жена, моя жизнь опустела,
Нет от подобной сердечной тоски спасенья и в дружбе.
Часто, в печали своей, я о девушке думал Присцилле.
В мире она одинока: и мать, и отец, и сестренка
Вместе скончались зимой, и она беспрестанно ходила
То к могилам умерших, а то к одру умиравших,
Столь терпелива, стойка и сильна, что себе говорил я:
Если ангелы есть на земле, как в обителях неба,
Двух я видел и знал; и тот ангел, чье имя Присцилла,
Занял в жизни моей опустевшее место другого.
Долго мечту я свою лелеял, не смея открыться,
Будучи трусом в любви, хотя в остальном и отважен.
Так ступай же к Присцилле, прелестнейшей Плимута деве,
И скажи, что бесхитростный старый вояка хотел бы
Руку отдать ей и сердце, руку и сердце солдата.
Как-то иначе, конечно, но скажешь ей именно это.
Мастер в науке войны, я не мастер на гладкие речи.
Ты же вырос на школьной скамье и сумеешь изящно
Все изъяснить, как в книгах читал о любовных признаньях
И как лучшим найдешь, чтобы тронуть девичье сердце".
Выслушав это, Джон Олден, светловолосый и тихий,
Был поражен, озадачен, повергнут в большое смятенье,
Страх пытался под маскою скрыть напускного веселья,
Под улыбкою горе, но замерло сердце внезапно,
Как с часами бывает, коль молния в крышу ударит.
И в ответ произнес он, иль, лучше мы скажем, - промямлил:
"Я с таким порученьем не справлюсь и только испорчу.
Если ты хочешь, чтоб дело - я твой лишь совет повторяю -
Было в порядке, сверши его сам, не вверяя другому!"
Но на это с упорством людей, непреклонных и решеньях,
Лишь покачал головою Плимута военачальник:
"Правда, совет мой хорош, и не мне от него отрекаться.
Все ж надо быть осторожным и порох не тратить впустую.
Как я раньше сказал, я не мастер на гладкие речи.
К стенам крепости я подойду с предложением сдаться, -
К женщине я подойти с таким предложеньем не смею.
Пуль не страшусь я и ядер из грозных жерл орудийных,
Но мне не вынести "Нет!" из уст безжалостных женских, -
Вот что, признáюсь, мне страшно, и этого я не скрываю.
Так уважь мою просьбу, ведь ты образованный малый,
Даром владеешь словесным и фразы искусно сплетаешь".
Взявши за руку друга, который в сомнении медлил,
Долго держал он ее и, тихонько сжимая, добавил:
"Хоть и легко говорил я, мной движет глубокое чувство;
Ты не откажешь, ведь я прошу тебя именем дружбы!" -
"Имя дружбы священно, - ему Джон Олден ответил. -
Если именем этим ты просишь, могу ль отказать я!"
Вот как сильная воля над слабою верх одержала,
Дружба верх над любовью взяла, и отправился Олден.
III
Влюбленный посланец
Так сильнейший верх одержал, и отправился Олден.
С улицы сельской свернув, он пошел тропинкой тенистой
В глубь спокойных лесов, где строят дрозды и синицы
Мирно свои города в зеленых кущах воздушных,
В кущах висячих садов - города веселья, свободы.
Тихо все было вокруг, но в душе его буря кипела.
Юноша тяжко страдал от разлада дружбы с любовью.
Страстные чувства, враждуя, в груди его бились, метались,
Как в погибающем судне при каждом новом наклоне
Горькая бьется волна, океанская страшная гостья!
"Должен ли бросить я все? - восклицал он в неистовом горе. -
Должен ли бросить я все - мечту свою, радость, надежду?
Разве затем я любил, и ждал, и без слов поклонялся?
Разве затем я летел за ножкою быстрой, за тенью
Через холодное море к земле суровой и дикой.
О, как обманчиво сердце! Встают в его недрах греховных,
Точно болот испаренья, туманные призраки страсти.
С виду ангелы света, они Сатаны наважденье.
Все мне ясно теперь; я чувствую, явственно вижу!
Это во гневе меня десница господня коснулась,
Слишком я, значит, внимал желаньям и зовам сердечным,
Слепо Астарте служа и нечистым кумирам Ваала.
Крест этот должен нести я - свой грех и быструю кару!"
Так сквозь плимутский лес Джон Олден шел с порученьем.
Вброд он ручей пересек, бурливший на камешках гладких,
Рвал по дороге цветы, - их было множество в чаще,
Благоуханием дивным они весь лес наполняли,
Дети, что сбились с пути и в траве задремали душистой,
"Эти цветы, - он сказал, - похожи на дев пуританских:
Так же скромны, и просты, и нежны, как улыбка Присциллы.
Плимута майский цветок - Присцилла, и ей отнесу их,
Скромной, нежной, простой их снесу я в прощальный подарок.
Молча дохнýт пусть "прости" и поблекнут, в тоске увядая,
Скоро их выбросят вон, как и сердце того, кто дарил их!"
Так сквозь плимутский лес Джон Олден шел с порученьем.
Вот, на прогалину выйдя, увидел он ширь океана,
И - ни паруса в мрачной пустыне, бичуемой ветром,
Новый увидел он дом и людей на лугах за работой,
Слуха коснулся его мелодичный голос Присциллы:
Сотый псалом она пела, старинный гимн пуританский.
Лютер мелодию эту сложил на слова псалмопевца;
Благостны звуки ее и душе несут утешенье.
Дверь Джон Олден открыл и милую деву увидел.
Белым облаком шерсть на полу у скамейки клубилась.
К жадному веретену Присцилла нить подводила,
Мерным нажимом ноги колеса управляя вращеньем.
Эйнсворта старый псалтырь лежал у нее на коленях,
Вместе с музыкой он напечатан давно в Амстердаме:
Грубые нотные знаки - как камни ограды кладбища,
Сверху же строки стихов - как плюща нависшие ветки.
Вот из книги какой одинокая юная дева
Пела гимн пуритан, нарушая безмолвье лесное,
Скромный покой озарив и его простое убранство
Пышной своей красотой и всем своим обликом светлым.
Вихрем холодным и злобным у Джона в мозгу закружились
Мысли о счастье мелькнувшем, о взятом им порученье.
Канули в вечность мечты, угасли былые надежды.
Жизнь его станет теперь с опустелой усадьбою схожа,
Миром пустых сожалений и скорбных призрачных ликов.
Все же сказал он себе, и сказал это даже сердито:
"Руки на плуг возложив, оборачивать незачем взора,
Хоть бы прошла борозда по цветам и корням нашей жизни,
Взрыла могилы усопших, рассекла сердца тех, что живы.
Воля господня над нами; да будет он к нам милосерден!"
В дом он вошел, и жужжание прялки и голос певуньи
Смолкли, ибо Присцилла, заслышав шаги на пороге,
Встала навстречу и руку дала приветливо гостю,
Молвив: "Тебя по шагам, как вошел ты, я сразу узнала:
Думала я о тебе, когда здесь пряла, напевая".
Джон онемел, восхищенный: ведь мысли о нем примешались
К пенью святого псалма, что трогал девушки сердце!
Молча стоял он и подал цветы ей вместо ответа,
Слов не найдя подходящих. И вспомнился день ему зимний:
Первый прошел снегопад, и Джон сюда из деревни
Еле добрался, бредя сквозь густую метель и сугробы.
В дверь он вошел, топоча, и Присцилла тогда улыбнулась
Кудрям его снеговым и его к очагу усадила,
Гордая мыслью о том, что он вспомнил о ней в эту бурю.
Что ж оробел он тогда! Отчего ей тогда не открылся!
Ну, а теперь уже поздно: ушло золотое мгновенье!
Вот и молчал он и подал цветы ей вместо ответа.
Сели. Беседа зашла о птицах, весне благодатной,
Дальних друзьях и о том, что "Майский цветок" отплывает.
"Я вспоминала весь день, - задумчиво молвила дева, -
Ночью минувшей и днем об английском вереске нашем.
Там все в цвету, и страна раскинулась садом душистым.
Шла я по свежему лугу, где пели стрижи, коноплянки,
Видела улицу нашу, знакомые лица соседей.
То спешили они по делам, то стояли, болтая.
Дальше церковь виднелась. По серым стенам колокольни
Цепко карабкался плющ, а в ограде дремали могилы.
Здесь я средь добрых людей, и наша мне дорога вера.
Все ж мое сердце болит: я тоскую по Англии милой.
Можешь меня осудить: что делать, меня потянуло
В старую Англию. Здесь не размыкать тоску одинокой".
Юноша тотчас в ответ: "Осуждать тебя я не стану.
Даже у многих мужчин зимою дрогнуло сердце,
Ты же сердцем нежна и нуждаешься в твердой опоре.
Вот и пришел я к тебе, принес предложение брака
С честным, прямым человеком: начальником войск наших, Майлзом!"
Так изложил свою весть искусный строчитель посланий,
Тему не стал украшать, не растекся в затейливых фразах.
Слов понапрасну не тратя, он выпалил все, точно школьник.
Этого сам капитан не сделал бы так неуклюже.
С горьким, немым изумленьем слушала Джона Присцилла,
Глядя в упор на него, и глаза раскрыла широко,
Ибо нежданным ударом известье ее поразило.
Тягость молчанья прервав, воскликнула вскоре Присцилла:
"Если великий начальник так жаждет стать мне супругом,
Что ж не явился он сам руки моей домогаться?
Если не стою того, что стоит тогда и победа?"
Олден тут стал объяснять, пытаясь загладить свой промах,
Но увяз еще хуже, сказав, что Майлз очень занят,
Времени нет у него. Разъясненье такое резнуло
Слух Присциллы, и дева ответила молниеносно:
"Времени нет - говоришь? И это еще до женитьбы!
Где ж ему время найти для супруги своей после свадьбы?
Все вы, мужчины, такие и нас понять не хотите,
Втайне к решенью придя, подумав о разных девицах,
Выбрав, прикинув, сравнив достоинства той или этой,
Вы о желанье своем внезапно нам говорите,
Гневом обиды вскипая на девушку, что не находит
Отклика тотчас в душе на любовь, о которой не знала,
Смелым прыжком не взлетает на гору, куда вы взобрались.
Мало хорошего в том. Неужели первая просьба
Сразу должна пробуждать у женщин ответное чувство?
Тот, кто искренне любит, дает нам это заметить.
Если бы он не спешил и любовь свою показал мне,
Твой капитан мне, быть может, признаньем и тронул бы душу,
Стар хотя он и груб. Но теперь того уж не будет!"
Олден всё ж продолжал, речам не внимая Присциллы.
Другу стремясь услужить, убеждал, распинался и спорил.
Храбрость его восхвалял, вспоминал про фламандские битвы,
Как делил он затем все страданья народа господня,
Как за усердие он капитаном был в Плимуте избран.
Он джентльмен по рожденью, его родословное древо
Корнем имеет сэра Хью Стендиша в Даксбюри-Холле,
Сына известного Ралфа и внука Терстона де Стендиш,
Был он обманом лишен всех прав на поместья большие,
Но и в скитаниях долгих герб сохранил свой фамильный,
Где начертан петух на алом с серебряным поле.
Муж незапятнанной чести, пример благородной натуры,
Груб, это правда, но добр. И знает она, как зимою
Он за больными ходил усерднее ловкой сиделки.
Несколько крут и горяч, - нельзя отрицать, - и упрямец,
Строг, как бывает солдат, но сердечен и очень отходчив.
Стыдно смеяться над ним за то, что не вышел он ростом,
Ибо велик он душою, приветлив, щедр и отважен.
Каждая женщина здесь, да что там - в Англии даже -
Счастьем должна почитать за Майлза Стендиша выйти!
Видя, как он разгорался в наивном своем красноречье,
С полным забвеньем себя соперника лишь восхваляя,
Дева с лукавой улыбкой и смехом, плясавшим во взоре,
Тихо промолвила: "Что же ты, Джон, о себе не хлопочешь?"
IV
Джон Олден
Прочь, сам не зная куда, Джон Олден, смущенный, смятенный,
Словно безумный бежал и направился к берегу моря
Мерить шагами пески, подставив голову ветру,
Чтобы огонь охладить, жестоко в нем бушевавший.
Медленно, как нисходил в Апокалипсиса виденье
Божий город с небес перед павшим ниц Иоанном,
Так в стенах облаков из яшмы, рубинов, сапфиров
Солнце багровое село за мглистые башни, а выше
Трость золотая сверкала, которой измерен был город.
"Славный ветер востока! - Джон воскликнул в волненье. -
Славный ветер востока из недр Атлантики бурной,
Дуешь ты над пучиной, качающей стебли сухие,
Дуешь над горным простором пещер и садов океана.
Влажной, холодной рукой пылающий лоб освежи мне,
Тканью тумана окутай, развей в душе моей пламя!"
Море стонало, металось, как вдруг пробужденная совесть,
С громким и горестным гулом в прибрежный песок ударяя.
В сердце у Джона кипела борьба враждебных стремлений;
Радость победной любви и печаль искалеченной дружбы,
Страстные крики желанья, призывы сурового долга!
"Я ль виноват, - он сказал, - что выбор свой сделала дева?
Я ль виноват, если Майлз неудачник, а я победитель?"
Тут внутри у него громовый голос раздался:
"Господа ты прогневил!" И он преступную вспомнил
Страсть Давида к Вирсавии, друга-воителя вспомнил.
Стыд, и сознанье вины, и гнев на свое поведенье
Вдруг одолели его, и он сокрушенно воскликнул:
"Божья немилость на мне! Сатана меня искушает!"
Тут он голову поднял, на море взглянул и увидел
Смутно, как марево, "Майский цветок". На якоре мерно
Он на приливных волнах качался, готовый к отплытью.
Были в тумане слышны голоса, на палубе грохот
Цепи, и боцманский окрик, и следом матросское "Есть, сэр!" -
Явственно, но заглушенно в белесой мгле моросящей.
Джон постоял и послушал, уставясь взором на судно,
Двинулся дальше. Вот так человек, увидевший призрак,
Медлит мгновенье и шаг ускоряет за тенью манящей.
"Да, все мне ясно, - вздохнул он, - меня десница господня
Вывести хочет из мрака, юдоли моих заблуждений,
Через пучину; она пропустит, меня невредимым,
Скроет и даст избавленье от гнета мыслей жестоких.
За океан я уеду и край унылый покину,
Ту, чью любовь потерял, того, кто мною обижен.
Лучше в могилу мне лечь на зеленом английском погосте,
Рядом с матерью милой, среди мне близких усопших,
Лучше быть мертвым, забытым, чем жить в стыде и бесчестье!
Свято, надежно, незримо в безмолвии кельи подземной
Тайна пребудет со мной, как алмаз, что мерцает на пальце,
Прахом истлевшем давно в> тех кельях молчанья и мрака,
Да, как перстень венчальный, залог обрученья в грядущем!"
Вымолвив все это, Джон повернулся, решимости полный,
Берег покинул морской и в сумерках быстро пустился
Лесом, приятным ему полутьмой и безмолвием хмурым.
Вот уже Олден огни в семи домиках Плимута видит,
Что, семи звездам подобны, мерцают в вечернем тумане.
Вскоре в свой дом он вошел и застал там грозного Майлза.
Тот одиноко сидел, поглощенный воинственной книгой,
С Цезарем вместе в Брабанте иль Фландрии храбро сражаясь.
"Долго ходил ты с моим порученьем! - он весело начал,
Словно вполне был уверен в благоприятном ответе. -
Дом от нас недалеко, хотя и стоит он за лесом.
Ты же промешкал так долго, что я, тебя дожидаясь,
Десять проделал боев и город взял и разрушил.
Ну-ка, садись, расскажи по порядку, как было дело!"
Тут Джон Олден поведал о странном своем приключенье,
Выложил начисто все без прикрас, безо лжи, без утайки:
Как посетил он Присциллу и как передал предложенье,
Только сгладил чуть-чуть и смягчил отказ ее резкий.
Но когда, наконец, он до слов Присциллы добрался,
Нежно-жестоких: "Что же ты, Джон, о себе не хлопочешь?" -
С места вскочил капитан и затопал о пол ногами
Так, что доспехи на стенах зловеще вдруг загремели.
Весь накоплявшийся гнев разрядил внезапным он взрывом,
Точно ручная граната, что сеет вокруг разрушенье.
Яростно он закричал: "Джон Олден, ты меня предал!
Майлза, ближайшего друга! Схитрил, обошел меня подло!
Предок мой поразил Уота Тайлера в сердце.
Кто же мне помешает казнить предателя так же?
Хуже измена твоя, потому что предал ты дружбу.
Ты, с кем делил я свой кров, кого любил я, как брата;
Ты, кто ел и пил за моим столом и кому я
Честь доверил свою, свои сокровенные мысли, -
Ах, и ты, Брут! Позор самому названию дружбы!
Брут был Цезаря другом, а ты был моим, но отныне
Ляжет меж нами вражда и ненависть без примиренья!"
Так говорил капитан, по комнате грузно шагая.
Он задыхался от, злобы, на шее жилы надулись.
Но в разгар этой сцены в дверях человек показался,
Спешную, важную весть торопился он Майлзу доставить:
Слух о нависшей угрозе вторженья враждебных индейцев!
Вмиг перестав бушевать, капитан без лишних вопросов
Снял с гвоздя на стене свой меч в ножнах из железа,
Туже ремень подтянул и, свирепо нахмурившись, вышел.
Олден остался один. Он слышал бряцанье металла
Тише и тише, пока не замер звук в отдаленье.
Джон поднялся тогда, во мрак поглядел, ощущая
Холод ночной на щеках, пылавших от горькой обиды,
Поднял он к небу глаза и, сложив, как в детстве, ладони,
Стал молиться в тиши отцу, который все видит.
Воин гневный меж тем шагал туда, где собрались
Члены совета, в беседе его поджидая прихода;
Зрелого возраста люди, степенные, с важной осанкой,
Стар был только один - вершина, ближайшая к небу:
Снегом увенчан, но прям был Плимута кроткий пресвитер.
"Бог просеял три царства, в поисках доброй пшеницы.
Эту пшеницу просеяв, зерно взрастил он живое.
Так возник наш народ», - говорится в старинных преданьях.
Тут же огромный индеец стоял с выраженьем надменным.
Голый до пояса, мрачный, со злобой глядел он на белых.
Библии том нераскрытый лежал на столе перед ними,
С медной застежкой, тяжелый, старинной голландской печати.
Рядом блестящая кожа гремучей змеи протянулась -
Стрелами полный колчан, объявленье войны означавший.
Он принесен был индейцем как символ красноречивый.
Вот что увидел Майлз Стендиш, войдя, и услышал он споры,
Как им достойно теперь ответить на эту угрозу.
То предлагали да се, судили, рядили, искали, -
Голос один был за мир, и то был пресвитера голос.
Он считал, что велит и мудрость и долг христианский,
Не убивая врагов, наставить их в истинной вере.
Слово тут взял Майлз Стендиш, Плимута военачальник.
Глухо из горла его вырывались гневные звуки:
"Что! Здесь хотят воевать молоком и сладкой водицей?
Разве белок стрелять на церкви поставлена пушка?
Нынче пора из нее нам дьяволов бить краснокожих!
Есть один лишь язык, дикарям неразумным понятный,
Это язык нашей пушки, язык огня и железа!"
С ним согласиться не мог почтенный старый пресвитер,
Он удивлен был изрядно такой несдержанной речью.
"Павел мыслил иначе, другие апостолы тоже.
Огненным был их язык, но вещал он не пушек устами!"
Мягкий этот упрек не достиг ушей капитана.
Майлз к столу подошел и конец положил пререканьям:
"Мне предоставлено право решать такие вопросы.
Страшное дело - война, но в битве за правое дело
Сладок пороха запах, и так я отвечу на вызов!"
Резким презрительным жестом он вдруг из кожи змеиной
Вырвал индейские стрелы, на место их порох и пули
Всыпал до самого верха и отдал обратно индейцу,
Голосом бросив громовым: "Возьми! Вот тебе и ответ наш!"
Молча из комнаты людной скользнул лоснящийся дикий,
Кожу змеи унося, и, сам со змеею столь схожий,
Бегом извилистым скрылся он в темные дебри лесные.
V
Отплытие "Майского цветка"
С первым проблеском дня, чуть встал туман над лугами,
Звуки нарушили тишь дремавших плимутских улиц:
Лязг и бряцанье оружья. Команды слова прозвучали:
"Шагом марш!" - а за этим - топот и снова молчанье.
Десять неясных теней бесшумно покинули город:
Доблестный Стендиш и восемь солдат его армии славной;
Вел в леса их Гобóмок, индеец, друг бледнолицых.
Путь их на север лежал, навстречу мятежным индейцам.
Воинов мгла превращала в гигантов, а впрочем и были
Сердцем гиганты они, с их верой в святое писанье.
И, как Давидова рать, шли они разгромить филистимлян.
В выси сверкали пред ними знамена алые утра,
С моря, шумя по песку, шли волны, сгрудясь, в наступленье,
В берег стреляя шеренгой, в порядке затем отступая.
Воины много отмерили миль, и тогда только Плимут
Встал ото сна, чтобы вновь за обычные взяться работы.
Ласков и нежен был воздух; над каждой соломенной крышей
Медленно вился дымок и тянулся упорно к востоку.
Дверь отпирая, соседи хвалили друг другу погоду.
Ветер, они говорили, для плаванья благоприятный;
Майлза уход обсуждали и то, в какую опасность
Этим повергнут их город и что оставшимся делать.
С пением птичьим сливалось звонкое пение женщин;
Гимном они освящали работы свои по хозяйству.
Солнце встало из моря под волн приветственный рокот,
Дивно руки простерло к багряным горным вершинам,
Дивно и "Майский цветок" на якоре вмиг озарило,
Снасти его, паруса, пострадавшие в зимних метелях.
Хлопал о мачты лениво тяжелый холст, почернелый,
Штормов немало видал он и был многократно залатан.
Вдруг над одним из бортов, лишь солнце от вод отделилось,
Дым заклубился, поплыл в открытое море, и тотчас
Гулко над полем и лесом ударила пушка, и эхо,
Звук услыхав, повторило сигнальный выстрел отплытья!
Отзвуком, более громким, сердца отвечали людские.
Голос понизив, читали в жилищах главу из писанья;
Чтенье смиренно начав, кончали страстной мольбою.
Вот из домов, торопясь, пилигримы Плимута вышли,
Взрослые люди и дети спешили к берегу моря
Слезно проститься с "Майским цветком", который сегодня
3а океан уплывет, а их оставят в пустыне.
Первый меж ними был Олден. Всю ночь не мог он забыться,
Тщетно ворочаясь, жаром томясь своей лихорадки.
Юноша видел, как Майлз, с собранья старейшин вернувшись,
В комнате начал шагать, бормоча невнятные фразы.
То в них звучала молитва, то будто проклятья звучали.
Раз подошел он к постели, помедлил мгновение, молча,
Но, отвернувшись, промолвил: "Будить его я не стану.
Пусть себе спит. Так лучше. Что толку в пустых разговорах!"
Свет потушив, он, одетый, как был, улегся на койку,
Чтобы с лучами рассвета готовым быть к выступленью,
Только накрылся плащом, что носил во фламандских походах.
Спал по привычке он чутко, как спит солдат на биваке,
Чуть забрезжило - встал, и в сумраке Олден увидел,
Как облачился он в панцырь стальной и другие доспехи,
Меч свой дамасский достал, опоясался им торопливо,
Взял мушкет из угла и тотчас из комнаты вышел.
Сердце юноши жаждой пылало сжать Майлза в объятьях,
Губы пытались не раз говорить, молить о прощенье.
Старая дружба воскресла, нахлынуло теплое чувство,
Но заглушила в нем гордость порыв его благородный,
Гордость, сознанье вины и жгучая боль от обиды.
Так отпустил он гневного друга, ни слова не молвив.
Да, отпустил и, может быть, на смерть, но слова не молвил!
Позже, с постели поднявшись, послушал соседские толки,
Сам поболтал у дверей с Ричардом, Гилбертом, Джеймсом,
Вместе с другими молитвы прочел и главу из писанья,
Вместе с другими поспешно направился к берегу моря,
К плимутскому утесу, что был для ног их ступенькой
В новый, неведомый мир, оплотом нации новой.
С лодкою шкипер там был и уже проявлял нетерпенье:
Вдруг он упустит прилив, не то переменится ветер.
Кряжистый, бодрый и сильный, пропитанный запахом моря,
Он говорил то с одним, то с другим и запихивал письма
В свой просторный карман и такую смесь поручений -
В свой узковатый умишко, что вскоре совсем растерялся.
Олден стоял возле лодки, на борт опираясь ногою,
Но другой на земле, и смотрел на бравых матросов.
Прямо сидели они и ждали только приказа.
Жаждал и Джон отплыть, конец положить треволненьям,
Мысля бежать от тоски, быстрейшей, чем киль или парус,
Мысля в волнах утопить тот призрак, что снова восстал бы.
Тут, обернувшись, он вдруг в толпе заметил Присциллу.
С горестным видом она, ничему вокруг не внимая,
Взор вперяла в него, как будто прочла его думы, -
Взор, столь печальный и кроткий, полный мольбы, укоризны,
Что от решений ночных его отторгнулось сердце,
Как от обрыва скалы, где еще один шаг - и погибель.
Странно сердце людское - добыча смутных желаний!
Странна жизнь человека: придет роковое мгновенье,
И, как на петлях, на нем повернется стена из алмаза!
"Здесь я останусь! - он молвил, на небо взглянув над собою,
Бога возблагодарив, что развеял туманы безумья,
Средь которых блуждал он, слепой, одинокий, несчастный. -
Белое облако, вижу, в лазури несется, и словно
Это рука, и она все манит, зовет меня в море,
Вот и другая рука, не похожая на руку духа,
Тянет меня назад, держась за мою для защиты,
Облако, мимо лети, растворяйся в небесном эфире!
Даже если, меняясь, в кулак ты сожмешься с угрозой,
Милой я не покину, останусь, презрев все знаменья,
Нет священней земли, нет воздуха чище и лучше,
Воздуха, где она дышит, земли, по которой ступает.
Здесь останусь я ради нее и невидимым стражем
Буду витать близ нее, защищая, храня ее слабость.
Да, как я первым ступил на эту скалу в день приезда,
Так, если бог мне поможет, последним ее и покину!"
Шкипер меж тем торопливо, но с видом достойным и важным,
Бдительным оком следя за приливом, ветром, погодой,
Всех обходил, а они плотнее его обступили
Молвить прощальное слово, о чем-либо снова напомнить.
Руку каждому сжав, как будто хватался за румпель,
В лодку затем он вскочил и не мешкая к судну отчалил,
Рад, что ушел, наконец, от этой возни и докуки,
Рад, что покинет страну болот, и болезней, и бедствий,
Где так мало еды и много лишь текстов библейских!
С плеском вёсел смешался последний привет пилигримов.
Смелые, стойкие люди! Никто не стремился обратно,
Вспять не глядел ни один из тех, кто пахал эту ниву!
Вот на борту прозвучала команда, запели матросы,
Шпиль тяжелый вертя и якорь со дна поднимая.
0тдали шкоты, все паруса наполнились ветром,
Ровным и крепким, и "Майский цветок" из гавани вышел.
Гарнетский мыс обогнув, он к югу далеко оставил
Остров песчаный, и косу, и "Поле первого боя",
Ветер попутный приняв, лег курсом в открытое море,
Легкой волной провожаем, биеньем сердец пилигримов.
Долго в молчании люди следили за парусом судна,
Им дорогого, как нечто свое и почти что живое.
Тут, грядущее будто увидя пророческим оком,
Шляпу сняв с головы седовласой, почтенный пресвитер
Всех к молитве призвал, и это вернуло им бодрость.
Скорбно волны шумели, о крепкий утес разбиваясь,
А на холме погребальном, клонясь, шепталась пшеница,
Словно мертвые встали, примкнуть желая к молитве.
Солнце вдали озаряло на самом краю океана
Белый тающий парус, похожий на мрамор надгробный,
Все надежды на лучший удел под собой схоронивший.
Вдруг, обернувшись, увидели все фигуру индейца.
С мыса смотрел он на них, но пока они совещались,
Вытянув руку, кричали "Гляди!" - дикарь уже скрылся.
Так разошлись они по домам, но Олден остался
Грезить, бродя одиноко, любуясь игрою прибоя,
Искристей белою пеной и солнечным ярким сверканьем;
Духу господню подобно, скользило оно над водами.
VI
Присцилла
Так он бродил и стоял в раздумье у берега моря.
Думал о многом Джон Олден, но больше всего о Присцилле.
И, как если бы мысли могли, подобно магниту,
Мощно притягивать то, к чему они прикасались, -
Только решил он уйти, глядит - с ним рядом Присцилла!
"Разве ты так оскорблен, что и слова сказать мне не хочешь? -
Молвила дева. - Вчера, когда за другого просил ты
Так горячо, а мое непослушное сердце в тревоге
Стало просить за тебя, я, быть может, забыла приличья.
Право, ты можешь простить, что тогда я так прямо сказала
Как бы нечаянно то, чего уж не взять мне обратно!
В жизни бывают минуты, когда так наполнено сердце,
Что при малейшем толчке иль если падет в него слово
Камешком легким, оно готово уже расплескаться,
Тайну свою, точно воду, на землю пролить невозвратно.
Да, меня поразило, когда говорил ты про Майлза,
Все в нем хваля, недостатки - и те возводя в добродетель,
Силу хваля его, храбрость и даже фламандские битвы, -
Будто одним удальством покоряют женское сердце! -
И забывал о себе, своего прославляя героя.
Вот почему не могла устоять я пред властным порывом.
Знаю, простишь ты меня во имя связавшей нас дружбы,
Верной и слишком священной, чтоб так легко быть разбитой!"
Быстро ответил Джон Олден, ученый друг капитана:
"Я на тебя не сердился, себя одного осуждал я,
Плохо исполнив то дело, которое мне поручили". -
"Нет! - перебила она, отстраняя все возраженья. -
Нет, на меня ты был зол за мою откровенность и смелость.
Каюсь, была неправа. Такова! наша женская участь -
Долго, покорно молчать и ждать, как призрак безгласный,
Чтоб вопрошающий голос разрушил безмолвия чары,
Вот почему сердечная жизнь у множества женщин
Так глубока и бессолнечна, словно подземные реки,
Что во мрачных пещерах струятся, неслышны, незримы,
Камень бесплодно точа, с бесконечным глухим бормотаньем".
Юный Джон Олден, женщин поклонник, немедля ответил:
"Бог нас помилуй, Присцилла! Я нахожу эти реки
Схожими более с теми, что сад орошали Эдема;
Схожими больше с Евфратом, что воды несет по пустыне,
Землям блаженство даря и память осаде прекрасном!" -
"Вижу по этим речам я, - вновь его дева прервала, -
Низко ты ставишь меня и к печали моей равнодушен,
Сердце тебе открывая, в тоске, затаенной тревоге,
Жду от тебя я всего лишь сочувствия, доброго слова.
Ты же, взяв то, что я говорила так просто и прямо,
Смысл его изменяешь, бросая любезные фразы.
Этим ты лучшее в сердце твоем без нужды принижаешь.
Я тебя знаю давно и к тебе уваженье питаю.
Ты благороден душой, она и мою возвышает.
Вот за что я ценю твою дружбу, и мне тем больнее,
Если из слов твоих видно, что я лишь одна среди многих,
Если меня угощать способен ты лестью пустою.
Ею мужчины гордятся, ее сберегают для женщин,
Мы ж отвергаем, как пошлость, в ней видя почти оскорбленье".
Олден в немом изумленье внимал и смотрел на Присциллу.
Он еще никогда не видел ее столь прекрасной.
Только вчера горячо стоял он за дело чужое,
Нынче, смущеньем объятый, робел и не знал, что и думать.
Видя его затрудненье, но смутно себе представляя,
Что в его сердце творится, добавила ласково дева:
"Будем же тем, что мы есть, говорить, не таясь, то, что мыслим,
Правды держаться во всем и помнить о святости дружбы!
Тайны особой в том нет, и громко готова сказать я:
Быть мне приятно с тобой, разговаривать, часто встречаться.
И, конечно, мне было обидно, когда ты старался
Сватать меня твоему приятелю Стендишу Майлзу.
Ибо, скажу между нами, дружба твоя мне дороже
Всей любви капитана, будь он и вправду героем".
Руку она протянула, и Джон, почувствовав сразу,
Как в душе его боль от мучительных рай утоляет
Прикосновение это, растроганным голосом молвил:
"Да, мы будем друзьями, и с кем бы ты ни дружила,
Буду я первым всегда, самым преданным, верным и близким!"
Бросив прощальный взгляд на мерцавший маленький парус,
Что, виднеясь вдали, исчезал за чертой горизонта,
Джон и Присцилла ушли, и странно им чудилось, будто
Отплыли все их друзья, вдвоем их оставив в пустыне.
Но средь полей, озаренных улыбкою солнечной, легче
Стало у них на душе, и Присцилла лукаво сказала:
"Раз капитан твой грозный в индейском походе, где, верно,
Он счастливей, чем если б семейным командовал домом,
Можешь мне смело поведать, не очень ли гневно был принят
Твой вчерашний доклад о том, как я честь оценила".
Олден тогда описал, что вышло у них с капитаном,
Тяжкое горе свое и Майлза дикую ярость.
Дева на это с милой улыбкой заметила в шутку:
"Майлз похож на печурку и вмиг разгорается жарко!"
Но как только с мягким упреком Джон рассказал ей,
Как он страдал и, с "Майским цветком" задумав уехать,
Ради нее лишь остался, узнав, что грозила опасность,
Сразу, веселость отбросив, она, запинаясь, оказала;
"Я благодарна тебе; всегда ко мне ты был добрым!"
Так, уподобясь паломнику в Землю Святую, который,
Сделав вперед три шага, отступает нехотя на два, -
Движимый жаром в груди, но скованный совестью строгой,
Медленно, но неуклонно, то пятясь, то вновь приближаясь,
Шел молодой пуританин к земле своих упований,
Движимый пылом любви, но скованный тяжким сомненьем.
VII
Поход Майлза Стендиша
В это же время шагал Майлз Стендиш все дальше на север,
То болотом и лесом, то берегом шумного моря,
Редко отдых давая солдатам. И гневное пламя
В нем клокотало, бурлило, а едкий пороха запах
Был ноздрям его слаще, чем все ароматы лесные.
Молча, угрюмо шел Майлз, исполненный мыслей обидных.
Он, привыкший давно к успеху и легким победам,
Был посрамлен, отвергнут, осмеян, и кем же - девчонкой,
Был неожиданно предан, и кем же - любимейшим другом!
Ох, это тяжкое бремя! Он ежился в жестких доспехах.
"Сам я во всем виноват! - ворчал он. - Какое безумство!
Мне ли, седому бойцу, загрубелому в лямке военной,
В лагерной жизни тревожной, - вздыхать по юным девицам?
Это был сон. Пусть пройдет он, развеется вслед за другими!
То, что мнил я цветком, увы, было сорной травою!
Вырву из сердца ее, отброшу и буду отныне
Только войнами жить, любить лишь опасность и битвы!"
Так он ворочал в уме все те же докучные мысли,
Днем шагая вперед, а ночью в лесу отдыхая,
Глядя на ветви деревьев и на созвездья над ними.
Сделав три перехода, пришел он к селенью индейцев.
К пастбищу сбоку прижалось оно меж морем и лесом.
Жены трудились у хижин, а воины, лица ужасно
По-боевому раскрасив, на корточках сидя, курили
Вкруг костра за беседой. Белых нежданно увидев,
Солнца увидев сверканье на латах, саблях, мушкетах,
Разом вскочили они и двоих отрядили навстречу.
К Майлзу они подошли и меха предложили в подарок;
Дружба была в их глазах, но лютая ненависть в сердце.
Храбростью яростной славились оба - братья-гиганты,
Ростом, как Голиаф или страшный Ог, царь васанский.
Звался один Пексуот, другой же был Ватавáмат,
С шеи свисал в чехле из вампума нож у индейцев,
Острый с обеих сторон, на конце же - точно иголка.
Больше оружия братья, коварство замыслив, не взяли.
"Здравствуй, инглиш!" - сказали они, переняв это слово
От заезжих купцов, что скупают меха за бесценок.
Дальше к речи туземной пришлось обратиться индейцам.
Выручил туп переводчик Гобомок, друг бледнолицых.
Им нужны одеяла, но больше - порох, мушкеты.
Белый, они говорили, их прячет с чумою в подвалах,
Чтобы потом напустить на красного брата.
Когда же Стендиш в том отказал, посулив, что библию даст им,
Сразу их тон изменился и стал задорно-хвастливым.
Прыгнул внезапно вперед Ватавамат и, став перед братом,
С видом надменным такую речь кичливую начал:
"Знай, Ватавамат увидел по искрам в глазах капитана
Злобу в сердце его. Не испуган лихой Ватавамат
Этим ничуть, ибо он не из женского чрева родился,
Но на горé, в ночи из грозой расщепленного дуба
Выскочил мощным прыжком и в полном вооруженье,
С криком: "Где вы, враги? Зовет вас на бой Ватавамат!"
Выхватив нож и его поточив на левой ладони,
С женским лицом рукоять он поднял над головою
И, угрожающе глядя, промолвил зловеще и глухо:
"Есть еще дома другой, с лицом мужчины на ручке.
Им пора пожениться, и много детей у них будет!"
Вышел за ним Пексуот, и начал глумиться над Майлзом.
Он то вытаскивать нож из чехла на груди принимался,
То его снова вдвигал, цедя угрюмо сквозь зубы:
"Вот он посмотрит, попьет он, - ха-ха! - говорить он не станет!
Это ли воин могучий, который послан сгубить нас?
Больно он мал. Пусть идет и садится работать средь женщин!"
Майлз уж давно Замечал, как фигуры и лица индейцев
В чаще лесной и в кустах мелькали и прятались глубже.
Будто бы в поисках дичи, стрелу к тетиве прижимая,
Крались все ближе они, сужая петлю засады.
Все ж бесстрашно стоял он, беседуя ровно и мягко, -
Так старинные хроники наших отцов повествуют.
Но когда услыхал он смешки, похвальбу, оскорбленья,
Предков горячая кровь, сэра Хью и Терстона Стендиш,
Бурно в нем закипев, на висках его жилы надула,
Ринулся к дерзкому он и, нож рванув с его шеи,
В сердце ему вонзил. Отшатнулся индеец и рухнул
К небу лицом, на котором свирепая ярость застыла,
Тотчас бешеный клич боевой огласил всю округу,
Точно взвихренный снег, декабрьским ветром гонимый,
Быстрые стрелы, свистя, промчались роем пернатым.
Клубом вырос дымок, и молния резко сверкнула,
Гром ударил ей вслед, и незримая смерть зашагала.
В страхе индейцы искали убежища в топях и чаще
От наседавших солдат. Но сахем их, лихой Ватавамат,
Тот не бежал; он был мертв. Беспощадная быстрая пуля
Череп пробила его, и в траву он впился ногтями,
Будто землю отцов и в смерти врагу не оставил.
Смяв цветы луговые, лежали бойцы, а над ними,
Руки скрестив, стоял проводник бледнолицых Гобомок.
Долго молчал он, потом обратился с улыбкою к Майлзу:
"Громко болтал Пексуот про рост, и храбрость, и силу,
Над капитаном смеясь, его "малышом" называя.
Ты ж оказался велик и его уложил бездыханным!"
Вот как в первом бою победил отважный Майлз Стендиш.
Весть об этом доставили в Плимут и вместо трофея
Голову павшего недруга. Мрачно лихой Ватавамат
С крыши строенья взирал, что было и храмом и фортом.
Все, кто видел его, ликовали и бога хвалили.
Только Присцилла глаза отводила от, маски ужасной,
Радуясь втайне тому, что не стала женой капитана,
Но с опасением все ж, что вдруг, возвратясь, победитель
Вздумает требовать руку ее, как награду за доблесть.
VIII
Прялка
Месяцы шли, и к зиме на купеческих шхунах приплыло
Много родных и друзей со скотом и зерном к пилигримам.
Мир в селенье царил. Прилежные жители были
Заняты рубкой и стройкой, посадкой плодовых деревьев,
Пахотой на целине, покосом травы в луговинах,
Рыбною ловлею в море, охотой в лесах на оленя.
Мир в селенье царил. И все же тревожные слухи
Часто сердца волновали сознаньем опасности грозной.
Храбрый и ревностный Стендиш в лесах со своими стрелками
Рыскал, готовя погибель враждебным индейским отрядам.
Звук его имени вскоре внушать стал ужас народам.
Гнев еще жил в его сердце, но вместе с ним угрызенья, -
Как у натур благородных бывает за бурною вспышкой, -
Шли, подобно приливу, который в споре с рекою
Воду держит на месте и делает горько-соленой.
Олден меж тем для себя построил другое жилище,
Прочный бревенчатый дом из грубо отесанных сосен.
Дверь с деревянным засовом, вверху камышовая кровля.
Частый окон переплет был затянут, вощеной бумагой;
Свет пропускала она, но от ветра, дождя защищала.
Вырыл Джон также колодец, вскопал огородные грядки.
(Ныне еще сохранились следы и колодца и грядок.)
К дому хлев примыкал, и в нем, надежно укрытый,
Бык, белоснежный рэггорн, доставшийся Джону на долю
При дележе скота, мог ночью жевать свою жвачку,
Луг вспоминая, где днем срывал он душистую мяту.
Часто, окончив работу, поспешным шагом мечтатель
Шел по тропинке лесной к жилищу юной Присциллы,
Самообманом влекомый, иллюзией воображенья,
Радостью в облике долга, любовью под маскою дружбы.
Только о ней он и думал, срубая сосны для дома,
Только о ней он и думал, копая землю для сада,
Только о ней он и думал при чтенье воскресном писанья,
Где добродетельных жен совершенства описаны в притчах:
Как жене своей муж всегда и во всем доверяет,
Как печется она весь день о мужнином благе,
Как она запасает шерсть и лен домовито,
Как неустанно за прялкой она сидит вечерами,
Как не боится она ни зимней стужи, ни снега,
Зная, что хватит про всех того, что соткано ею.
Осенью как-то под вечер сидела Присцилла за прялкой,
Олден же, сидя напротив, следил за движением пальцев,
Словно нить жизни его и счастья те пальцы свивали.
Выждав заминки в беседе, сказал он под пение прялки:
"Право, Присцилла, когда я гляжу, как прядешь и прядешь ты,
Вечно в усердном труде, в бескорыстной о ком-то заботе,
Преображенной на миг тебя внезапно я вижу:
Ты уже не Присцилла, но Берта, прекрасная пряха!"
Тут ее ножка сильнее нажала дощечку, сердито
Веретено заворчало, и нить ускользнула из пальцев.
Юноша все ж, не заметив беды, продолжал с увлеченьем:
"Пряха прекрасная ты, королева Гельвеции Берта,
Чью историю видел я как-то в саутгемптонской лавке.
Часто верхом разъезжала она по горам и долинам,
Нить неустанно прядя из кудели, к седлу прикрепленной.
Имя женщины этой достойной стало присловьем.
То же самое будет с твоим, когда перестанет
Прялка фермерский дом наполнять мелодичным жужжаньем.
Матери с грустью похвалят, о детстве своем вспоминая,
Доброе старое время и годы пряхи Присциллы!"
Встал а тут со скамьи пуританская милая дева.
Сладко ей слушать хвалу от того, чья хвала ей всех слаще!
Пряжи моток белоснежный спешит она снять с мотовила,
Так отвечая меж тем на лестные Олдена речи:
"Праздным не будь же и ты! Если я образец для хозяек,
Должен себя показать и ты как примерный хозяин.
Вот подержи эту пряжу, клубок для вязанья мне нужен.
Ибо, кто знает, быть может, когда переменятся нравы,
Будут отцы сыновьям хвалить и Олдена время!"
Так среди шуток она ему на руки пряжу надела.
Джон неуклюже сидел, раздвинув руки, а дева
Стройная стала пред ним, свивая нить с его пальцев,
То его мягко журя, смеясь, что плохо он держит,
То к руке его прикасаясь, когда распускала
Ловко она узелок, а сама и не знала, что этим
Шлет мгновенную дрожь по нервам всего его тела.
Дверь распахнулась внезапно, вошел, запыхавшись, посланец,
Новости страшные он прибежал сообщить из селенья.
Да, Майлз Стендиш убит, - рассказал об этом индеец.
Пал в горячем бою, ядовитой стрелою сраженный.
Он попался в засаду, был пойман со всем своим войском.
Плимут будет сожжен, а жители все - перебиты!
Грозное это известье сердца поразило обоих.
Молча застыла Присцилла, подобная статуе бледной,
На говорившего глядя, воздев в отчаянье руки.
Олден же, вздрогнув, как будто стрелы смертоносное жало,
Сердце друга пронзив, и его обожгло, порывая
Раз навсегда те оковы, в которых страдал он, как пленник,
В буре внезапного чувства и в буйном восторге свободы,
Смешанном с болью и горем, едва ли собою владея,
Обнял со вздохом глубоким недвижное тело Присциллы,
К сердцу тесно прижал, как навеки свое, и воскликнул:
"Тех, кого бог сочетал, разлучить не дано человеку!"
Как, случается, два ручейка из разных потоков
Видят друг друга вдали, сбегая со скал, и уходят
Каждый своею лощинкой, но ближе и ближе влекутся,
Чтобы слиться совсем в назначенном месте средь леса,
Так эти жизни, что раньше текли своими путями
И, уж завидя друг друга, свернули и вновь отдалились,
Мощную встретив преграду, - влекомые ближе и ближе,
Ныне слились наконец, и одна в другой растворилась.
IX
Свадьба
Облачный полог раздвинув у скинии пурпурно-алой,
Первосвященник великий, солнце, в сверкающей ризе,
С пышной каймой из цветов, переливчато-желтых и алых,
Вышло, славя творца лучей золотых письменами,
Миру неся благодать; и светлые полосы пара
Стали решеткой алтарной, а море - сосудом священным.
Это был свадебный день пуританской девы Присциллы.
Рано собрались друзья. Пресвитер и мэр украшали
Скромный праздник, достойно закон воплощая и веру,
Благословение неба и разрешенье земное.
Краток и прост был обряд, как древле у Руфи с Воозом.
Тихо жених и невеста слова повторяли обета,
Взяв отныне друг друга в супруги, в присутствии мэра,
Как пуританам велит похвальный голландский обычай.
После в горячей молитве призвал почтенный пресвитер
Счастье на новый очаг, в любви основанный нынче,
Жизни и смерти коснулся, просил о защите господней.
Вдруг к окончанию службы неслышно для всех на пороге
В тяжких стальных доспехах сумрачный некто явился.
Что же вздрогнул жених, уставясь на это явленье?
Что ж побледнела невеста, прильнув к жениху головою?
Призрак ли это бесплотный - мираж непонятный воздушный?
Дух ли, восстав из земли, запретить явился венчанье?
Долго стоял у дверей незваный гость, нежеланный.
Взор его мрачный подчас смягчался, и всякий мог видеть,
Что под суровостью внешней таится горячее сердце.
Так бывает, когда, скользя по ненастному небу,
Тучи на миг поредеют и солнца сиянье покажут.
Руку подняв, он губами пошевелил, но без звука,
Словно железная воля сдержала стремление чувства.
Лишь окончены были молитва и брачная запись,
Ближе он подошел, и увидели все с изумленьем,
Что перед ними Майлз Стендиш, Плимута военачальник!
Руку сжав жениха, с волненьем сказал он: "Прости мне!
Я был обижен и зол, - слишком долго мечту я лелеял.
Я был груб и жесток, но теперь - слава богу! - все в прошлом.
Кровь унаследовал я от страстных и вспыльчивых предков,
Гневом вскипаю легко, но скор и в признанье ошибки.
Более искренним другом для Джона Майлз еще не был!" -
"Все, что случилось, забудь! - жених на это ответил. -
Дружба же старая наша пускай лишь стареет и крепнет!"
Тут церемонный поклон капитан отвесил Присцилле
В английской, ныне забытой, манере былых джентльменов;
В ней и лагерь, и двор, и деревня, и город смешались.
Счастья в браке он ей пожелал, похвалил ее выбор,
Молвил с улыбкой затем: "Я напрасно забыл поговорку:
"Лучший слуга твой ты сам!" да еще и такое присловье:
"Вишен о рождестве никто не собрал еще в Кенте!"
С недоуменьем великим, но с еще бóльшим восторгом
Люди столпились, дивясь загорелым чертам капитана,
Ибо уже он оплакан был ими. И каждый стремился
Видеть и слышать его, забыв жениха и невесту.
Наперебой отовсюду посыпались шутки, расспросы.
Бедный Майлз Стендиш не мог разобраться средь шума и только
Крикнул, что он предпочел бы в индейский вторгнуться лагерь,
Чем еще раз на свадьбу явиться без приглашенья.
Тихо жених и невеста вышли и стали у двери,
Пряный воздух впивая прекрасного теплого утра.
В блеклых красках осенних, унылая в солнечном блеске,
Вдаль простиралась пред ними земля трудов и лишений.
Здесь и могилы усопших и берег пустынного моря,
Здесь им знакомые нивы, сосновые рощи и выгон.
Их же взорам все это представилось садом эдемским,
Полным дыхания бога, чей голос был гул океана.
Вскоре видение их пропало от шума людского.
Вышли из дома друзья; им больше нельзя было мешкать.
Каждый вернуться спешил к намеченным на день работам.
Тут из ближайших ворот, под хор восклицаний веселых,
Олден, заботливый, нежный, счастливый и гордый Присциллой,
Вывел быка своего белоснежного. Шел он послушно,
Взнузданный в ноздри продетым железным кольцом и покрытый
Алою тканью и сверху подушкой, седло заменявшей.
"Ей не придется брести в пыли и полуденном зное! -
Джон объявил. - Пусть она королевой поедет отсюда!"
С легкой тревогой сперва, но затем подбодренная всеми,
Мужу ступив на ладонь и крепко держась за подушку,
Села Присцилла, смеясь, на свою небывалую лошадь.
"Все готово, - сказал он с улыбкой. - Теперь не хватает
Только кудели. Тогда ты была бы прекрасною Бертой!"
Тронулся свадебный поезд к Олдена новой усадьбе.
Муж, жена и друзья вели все вместе беседу.
Ласково им лепетал ручей у брода лесного.
Он был доволен виденьем, по лону его проскользнувшим,
Трепетным ликом любви, коснувшимся бездны лазурной,
Солнце сквозь золото листьев с высот проливало щедроты,
В пурпурных гроздьях горя, которые, с веток свисая,
Свой аромат, сливали с бальзамом сосен и елей,
Сладкие, как виноград, созревавший в долине Есхола.
Вновь возродились, казалось, века пастухов первобытных,
Юный нетронутый мир времен Исаака с Ревеккой,
Старой и вечно новой любви, простой и прекрасной,
Непобедимой любви бесконечной смены влюбленных,
Медленно плимутским лесом двигался свадебный поезд.
1858
_______________________________________________________________________________
Комментарии
1. Плимут - старейшая колония в Новой Англии на восточном берегу Северной
Америки, основанная в 1620 г. изгнанными из Англии пуританами, которые
именовали себя "пилигримами".
2. Григорий святой - Григорий VII (ок. 1013-1085), римский папа с 1073 г.
3. "Майский цветок" - название корабля, на котором пуритане приплыли
в Америку.
4. Цезарь, Гай Юлий (100-44 до н. э.) - знаменитый римский полководец,
политический деятель и писатель.
5. Сагамор, сахем, пау-вау - названия вождей у индейских племен.
6. Аспинет, Самосет, Корбитант, Скванто иль Токамахáмон - имена индейских
вождей.
7. Бариф - английский военный писатель XVI в., автор книги "Спутник
артиллериста".
8. Голдиндж, Артур - английский переводчик XVI в.
9. Гай - подразумевается Гай Юлий Цезарь.
10. Брут, Марк Юний (85-42 до н. э.) - один из участников заговора против
Юлия Цезаря в 44 г. до н. э., нанесший ему первый удар в сенате. Крылатой
фразой стало предсмертное восклицание Цезаря: "И ты, Брут!"
11. Астарта - древнефиникийская богиня плодородия и любви. Ваал - верховное
божество в религии финикийцев.
12. Лютер, Мартин (1483-1546) - один из главных деятелей Реформации
в Германии. Перевел библию на немецкий язык.
13. Апокалипсис - последняя книга Нового завета, в которой повествуется
о "конце мира".
14. Вирсавия - библейский персонаж, жена Урии, военачальника царя Давида.
Воспылав страстью к Вирсавии, Давид послал Урию на верную гибель, а затем
женился на Вирсавии.
15. Уот Тайлер - вождь крестьянского восстания в Англии в 1381 г.
Восставшие требовали отмены крепостного права. Уот Тайлер был предательски убит
мэром Лондона Уолвортом.
16. Пресвитер - пастор протестантской церкви в Англии и Америке.
17. Эдем - по библейской легенде земной рай, место, где жили Адам и Ева до
грехопадения.
18. Голиаф - по библейской легенде великан, убитый в единоборстве юношей
Давидом. Ог - библейский царь.
19. Гельвеция - древнее название Швейцарии.
20. Руфь, Вооз - персонажи из библейской легенды.
21. Есхол - область в Палестине.
22. Исаак, Ревекка - библейские персонажи.
_______________________________________________________________________________
Подготовка текста - Лукьян Поворотов
Используются технологии
uCoz