Габриэль Гарсия Маркес


 
   Незабываемый день в жизни Бальтасара


    Клетка была готова, и Бальтасар,  как  он  обычно  делал  с  клетками, 
повесил ее под навес крыши. И он еще  не  кончил  завтракать,  а  уже  все 
вокруг говорили, что это самая красивая клетка на  свете.  Столько  народу 
торопилось ее увидеть, что  перед  домом  собралась  толпа,  и  Бальтасару 
пришлось снять клетку и унести назад в мастерскую.
    - Побрейся, - сказала Урсула, - а то ты похож на капуцина.
    - Бриться сразу после завтрака плохо, - возразил ей Бальтасар.
    У него была двухнедельная борода, короткие волосы, жесткие и  торчащие 
как грива у мула, и лицо испуганного ребенка. Однако выражение этого  лица 
было обманчиво. В феврале Бальтасару исполнилось тридцать, в незаконном  и 
бездетном сожительстве с Урсулой он пребывал  уже  четыре  года,  и  жизнь 
давала ему много  оснований  быть  осмотрительным,  но  ни  одного - чтобы 
чувствовать себя испуганным.  Ему  не  приходило  в  голову,  что  клетка, 
которую он только что закончил, может показаться кому-то самой красивой на 
свете. Для него, делавшего клетки с самого детства, эта  последняя  работа 
была лишь чуть трудней первых.
    - Тогда отдохни, - сказала женщина. - С такой бородой нельзя выйти  на 
люди.
    Он  послушно  лег  в  гамак,  но  ему то и дело приходилось вставать и 
показывать клетку соседям. Урсула сначала  не  обращала  на  нее  никакого 
внимания. Она была недовольна, что он совсем перестал столярничать  и  две 
недели  занимался  одной   только   клеткой,   плохо   спал,   вздрагивал, 
разговаривал во сне и ни разу не вспоминал о том, что надо  побриться.  Но 
когда она увидела клетку, ее недовольство  прошло.  Пока  Бальтасар  спал, 
Урсула выгладила ему рубашку и брюки, повесила их на стул рядом с  гамаком 
и  перенесла  клетку  на  стол,  в  комнату.  Там  она  молча   стала   ее 
разглядывать.
    - Сколько ты за нее получишь? - спросила она, когда он проснулся после 
сиесты.
    - Не знаю, - сказал Бальтасар. - Попрошу тридцать песо - может,  дадут 
двадцать.
    - Проси пятьдесят, - сказала  Урсула. - Ты  недосыпал  две  недели.  И 
потом она большая. Знаешь,  это  самая  большая  клетка,  какую  я  только
 видела.
    Бальтасар начал бриться.
    - Думаешь, дадут пятьдесят?
    - Для дона Хосе Монтьеля такие деньги пустяк, а клетка стоит больше, - 
сказала Урсула. - Тебе бы надо шестьдесят просить.
    Дом плавал в удушающе-знойной  полутени,  и  от  стрекота  цикад  жара 
казалась еще невыносимей. Покончив  с  одеванием,  Бальтасар,  чтобы  хоть 
немного проветрить, распахнул дверь в  патио,  и  тогда  в  комнату  вошли 
ребятишки.
    Новость  уже  распространилась.  Доктор  Октавио  Хиральдо,  довольный 
жизнью, но  измученный  своей  профессией,  думал,  завтракая  в  обществе 
хронически больной жены, о новой клетке Бальтасара. На внутренней террасе, 
куда они выносили стол в жаркие дни, стояло множество горшков с цветами  и 
две клетки с канарейками. Жена  доктора  любила  своих  птиц,  любила  так 
сильно, что кошки, существа, способные их съесть, вызывали  у  нее  жгучую
ненависть. Доктор Хиральдо думал о жене, когда  во  второй  половине  дня, 
возвращаясь от больного, зашел к Бальтасару  посмотреть,  что  у  него  за 
клетка.
    В доме у Бальтасара было полно народу. На  столе  красовался  огромный 
проволочный купол, в нем было три этажа. Со словно игрушечными переходами, 
с отделениями для еды и для сна и с трапециями в специально отведенном для 
отдыха птиц месте, его  клетка  казалась  макетом  гигантской  фабрики  по 
производству льда. Не прикасаясь к клетке, врач внимательно ее  оглядел  и
подумал, что на самом деле она превосходит даже то, что он о ней слышал, и 
несравненно прекраснее всего, о чем он мечтал для своей жены.
    - Настоящий подвиг фантазии, - сказал он.
    Добрый, почти материнский взгляд  его  отыскал  Бальтасара,  и  доктор 
добавил:
    - Из тебя получился бы прекрасный архитектор.
    Бальтасар густо покраснел.
    - Спасибо, - сказал он.
    - Это правда, - отозвался врач. У него были изящные  руки,  и  он  был 
полный и гладкий, как женщина, бывшая некогда красивой, а голос его звучал 
как голос  священника,  говорящего  по-латыни. - В  нее  и  птиц  не  надо 
сажать, - сказал  он, поворачивая клетку перед глазами  любопытных,  будто 
он предлагал ее купить. - Повесь между деревьями, и она сама запоет.
    Он поставил клетку на место, подумал немного, глядя на нее, и сказал:
    - Хорошо, я ее беру.
    - Она уже продана, - ответила Урсула.
    - Сыну дона Хосе Монтьеля, - объяснил Бальтасар. - Он ее заказывал.
    Всем своим видом доктор выразил почтение.
    - Он дал тебе образец?
    - Нет, просто сказал, что ему нужна  большая  клетка,  вот  как  эта - 
в ней будут жить две иволги.
    Врач снова посмотрел на клетку.
    - Иволгам она не подходит.
    - Подходит, доктор, - сказал  Бальтасар.  Его  окружали  дети.  -  Все 
размеры точно рассчитаны, - продолжал он, показывая  на  разные  отделения 
клетки. Он ударил костяшками пальцев  по  куполу,  и  клетка  торжественно 
запела. - Проволоки прочнее этой не найдешь, и  каждое  соединение  спаяно 
изнутри и снаружи.
    - Даже для попугая годится, - вставил кто-то из детей.
    - Верно, - согласился Бальтасар.
    Врач повернул к нему голову.
    - Хорошо, но ведь образца он тебе не дал?  И  не  описал  определенно? 
Просто: "Большая клетка для иволги". Верно?
    - Верно, - подтвердил Бальтасар.
    - Значит, и раздумывать  нечего, - сказал  врач. - Одно  дело  большая 
клетка для иволги, и совсем другое дело - твоя клетка.  Кто  докажет,  что 
это та самая клетка, которую тебе заказывали?
    - Это она, - сказал сбитый с толку Бальтасар. - Потому я ее и сделал.
    Врач досадливо поморщился.
    - Ты бы мог сделать и другую, - сказала Урсула,  пристально  глядя  на 
Бальтасара, а потом повернулась к врачу. - Вам ведь не к спеху?
    - Я обещал жене принести ее сегодня.
    - Вы уж  извините,  доктор, - сказал  Бальтасар, - но  нельзя  продать 
вещь, которая уже продана.
    Врач пожал плечами. Вытирая потную шею платком, он молча уставился  на 
клетку. Не отрываясь, он глядел в какую-то невидимую для других точку, как 
глядят на исчезающий вдали корабль.
    - Сколько тебе за нее дали?
    Бальтасар, не отвечая, отыскал взглядом Урсулу.
    - Шестьдесят песо, - сказала она.
    Врач все смотрел и смотрел на клетку.
    - Очень хороша, - вздохнул он. - Удивительно хороша.
    Доктор двинулся к двери, улыбаясь, энергично  обмахиваясь  платком,  и 
тут же воспоминание об  этом  эпизоде  начало  навсегда  стираться  в  его 
памяти.
    - Монтьель очень богат, - сказал он, выходя из комнаты.
    На самом деле Хосе Монтьель не был таким богачом,  каким  казался,  но 
был  готов  на все, чтобы им стать. Всего за несколько кварталов отсюда, в 
доме, доверху набитом вещами, где никогда даже не пахло тем,  чего  нельзя 
было бы продать, он с полнейшим равнодушием слушал рассказы о новой клетке
Бальтасара. Его супруга, терзаемая навязчивыми мыслями о  смерти,  закрыла 
после обеда все окна и двери и два часа неподвижно пролежала в полутьме  с 
открытыми глазами, в то время как сам Хосе  Монтьель  сладко  дремал.  Его 
разбудил шум голосов. Тогда он открыл дверь и увидел перед домом толпу,  а 
в толпе - Бальтасара с клеткой, свежевыбритого, во всем белом, и выражение 
лица у него было почтительно-наивное - то самое, какое бывает у  бедняков, 
когда они приходят в дома богатых.
    - Да это просто чудо какое-то, - с  радостным  изумлением  воскликнула 
супруга Монтьеля, ведя Бальтасара за собой в дом. - Ничего  похожего  я  в 
жизни не видела!
    И,  возмущенная   бесцеремонностью   толпы,   вливавшейся   вслед   за 
Бальтасаром в дверь патио, добавила:
    - Нет, лучше вы несите внутрь, а то они превратят нам дом бог знает во 
что.
    Бальтасар бывал  в  этом  доме  и  раньше - несколько  раз,  зная  его 
мастерство и любовь к своему делу,  его  приглашали  сюда  для  выполнения 
мелких столярных работ. Однако среди богатых ему было не по себе. Он часто 
думал о них, об их некрасивых и вздорных женах, об  ужасающих  болезнях  и 
неслыханных хирургических операциях, и всегда их жалел. Когда он входил  в
их дома, ноги плохо слушались его, и каждый шаг стоил ему усилия.
    - Пепе дома? - спросил Бальтасар, ставя клетку на стол.
    - В школе  еще, - ответила  жена  Монтьеля. - Скоро  должен  прийти. - 
И добавила:
    - Монтьель моется.
    В действительности  же  Хосе  Монтьель  помыться  не  успел  и  сейчас 
торопливо обтирался камфарным спиртом,  собираясь  выйти  посмотреть,  что 
происходит.  Человек  он  был  такой  осторожный,  что  спал,  не  включая 
электрического вентилятора, - тот помешал бы ему следить во сне  за  всеми 
шорохами в доме.
    - Аделаида! - крикнул он. - Что там такое?
    - Иди посмотри, какая чудесная вещь! - ответила жена.
    Хосе   Монтьель,  тучный,  с  волосатой  грудью  и  накинутым  на  шею 
полотенцем, высунулся из окна спальни.
    - Что это?
    - Клетка для Пепе, - ответил Бальтасар.
    Женщина посмотрела на него растерянно.
    - Для кого? - выдохнул Монтьель.
    - Для Пепе, - повторил Бальтасар. - Пепе заказал ее мне.
    Ничего не произошло, но Бальтасару почудилось, будто перед ним открыли 
дверь бани. Хосе Монтьель вышел в трусах из спальни.
    - Пепе! - закричал он.
    - Он еще не пришел, - сказала жена вполголоса, не двигаясь с места.
    В дверном проеме появился Пепе. Это  был  двенадцатилетний  мальчик  с 
теми же, что и у матери, загнутыми ресницами и с  таким  же,  как  у  нее, 
выражением тихого страдания на лице.
    - Иди сюда, - позвал его Хосе Монтьель. - Ты заказывал это?
    Мальчик опустил голову. Схватив  Пепе  за  волосы,  Монтьель  заставил 
мальчика посмотреть ему в глаза.
    - Отвечай!
    Тот молча кусал губы.
    - Монтьель... - прошептала жена.
    Хосе Монтьель разжал руку и резко повернулся к Бальтасару.
    - Жаль,  что  так  получилось,  Бальтасар, - сказал  он. - Прежде  чем 
приступить к делу, надо было поговорить со мной. Только тебе могло  прийти 
в голову условиться с ребенком.
    Лицо его вновь обретало  утраченное  было  выражение  покоя.  Даже  не 
взглянув на клетку, он поднял ее со стола и протянул Бальтасару.
    - Сейчас же унеси и продай кому-нибудь, если  сумеешь.  И  очень  тебя 
прошу, не спорь со мной.
    А потом, хлопнув Бальтасара по спине, объяснил:
    - Мне доктор запретил волноваться.
    Мальчик  стоял словно окаменев. Но вот  Бальтасар  с  клеткой  в  руке 
растерянно посмотрел  на  него,  и  тот,  издав  горлом  какое-то  хриплое 
рычанье, похожее на собачье, бросился па пол и зашелся криком.
    Хосе Монтьель безучастно смотрел, как мать его успокаивает.
    - Не поднимай его, - сказал он. - Пусть  разобьет  голову  об  пол.  А 
потом подсыпь соли с лимоном, чтоб веселей было беситься.
    Мальчик визжал без слез; мать держала его за руки.
    - Оставь его, - снова сказал Монтьель.
    Бальтасар смотрел на мальчика, как смотрел бы  на  заразного  зверя  в 
агонии. Было уже почти четыре. В этот час у него в  доме  Урсула,  нарезая 
лук, поет старую-престарую песню.
    - Пепе, - сказал Бальтасар.
    Он шагнул к мальчику и, улыбаясь, протянул ему  клетку.  Мальчик  вмиг 
оказался на ногах, обхватил ее по высоте почти такую же,  как  и  он  сам, 
обеими руками и, не зная,  что  сказать,  уставился  сквозь  металлическое 
плетение на Бальтасара. За все это время он не пролил ни одной слезинки.
    - Бальтасар, - мягко вмешался Хосе  Монтьель, - я  ведь  сказал  тебе: 
сейчас же унеси клетку.
    - Отдай ее, - сказала женщина сыну.
    - Оставь ее  себе, - сказал  Бальтасар.  А  потом,  обращаясь  к  Хосе 
Монтьелю, добавил: - В конце концов, для этого я ее и сделал.
    Хосе Монтьель шел за ним до самой гостиной.
    - Не валяй дурака, Бальтасар, - настаивал он, пытаясь его задержать. - 
Забирай свою штуковину и не делай больше глупостей. Все равно  не  заплачу 
ни сентаво.
    - Неважно, - сказал Бальтасар. - Я сделал ее Пепе в подарок.  Я  и  не 
рассчитывал ничего за нее получить.
    Пока Бальтасар пробивался сквозь толпу любопытных, которые толкались в 
дверях, Хосе Монтьель, стоя посреди гостиной, кричал  ему  вслед.  Он  был 
бледен, а глаза его все больше наливались кровью.
    - Дурак! - кричал он. - Забирай сейчас же  свое  барахло!  Не  хватало 
еще, чтобы в моем доме кто-то распоряжался, дьявол тебя подери!
    В бильярдной Бальтасара встретили восторженными криками. До сих пор он 
думал, что просто сделал клетку лучше прежних своих клеток  и  должен  был 
подарить ее сыну Хосе Монтьеля, чтобы тот не плакал, и что  во  всем  этом 
нет ничего особенного. Но  теперь  он  понял,  что  многим  судьба  клетки 
почему-то небезразлична, и взволновался.
    - Значит, тебе дали за нее пятьдесят песо?
    - Шестьдесят, - ответил Бальтасар.
    - Стоит сделать зарубку в небесах, - сказал кто-то. - Ты первый,  кому 
удалось  выбить  столько  денег  из  дона  Хосе   Монтьеля.   Такое   надо 
отпраздновать.
    Ему поднесли кружку пива, и  он  ответил  тем,  что  заказал  на  всех 
присутствующих. Так как пил он впервые в жизни, то к вечеру был уже совсем 
пьян и стал рассказывать о своем фантастическом плане:  тысяча  клеток  по 
шестьдесят песо за штуку, а потом миллион клеток, чтобы  вышло  шестьдесят 
миллионов песо.
    - Надо наделать их побольше, чтобы успеть  продать  богатым,  пока  те 
живы, - говорил он, уже ничего не соображая. - Все  они  больные  и  скоро 
помрут. Какая же горькая у них жизнь, если им даже волноваться нельзя!
    Два часа без перерыва  музыкальный  автомат  проигрывал  за  его  счет 
пластинки. Все пили за здоровье Бальтасара, за его счастье и  удачу  и  за 
смерть богачей, но к часу ужина он остался один.
    Урсула ждала его до восьми вечера с блюзом жареного  мяса, посыпанного 
колечками лука. Кто-то сказал ей,  что  Бальтасар  в  бильярдной,  что  он 
одурел от успеха и угощает всех пивом, но  она  не  поверила,  потому  что 
Бальтасар еще ни разу в жизни не пил. Когда она легла, уже около полуночи, 
Бальтасар все еще сидел в ярко освещенном заведении, где  были  столики  с 
четырьмя стульями вокруг каждого и рядом, под открытым небом, площадка для 
танцев, по которой сейчас разгуливали выпи. Лицо его было в пятнах  губной 
помады, и, хотя он был не в силах подняться с места, он думал о  том,  что 
хорошо было бы лечь в одну постель с двумя женщинами  сразу.  Расплатиться 
с хозяином ему было нечем, и он оставил в залог  часы,  пообещав  уплатить 
все на другой день. Позже, лежа посреди улицы, он почувствовал, что с него
снимают ботинки,  но  ради  них  ему  не  хотелось  расставаться  с  самым 
прекрасным сном в его жизни. Женщины, спешившие к утренней мессе,  боялись 
на него смотреть: они думали, что он мертв.


    Перевод Р. Германа