Габриэль Гарсия Маркес


 
   Добрый фокусник, продавец чудес


    В то воскресенье, когда я его увидел в первый раз - бархатные подтяжки 
прострочены золотой мишурой, на всех пальцах перстни с цветными камешками, 
волосы на голове заплетены в косу, и в косу  эту  вплетены  бубенчики, - я 
подумал сперва, что это какой-то жалкий цирковой униформист  взобрался  на 
стол;  было  это  в  порту  Санта-Мария-дель-Дарьен,  стол  был  заставлен 
пузырьками лекарств от разных недугов и  завален  успокаивающими  травами, 
все он сам готовил и продавал, надтреснутым  громким  голосом  расхваливал 
свой товар в городках на Карибском побережье, но только в тот раз никакого 
индейского дерьма еще не предлагал, а просил: принесите настоящую ядовитую 
змею и я  покажу  на  себе,  как  действует  найденное  мною  противоядие, 
единственное  абсолютно  надежное,  дамы  и  господа,  от   укусов   змей, 
тарантулов, сколопендр и всякого рода ядовитых млекопитающих.  Кто-то,  на
кого, похоже, его вера в свое противоядие произвела  сильное  впечатление, 
сходил куда-то и принес в бутылке мапанý из самых плохих, из тех, от укуса 
которых жертва сразу же начинает задыхаться, и он схватил бутылку с  такой 
жадностью, что все мы подумали, будто эту змейку он сейчас съест, но  она, 
едва почувствовав, что свободна, вмиг выскочила из бутылки и укусила его в 
шею, и он, задыхаясь, уже не мог говорить, и  только  успел  принять  свое 
противоядие, как стол, заставленный дрянью, опрокинулся под напором  толпы 
и огромное тело осталось, свалившись с него, лежать на земле, и  казалось, 
что внутри оно совсем пустое, но он все  так  же  смеялся  и  все  так  же 
блестели его  золотые  зубы.  Грохот  от  падения  стола  был  такой,  что 
броненосец с севера, прибывший с дружеским визитом лет двадцать назад и  с 
тех пор стоявший у пристани, объявил карантин, опасаясь,  что  змеиный  яд 
может попасть к нему на палубу, а люди, праздновавшие вербное воскресенье, 
вышли из церкви со своими освященными пальмовыми листьями,  не  дождавшись 
конца мессы,  потому  что  каждому  хотелось  увидеть,  что  происходит  с 
ужаленным, а того уже раздувал воздух смерти и теперь  он  в  обхвате  был 
вдвое больше прежнего, изо рта у него шла желтая пена и было  слышно,  как 
дышат его поры, но по-прежнему  он  так  сотрясался  от  хохота,  что  все 
бубенчики на нем звенели. Увеличиваясь, тело его отрывало у гетр  пуговицы 
и разрывало швы одежды, и  казалось,  что  перстни  вот-вот  разрежут  ему 
пальцы, а лицо его обрело цвет солонины, и все, кто видел, как его ужалила 
змея, поняли, что он, хотя еще жив, уже гниет и скоро рассыплется на такие 
мелкие кусочки, что его придется сгребать и ссыпать лопатой в мешок, но  в 
то же  время  им  казалось,  что,  даже  превратившись  в  опилки,  он  не 
перестанет смеяться.  Зрелище  было  настолько  невероятное,  что  морские 
пехотинцы из северной страны поднялись на  мостик  своего  корабля,  чтобы 
фотоаппаратами с мощными линзами заснять его оттуда в цвете,  но  женщины,
вышедшие из церкви,  помешали  им  это  сделать,  они  накрыли  умирающего 
одеялом, а на одеяло положили освященные пальмовые  листья: кто-то - чтобы 
не дать морским пехотинцам осквернить тело своими чужеземными штуковинами, 
а кто-то потому, что  было  страшно  смотреть  на  нечестивца,  способного 
умереть от смеха в буквальном смысле этого  слова;  другие  же  надеялись, 
что, таким способом избавят от яда хотя бы его душу. Все уже  решили,  что 
он мертв, когда одним движением он сбросил с себя пальмовые листья и,  еще 
не совсем очнувшись  и  не  оправившись  до  конца  от  происшедшего,  без 
посторонней помощи поставил стол, вскарабкался на него кое-как, и  вот  он 
уже опять кричит, что противоядие это прямо-таки благословенье Господне  в 
пузырьке, вы все в этом убедились, и стоит всего два квартильо, и  изобрел 
он это противоядие не из-за корысти,  а  для  блага  людей,  кто  еще  там 
говорит, будто это одно и то же, и только прошу вас, дамы  и  господа,  не 
напирайте, хватит на всех.
    Но люди, конечно, напирали, и правильно делали, потому что на всех  не 
хватило. Один пузырек приобрел даже адмирал с броненосца, поверивший,  что 
снадобье это защитит также и  от  отравленных  пуль  анархистов,  а  члены 
экипажа, увидев, что им не сфотографировать  человека,  ужаленного  змеей, 
мертвым, не только стали снимать его стоящим во весь рост на столе, но еще
заставили давать автографы, и он их давал до тех пор, пока руку  не  свело 
судорогой. Уже совсем стемнело, почти все разошлись,  в  порту  оставались 
только самые неприкаянные, и тут он стал  искать  взглядом  кого-нибудь  с 
лицом поглупее, ведь нужно было, чтобы кто-то помог ему убрать со стола  и 
упаковать пузырьки, и, конечно, взгляд его остановился на мне. Словно сама 
судьба на меня взглянула, не только моя, но и его, и хотя с тех пор прошло 
уже больше ста лет, мы с ним помним все, как  будто  это  было  в  прошлое 
воскресенье. Так или иначе, но мы  уже  складывали  с  ним  его  аптеку  в 
чемодан с пурпурными завитушками,  скорее  похожий  на  гробницу  мудреца, 
когда он, должно быть, увидев  внутри  меня  какой-то  свет,  которого  не 
увидел сразу, спросил равнодушно, кто ты, и я ответил, что  я  сирота  при 
живом отце, и он расхохотался даже громче, чем когда  на  него  действовал 
яд, а потом спросил, чем ты занимаешься, и я  ответил,  что  не  занимаюсь 
ничем, просто живу, потому что все остальные  занятия  ломаного  гроша  не 
стоят, и он, все еще плача от смеха, спросил, есть ли на свете такое,  что 
мне все-таки хотелось бы знать,  и  это  был  единственный  раз,  когда  я 
ответил ему серьезно и сказал правду, что  хотел  бы  научиться  гадать  и 
предсказывать, и тогда он перестал  смеяться  и  сказал,  будто  размышляя 
вслух, что для этого мне не хватает совсем немногого, глупое лицо, которое 
для этого необходимо, у меня уже есть. В тот же вечер он поговорил с  моим 
отцом и за реал с двумя квартильо и колоду карт,  способных  предсказывать 
любовные победы, купил меня навсегда.
    Таков был злой фокусник, потому что добрый фокусник - не он, а  я.  Он 
мог доказать астроному, что месяц февраль - это стадо невидимых слонов, но 
когда фортуна поворачивалась к нему спиной, он становился жестокосердым. В 
свои лучшие времена он был бальзамировщиком вице-королей и,  рассказывают, 
умел придать их лицам выражение такой властности, что  они  потом  еще  по 
многу лет правили даже лучше, чем при жизни, и до  тех  пор,  пока  он  не 
возвращал им обычного вида мертвых, никто не осмеливался их  хоронить,  но 
его положение пошатнулось после того, как он изобрел  шахматы,  в  которых 
невозможны ни поражение, ни победа, а партия длится бесконечно;  игра  эта 
довела до безумия одного капеллана  и  стала  причиной  самоубийства  двух 
титулованных особ, и  после этого он  покатился  вниз,  стал  толкователем 
сновидений, потом гипнотизером, которого приглашают для развлечения гостей
на дни рождения,  потом  зубодером,  удаляющим  зубы  путем  внушения,  и, 
наконец, ярмарочным знахарем, и в ту пору, когда мы с  ним  познакомились, 
даже невежественные пираты не принимали его всерьез. Мы мотались по  свету 
вместе с нашей кучей лжелекарств и мы жили в  вечном  страхе  из-за  наших 
свечей, которые, если их зажжешь, делают контрабандистов невидимыми, из-за
капель, которыми  жены-христианки,  незаметно  накапав  их  в  суп,  могут 
сделать богобоязненными мужей-голландцев,  и  из-за  всего  того,  что  вы 
выберете сами, дамы и господа, и я совсем не настаиваю, чтобы вы покупали, 
а просто советую не отказываться от своего счастья. Но хоть мы  и  умирали 
со смеху над всем тем, что с нами происходило,  на  самом  деле  нам  едва 
удавалось заработать себе на хлеб, и теперь  он  надеялся  только  на  мое 
уменье предсказывать.  Переодев  меня  в  японца,  положив  в  похожий  на 
гробницу чемодан и цепью приковав внутри к правой стенке, он запирал  меня 
в нем, чтобы я оттуда предсказывал, а сам в это время  лихорадочно  листал  
грамматику, отыскивая лучший способ заставить людей поверить в  его  новую 
науку, а вот перед вами, дамы и господа,  младенец,  терзаемый  светляками 
Иезекииля, и вот, например, вы,  сеньор,  ваше  лицо  выражает  недоверие, 
давайте посмотрим, хватит ли у вас духу спросить его, когда вы умрете,  но 
я никогда не мог сказать даже какой сегодня день и месяц, и в конце концов 
он потерял надежду на то, что я стану предсказателем, это  из-за  того  не 
работает твоя железа прорицаний, что ты после обеда спишь, а потом,  чтобы 
удача к нему вернулась, ударил меня палкой по голове и сказал, что отведет 
меня к отцу и потребует с него назад деньги. Как  раз  тогда,  однако,  он 
обнаружил способы применять электричество, рождаемое  страданием,  и  стал 
мастерить  швейную  машинку   с   присосками,   которая   работает,   если 
присоединить эти присоски к испытывающей боль части тела.  Но  так  как  я 
ночи напролет стонал от палочных ударов, которыми он осыпал меня для того, 
чтобы у него кончилась полоса невезенья, ему пришлось, чтобы испытать свое 
изобретение,  оставить  меня  у  себя,  и  мое  возвращение  домой   стало 
откладываться, а его настроение подниматься, и наконец машинка  заработала 
прекрасно, стала шить не только лучше любой послушницы, но и  вышивать,  в 
зависимости от силы боли и от того, где болит, птичек и цветы  астромелии. 
В таком положении мы и пребывали, уверенные, что одержали  наконец  победу 
над невезеньем, когда до нас дошла весть о том, что адмирал с  броненосца, 
пожелав  продемонстрировать   в   Филадельфии   действие   купленного   им 
противоядия, превратился в присутствии своего штаба в варенье из адмирала.
    Теперь он не смеялся. Мы  бежали  по  тропинкам,  которые  знают  одни 
индейцы, и чем в бóльшую глушь мы забирались, тем чаще  слышали,  что  под 
предлогом борьбы с желтой лихорадкой в страну  вторглись морские пехотинцы 
и рубят головы всем явным и тайным торговцам зельями, каких  встречают  на 
своем пути, и рубят не только коренным жителям, этим на всякий случай,  но 
и, по рассеянности - китайцам, по привычке - неграм, и за то, что те умеют 
заклинать змей, - индийцам, а потом  уничтожают  фауну  и  флору  и,  если 
удается, минералы, потому что их специалисты по нашим делам объяснили  им, 
что жители Карибского побережья даже природу готовы  изменить  ради  того, 
чтобы досадить гринго. Я не понимал ни почему морские  пехотинцы  в  такой 
ярости, ни чего мы с ним так боимся, пока мы не оказались  в  безопасности 
наедине с ветрами Гуахиры, дующими от начала времен, и только тут  у  него 
хватило духу мне признаться, что противоядие его было не более чем  смесью 
ревеня со скипидаром, но  он  заранее  заплатил  два  квартильо  какому-то 
бродяге, чтобы тот принес лишенную яда  мапанý.  Мы  поселились  в  руинах 
миссии колониальных времен, поддерживаемые иллюзорной надеждой на то,  что 
появятся контрабандисты, те, кому можно доверять и кто только  и  способен
решиться ступить на эти пустынные солончаки, оказаться под ртутной  лампой 
этого солнца. Сперва мы ели копченых саламандр с сорняками, и мы были  еще 
способны смеяться, когда попытались  съесть,  сварив  предварительно,  его 
гетры, но когда мы съели даже паутину с поверхности прудов, мы поняли, как 
не хватает нам оставленного нами мира. Поскольку я в то время не  знал  от
смерти никаких средств,  я  лег,  принял  положение,  при  котором  болело 
меньше, и стал ее ждать, а он в это время  вспоминал  в  бреду  о  женщине 
такой нежной, что она, вздыхая, могла проходить сквозь стены, но даже  эти 
любовные страдания были просто вызовом, который он бросил смерти. Однако в 
час, когда мы уже должны были быть мертвыми,  он  подошел  ко  мне  и  сел 
рядом, полный жизни как никогда, и провел ночь, наблюдая за моей  агонией, 
думая с такой силой, что я до сих пор не знаю, ветер тогда  свистел  среди 
развалин или его мысли, а перед рассветом сказал тем же голосом и  так  же  
решительно, как в прежние времена, что теперь он наконец знает  истину,  и 
заключается она в том, что это из-за меня искривилась  линия  его  судьбы, 
так что затяни ремень потуже, потому что то, что ты мне искривил ты же мне 
сейчас и выпрямишь.
    Тогда-то и начал я терять те крохи расположения к нему, какие  во  мне 
еще оставались. Он сорвал последние тряпки, которые на мне  были,  закатал 
меня в колючую проволоку, насыпая в мои раны селитры, замариновал  меня  в 
собственных моих водах и подвесил за  щиколотки  на  солнце,  и  при  этом 
кричал, что такого умерщвления плоти недостаточно, что оно не  умиротворит 
его  преследователей.  Кончил  он  тем,  что  бросил  меня  гнить  в  моих 
собственных   бедах   в  подземном  карцере  покаяния,  где  миссионеры  в 
колониальные времена наставляли на путь истинный еретиков, и с коварством, 
которого у него  еще  оставалось  в  избытке,  стал,  используя  искусство 
чревовещания, которым владел в совершенстве, подражать  голосам  съедобных 
животных, созревшей свекле и журчанию родников, чтобы мне казалось,  будто 
от голода и жажды  я  умираю  среди  необыкновенного  изобилия.  Когда  же 
наконец контрабандисты поделились  с  ним  съестными  припасами,  он  стал 
спускаться в подземелье и приносить мне еды ровно столько,  сколько  нужно 
было, чтобы не дать мне умереть, но потом я расплачивался за эту милостыню 
тем, что он вырывал у меня клещами ногти и мельничными жерновами  стачивал 
зубы, и жил я только надеждой, что у меня еще будет случай  избавиться  от 
этих унижений и страшных пыток. Я  изумлялся  тому,  как  выдерживаю  вонь 
собственного гниения, а он по-прежнему бросал мне сверху  свои  объедки  и 
кидал куски дохлых ящериц и хищных птиц, чтобы совсем  отравить  воздух  в 
моей темнице. Не знаю, сколько времени так прошло, когда  он  принес  труп 
зайца и стал дразнить меня, показывая, что скорее бросит его гнить, нежели 
даст мне  съесть,  но  и  тогда  я  не  потерял  самообладания,  а  только 
разозлился, схватил зайца за уши и швырнул в стену, вообразив, что о стену
расплющился не зверек, а мой мучитель, и потом все было как во  сне,  заяц 
ожил, закричал от ужаса и вернулся, шагая по воздуху, ко мне в руки.
    Вот так началась моя новая прекрасная жизнь. Именно с этих пор брожу я 
по свету и больным малярией снижаю температуру за два песо, зрение  слепым 
возвращаю   за   четыре  пятьдесят,  страдающих  водянкой  обезвоживаю  за 
восемнадцать песо, восстанавливаю  конечности  безруким  или  безногим  от 
рождения за двадцать, а потерявшим их в результате несчастного случая  или
драки - за двадцать два, а если по причине войны,  землетрясения,  высадки 
морской пехоты или любого другого  стихийного  бедствия,  то  за  двадцать 
пять, обычные болезни исцеляю все разом по  договоренности,  с  помешанных 
беру в зависимости от того, на чем  помешались,  детей  лечу  за  половину 
стоимости, а дураков за спасибо, и ну-ка, дамы и господа, у  кого  из  вас 
повернется язык сказать, что это не чистая филантропия, а  теперь наконец,
господин командующий двадцатым флотом, прикажите  своим  мальчикам  убрать 
заграждения и  пропустить  страждущее  человечество,  прокаженные  налево, 
эпилептики направо, паралитики туда, где они  не  будут  мешать,  а  менее 
острые случаи пусть ждут позади, только, пожалуйста, не  наваливайтесь  на 
меня все разом, иначе я ни за что не отвечаю, могу  перепутать  болезни  и 
вылечу вас от того, чего у вас нет, и пусть от музыки закипит медь труб, и 
от фейерверков сгорят ангелы, а от водки погибнет мысль,  и  пусть  придут 
канатоходцы и шлюхи, скотоубойщики и фотографы, и все  это  за  мой  счет, 
дамы и господа, потому что на этом кончилась дурная слава мне  подобных  и 
наступило всеобщее примирение. Вот так, прибегая к депутатским уловкам,  я 
усыпляю вашу бдительность на случай, если вдруг смекалка меня  подведет  и 
кто-нибудь из вас почувствует себя после моего лечения хуже, чем до  него.
Единственное, что я отказываюсь делать, так это воскрешать мертвых, потому 
что они, едва открыв глаза, набрасываются с кулаками на того, кто  нарушил 
их покой, а потом все равно либо кончают самоубийством либо умирают снова, 
уже от  разочарования.  Сперва  за  мной  ходила  свита  ученых,  желавших 
убедиться  в  моем  праве  заниматься  тем,  чем  я  занимаюсь,  а   когда 
удостоверились, что это право у меня  есть,  они  стали  пугать  меня  тем 
кругом ада, где пребывает Симон Маг,  и  посоветовали  мне  остаток  жизни 
провести в покаянии, чтобы я стал святым, но я со всем уважением, которого 
они заслуживают, ответил, что именно с этого я в  свое  время  и  начинал. 
Ведь мне, артисту, не будет после смерти никакой пользы  от  того,  что  я 
стану святым, и хочу я только одного: жить и нестись очертя голову на этой
шестицилиндровой колымаге с откидным верхом, купленной у  консула  морской 
пехоты вместе с шофером, когда-то певшим баритоном в опере  нью-орлеанских 
пиратов,  с  теперешними  моими  шелковыми  рубашками,  моими   восточными 
лосьонами,   моими   зубами   из  топазов,  моей  парчовой  шляпой,  моими 
комбинированными, из кожи двух  цветов  ботинками,  хочу  спать  и  впредь 
сколько пожелаю по утрам, танцевать с  королевами  красоты  и  кружить  им 
голову своим  почерпнутым  из  энциклопедии  красноречием,  и  у  меня  не 
затрясутся поджилки, если как-нибудь в среду, в первый день сорокадневного 
поста перед пасхой, пропадут мои способности, ведь для того, чтобы жить  и 
дальше этой жизнью министра, мне  более  чем  достаточно  глупого  лица  и 
бесчисленных лавок, которые тянутся отсюда до мест по ту сторону  сумерек, 
где те же туристы, что прежде взимали с нас налог в пользу своего военного 
флота, теперь лезут, расталкивая  друг  друга  локтями,  за  фото  с  моим 
автографом, за календарями, где напечатаны мои стихи о любви, за  медалями 
с моим профилем, за кусочками моей одежды, и все это несмотря на  то,  что 
я, в отличие от отцов отечества, не высечен из мрамора, не  торчу  днем  и 
ночью верхом на лошади и не обделан весь ласточками.
    Жаль, что эту историю не сможет повторить злой фокусник, а  то  бы  вы 
убедились, что каждое слово в ней  правда.  В  последний  раз,  когда  его 
видели, он уже растерял даже булавки, которыми было приколото к  нему  его 
прежнее великолепие, а благодаря суровости пустыни у него исчезла  душа  и 
перемешались в теле кости, но два или три бубенчика  в  косе  у  него  еще 
оставались, и этого было больше чем достаточно, как-то  в  воскресенье  он 
появился  снова  в  порту  Санта-Мария-дель-Дарьен  со  своим   неизменным 
чемоданом, похожим  на  гробницу,  только  на  этот  раз  он  не  торговал 
противоядиями, а просил голосом, надтреснутым  от  избытка  чувств,  чтобы 
морские пехотинцы расстреляли его  на  глазах  у  всех,  тогда  он  сможет 
продемонстрировать  на  себе  способность  этого  вот  сверхъестественного 
существа воскрешать людей, дамы и господа, и хотя у вас,  которые  столько 
времени страдали от моих обманов и мошенничества, есть все  основания  мне 
не верить, я клянусь вам костями своей матери: то, что вы сегодня увидите,   
доподлинная правда, а не что-то из потустороннего мира, и если  у  вас  на 
этот счет остаются хоть какие-нибудь сомнения, присмотритесь хорошенько  и 
убедитесь, что сейчас я уже не смеюсь как прежде,  а  с  трудом  сдерживаю 
слезы. Можно представить себе, какое впечатление на всех произвело,  когда 
он с глазами, полными слез, расстегнул на груди рубашку  и  похлопал  там, 
где сердце, указывая  этим  смерти  самое  лучшее  место,  однако  морские 
пехотинцы, боясь оплошать на глазах воскресной толпы, стрелять  не  стали. 
Кто-то, должно быть, помнивший его прежние фокусы, куда-то сходил и принес 
ему в жестянке несколько корней коровяка, которых хватило бы на то,  чтобы 
всплыли брюхом вверх все корвины в Карибском море, и он схватил жестянку с 
такой жадностью, словно собирался их съесть, и он на самом деле  их  съел, 
дамы и господа, только, пожалуйста, не  приходите  в  ужас  и  не  спешите 
молиться за упокой моей души, ведь умереть для меня все равно что  сходить 
в гости. В этот раз он повел себя честно, не стал,  как  актер  на  сцене, 
изображать предсмертный хрип, а только слез кое-как со  стола,  выбрал  на
земле, поколебавшись, самое подходящее место и с него, уже лежа, посмотрел 
на меня как на родную мать, вытянул вдоль тела руки и, все  еще  сдерживая 
свои мужские слезы, испустил последний вздох, и столбняк вечности выкрутил 
его сперва в одну сторону, а потом в другую. Да, это был единственный раз, 
когда наука меня подвела. Я положил его в  тот,  с  завитушками,  чемодан, 
куда я вмещаюсь целиком, заказал заупокойную  службу,  эта  служба,  из-за 
того, что облачение на священнике было  золотое  и  в  церкви  сидели  три 
епископа, обошлась мне в четыре раза по пятьдесят дублонов, и  я  приказал 
возвести для него на холме, овеваемом с моря самыми  приятными  ветерками, 
часовню, а в ней была гробница, достойная императора, и на чугунной  плите
заглавными готическими буквами написано, здесь покоится мертвый  фокусник, 
которого многие называли злым, посрамитель морской пехоты и жертва  науки, 
и когда я решил, что этими почестями воздал должное его  добродетелям,  то 
начал мстить ему за унижения, которым он меня подвергал, я  воскресил  его 
внутри его бронированной гробницы  и  оставил  там  биться  в  ужасе.  Это 
произошло задолго до того, как порт Санта-Мария-дель-Дарьен съели муравьи, 
но часовня с гробницей, ничуть от них не пострадавшая, до сих пор стоит на 
холме в тени драконов, спящих в ветрах  Атлантики,  и  каждый  раз,  когда 
бываю в тех краях, я привожу полную машину роз, и сердце у меня,  когда  я 
вспоминаю   о  его  добродетелях,  разрывается  от  жалости,  но  потом  я 
прикладываю ухо к чугунной плите и слушаю, как он  плачет  среди  обломков 
развалившегося чемодана, и если  вдруг  он  умирает  снова,  я  его  снова 
воскрешаю, ибо наказание это прекрасно тем, что он будет жить в  гробнице, 
пока живу я, то есть вечно.


    Перевод Р. Германа