Габриэль Гарсия Маркес


 
   Сиеста во вторник


    Поезд, выйдя из дрожащего коридора ярко-красных скал, углубился в банановые
плантации, бесконечные и одинаковые справа и слева, и тогда воздух стал влажным 
и перестал ощущаться ветерок с моря. В окно вагона ворвался удушающий  дым.  По
узкой  дороге  рядом  с  рельсами  волы  тянули  повозки,  доверху  нагруженные 
зеленоватыми гроздьями бананов. За дорогой, на ничем  не  засаженной  и  потому
какой-то неуместной здесь земле, стояли конторы с электрическими  вентиляторами
внутри, казармы из красного кирпича  и  проглядывающие  среди  пыльных  розовых
кустов и пальм террасы с белыми столиками и стульями. Было одиннадцать часов, и
жара еще не началась.
    - Лучше поднять стекло, - сказала женщина. - А то у тебя все волосы будут в 
саже.
    Девочка попыталась, но заржавевшая рама не сдвинулась с места.
    Кроме них, пассажиров в этом простом вагоне третьего класса не было. Дым из
паровозной трубы по-прежнему вливался в окошко, и  девочка  поднялась  с  места 
и положила на свое сиденье вещи - пластиковую сумку с едой и обернутый  газетой
букет цветов. Она пересела  на  скамейку  напротив,  подальше  от  окна,  лицом 
к матери. Обе были в бедном и строгом трауре.
    Девочке было двенадцать лет, и на поезде она ехала впервые. Веки у  женщины 
были в синих прожилках, а ее тело, маленькое, дряблое и бесформенное,  облекало
платье, скроенное как сутана. Было непохоже, что она мать  девочки - для  этого
она казалась слишком старой. Она  сидела  так,  словно  позвоночник  ее  прирос 
к спинке скамьи, и обеими руками  держала  на  коленях  когда-то  лакированный, 
а теперь облезлый портфель.  Лицо  ее  выражало  полное  спокойствие,  присущее 
людям, живущим все время в бедности.
    В двенадцать началась жара. Поезд, чтобы пополнить запас воды,  остановился 
на десять минут  на  каком-то  полустанке.  Снаружи,  в  таинственном  молчании 
плантаций, тени были необыкновенно чистыми, а внутри вагона застоявшийся воздух 
пах невыделанными кожами. Дальше поезд пошел, уже не набирая большой  скорости. 
Два раза он останавливался в одинаковых городках, деревянные дома которых  были
выкрашены яркими красками. Женщина, уронив на грудь голову, задремала.  Девочка
сняла туфли, пошла в туалетную комнату и положила увядшие цветы в воду.
    Когда она вернулась, мать уже ждала ее: пора было есть.  Она  дала  девочке 
кусок сыра, кусок мясного пирога из маисовой муки и  сладкую  галету  и  то  же 
самое достала из пластиковой сумки для себя.  Они  начали  есть,  а  поезд  тем 
временем очень медленно переехал стальной мост и покатил через  новый  городок, 
точно такой, как прежние, с той только разницей, что на площади в нем  толпился 
народ. Под расплавляющим все и вся солнцем играли что-то веселое музыканты.  За
городком, на иссушенной равнине, плантаций уже не было. Женщина перестала есть.
    - Обуйся, - сказала она.
    Девочка посмотрела в окно. Она увидела только голую  равнину;  поезд  снова 
начал набирать скорость, однако она положила недоеденную галету в сумку и мигом
обулась. Мать дала ей расческу.
    - Причешись.
    Девочка стала причесываться, и в  эту  минуту  паровоз  засвистел.  Женщина 
рукой обтерла потные шею и лицо. Едва только девочка кончила причесываться, как 
в окне замелькали первые дома нового городка,  большего  по  размерам,  но  еще 
более унылого, чем прежние.
    - Если тебе нужно что-нибудь сделать, сделай это теперь, - сказала  мать. - 
И потом, даже если ты будешь умирать  от  жажды,  не  проси  ни  у  кого  воды. 
И, самое главное, не плачь.
    Девочка кивнула. В окна  сквозь  свистки  паровоза  и  подрагиванье  старых 
вагонов врывался обжигающий сухой ветер. Женщина свернула сумку с остатками еды 
и убрала в портфель. На какое-то мгновенье в окне засиял и потух весь  городок, 
такой, каким он был в этот пронизанный  светом  августовский  вторник.  Девочка 
завернула цветы в мокрую  газету,  отсела  еще  дальше  от  окна  и  пристально 
посмотрела на мать.  Та  ответила  ей  спокойным,  ласковым  взглядом.  Свисток 
оборвался, и поезд начал замедлять ход. Потом он остановился.
    На станции не видно было ни  одного  человека.  На  другой  стороне  улицы, 
затененной миндальным деревьями, открыта была только бильярдная. Городок плавал 
в зное. Женщина и  девочка  вышли  со  станции,  пересекли  мостовую,  булыжник 
которой уже начинал разрушаться  от  напора  травы,  и  оказались  в  тени - на 
тротуаре.
    Было почти два часа  пополудни.  В  это  время  дня  городок,  придавленный 
к земле оцепенением сна, предавался сиесте.  Лавки,  учреждения,  муниципальная 
школа закрывались в одиннадцать и открывались лишь незадолго до четырех,  когда 
поезд возвращался. Открытыми  оставались  только  гостиница  напротив  станции, 
буфет в ней и бильярдная и тут же, на площади, но чуть сбоку, почта.  В  домах, 
построенных в своем большинстве по стандарту банановой компании,  были  заперты 
изнутри двери и спущены шторы. В некоторых было так  жарко,  что  обитатели  их 
обедали в патио. Другие сидели на стульях в тени миндальных деревьев, прямо  на 
улице, и там проводили часы сиесты.
    Стараясь идти в тени и ничем не нарушать отдыха жителей, женщина с девочкой
зашагали по городку. Они пошли прямо к дому священника. Мать провела ногтем  по
металлической сетке, которой была затянута дверь, подождала немного  и  сделала 
то же самое снова. Внутри жужжал  электрический  вентилятор.  Она  не  услышала 
шагов, только дверь скрипнула где-то внутри дома, а потом совсем близко,  прямо 
за металлической сеткой, настороженный голос спросил:
    - Кто это там?
    Мать попыталась разглядеть того, кто подошел.
    - Мне нужен падре, - сказала она.
    - Он сейчас спит.
    - У меня срочное дело, - сказала мать.
    Ее голос звучал спокойно, но настойчиво.
    Дверь беззвучно приоткрылась, и они увидели полную невысокую женщину;  кожа 
у нее была очень бледная, а волосы стального цвета. За толстыми стеклами  очков 
ее глаза казались совсем маленькими.
    - Войдите, - и она открыла дверь настежь.
    Они вошли в комнату, пропахшую запахом увядших цветов. Женщина подвела их к
деревянной скамье со спинкой и жестом пригласила их  сесть.  Девочка  села,  но 
мать продолжала стоять, сжимая в руках  портфель,  погруженная  в  свои  мысли. 
Никаких звуков, кроме жужжанья вентилятора, слышно не было.
    Дверь, которая  вела  в  другие  комнаты,  открылась,  и  на  пороге  опять 
появилась та же женщина.
    - Говорит, чтобы вы пришли после трех, - почти прошептала  она. - Он только 
пять минут как лег.
    - Поезд уходит в половине четвертого, - сказала мать.
    Ее слова  прозвучали  коротко  и  уверенно,  но  в  голосе,  все  таком  же 
спокойном, значения было больше, чем в словах. Впервые женщина, впустившая их в 
дом, улыбнулась.
    - Хорошо, - сказала она.
    Дверь закрылась за нею снова, и теперь мать села около  девочки.  В  узкой, 
бедно обставленной приемной было чисто.  По  ту  сторону  деревянного  барьера, 
делившего комнату надвое, стоял рабочий  стол,  простой,  застланный  клеенкой, 
а на нем - пишущая машинка старого образца и рядом ваза с цветами. Еще  дальше, 
за столом, стояли приходские архивы.  Чувствовалось,  что  порядок  в  кабинете 
поддерживает одинокая женщина.
    Дверь снова открылась, и на  этот  раз,  протирая  носовым  платком  стекла 
очков, вышел священник. Только когда он надел очки, стало ясно, что  он  родной 
брат женщины, которая их впустила.
    - Что вам угодно? - спросил он.
    - Ключи от кладбища, - ответила мать.
    Девочка продолжала сидеть, цветы лежали  у  нее  на  коленях;  а  ноги  под 
скамейкой были скрещены. Священник посмотрел на нее, потом на  мать,  а  потом, 
сквозь металлическую сетку, затягивавшую  окно,  на  безоблачное,  ослепительно 
яркое небо.
    - В такую жару, - сказал он.  -  Могли  бы  подождать,  пока  солнце  будет 
пониже. 
    Мать покачала головой. Священник прошел за барьер, достал из шкафа  тетрадь 
в клеенчатой обложке, деревянный пенал и чернильницу и сел за  стол.  Волос  на
голове у него было мало, зато они в избытке росли на руках.
    - Чью могилу хотите посетить? - спросил он.
    - Карлоса Сентено, - ответила мать.
    - Кого?
    - Карлоса Сентено.
    Падре по-прежнему не понимал.
    - Вора, которого убили здесь, в городке, на  прошлой  неделе,  -  не  меняя 
тона, сказала женщина. - Я его мать.
    Священник пристально на нее посмотрел. Она ответила ему таким же  взглядом,
спокойная и уверенная в себе,  и  падре  залился  краской.  Он  опустил  голову 
и начал писать. Заполняя страницу в клеенчатой тетради, он спрашивал у женщины, 
кто она и откуда; она отвечала без запинки, точно и подробно, словно  читая  по
написанному. Падре начал потеть. Девочка расстегнула левую туфлю, подняла пятку
и наступила на задник. То же самое она сделала и правой ногой. 
    Все началось в понедельник на прошлой неделе,  в  нескольких  кварталах  от 
дома священника. Сеньора Ребека, одинокая вдова, жившая в доме, полном  всякого 
хлама, услышала сквозь шум дождя, как кто-то пытается открыть снаружи дверь  ее 
дома. Она поднялась с постели, нашла на ощупь в гардеробе старинный  револьвер, 
из которого никто не стрелял со времен  полковника  Аурелиано  Буэндиа,  и,  не 
включая света, пошла к двери. Ведомая не столько звуками в  замочной  скважине, 
сколько страхом, развившимся у нее за  двадцать  восемь  лет  одиночества,  она 
определила в темноте, не подходя близко, не  только  где  находится  дверь,  но 
и где расположена  в  ней  замочная  скважина.  Сжав  револьвер  обеими  руками 
и выставив его вперед, она зажмурилась и нажала на спусковой  крючок.  Стреляла 
она первый раз в жизни. Когда выстрел прогремел, она сперва не услышала ничего, 
кроме шепота мелкого  дождя  на  цинковой  крыше.  Потом  на  зацементированную 
площадку  перед  дверью  упал   какой-то   небольшой   металлический   предмет, 
и невероятно усталый голос очень тихо сказал: "Ой, мама!" У человека,  которого 
на рассвете нашли мертвым перед ее домом, был расплющенный  нос,  на  нем  была 
фланелевая, в разноцветную полоску рубашка и обыкновенные  штаны,  подпоясанные 
вместо ремня веревкой, и еще он был босой. Никто в городке его не знал.
    - Так, значит, звали его Карлос  Сентено, - пробормотал,  закончив  писать, 
падре.
    - Сентено Айяла,  -  уточнила,  женщина.  -  Он  был  единственный  мужчина 
в семье.
    Священник повернулся к шкафу.  На  гвозде,  вбитом  в  дверцу,  висели  два 
больших ржавых ключа; именно такими представляли себе девочка, и ее мать, когда 
была девочкой, да и, должно быть, когда-то сам священник ключи  святого  Петра. 
Он снял их, положил на открытую тетрадь, лежавшую на барьере,  и,  взглянув  на 
женщину, ткнул пальцем в исписанную страницу.
    - Распишитесь вот здесь.
    Женщина, зажав портфель  под  мышкой,  стала  неумело  выводить  свое  имя. 
Девочка взяла цветы в руки, подошла, шаркая, к барьеру и внимательно посмотрела 
на мать.
    Падре вздохнул.
    - Никогда не пытались вернуть его на правильный путь?
    Кончив писать, женщина ответила:
    - Он был очень хороший.
    Несколько  раз  переведя  взгляд  с  матери  на  дочь,  падре  с   жалостью 
и изумлением убедился в том, что плакать ни та ни другая не собираются. Тем  же 
ровным голосом женщина продолжала:
    - Я ему говорила, чтобы никогда не крал у людей последнюю еду,  и  он  меня
слушался. А раньше, когда он был боксером, его, бывало, так  отделают,  что  по 
три дня не мог встать с постели.
    - Ему все зубы выбили, - сказала девочка.
    - Это правда, - подтвердила мать. - Для меня в те времена у  каждого  куска 
был привкус ударов, которые получал мой сын в субботние вечера.
    - Неисповедимы пути Господни, - сказал священник.
    Но сказал он это не очень уверенно, отчасти потому,  что  опыт  сделал  его 
немного скептиком, а отчасти из-за жары. Он посоветовал им  накрыть  чем-нибудь 
головы, чтобы избежать  солнечного  удара.  Объяснил,  позевывая  и  уже  почти 
засыпая, как найти могилу Карлоса Сентено. На  обратном  пути,  сказал  он,  им 
достаточно будет позвонить в дверь и потом просунуть под  нее  ключ,  а  также, 
если есть возможность,  милостыню  для  церкви.  Женщина  выслушала  его  очень 
внимательно, но поблагодарила без улыбки.
    Направляясь к наружной двери, чтобы ее открыть,  падре  увидел:  прижавшись 
к металлической сетке носами, внутрь глядят какие-то  дети.  Когда  он  открыл, 
дети бросились врассыпную. Обычно в это время дня на улице  не  было  ни  души. 
Сейчас, однако, там были не  только  дети.  Под  миндальными  деревьями  стояли 
небольшие группки людей. Падре окинул взглядом  улицу,  преломленную  в  призме 
зноя, и понял. 
    Мягким движением он снова затворил дверь.
    - Подождите минутку, - сказал он, не глядя на женщину.
    Дверь в глубине дома открылась, и оттуда вышла его  сестра;  поверх  ночной 
рубашки она набросила черную кофту,  а  волосы  у  нее  были  теперь  распущены 
и лежали на плечах. Она посмотрела молча на священника.
    - Что случилось? - спросил он.
    - Люди поняли, - прошептала сестра.
    - Лучше им выйти через патио, - сказал падре.
    - Да все равно, - сказала сестра. - Все повысовывались в окна.
    Похоже было, что мать поняла  только  теперь.  Она  вглядывалась  в  сетку, 
пытаясь рассмотреть, что делается на улице. Потом взяла у девочки цветы и пошла 
к двери. Девочка зашагала за нею следом.
    - Подождите, пока опустится ниже солнце, - сказал падре.
    - Вы расплавитесь, - добавила,  стоя  неподвижно  в  глубине  комнаты,  его 
сестра. - Подождите, я вам одолжу зонтик.
    - Спасибо, - ответила женщина. - Нам и так хорошо.  Она  взяла  девочку  за 
руку, и они вышли на улицу.

    Перевод Р. Германа