Михаил Петрович Старицкий



   Вареники
    Был конец февраля. Село Качки, занесенное снегом, оттаивало  понемногу  под 
дыханием мягкого южного ветра. С соломенных крыш, одетых в остеклившуюся  белую 
броню, сбегала по сосулькам вода. По  небу  неслись  светло-желтоватые  клочья, 
в сыром воздухе уже пахло весной.
    За селом, возле водяной мельницы,  стояло  несколько  подвод.  Из  мельницы 
доносился крупный разговор с  перебранками.  Двое  односельчан,  один  в  сивой 
шапке, а другой в картузе, сидели равнодушно на завалинке и, смакуя коротенькие 
трубочки, молча следили, как  из  проруба  вырывалась  с  шумом  пенистая  вода 
и медленно вращала колесо, дробясь на противоположном конце его в  целый  дождь 
радужных сверкающих капель.
    У самой двери, облокотясь  о  косяк,  стояла,  подперши  рукой  голову,  не 
молодая уже, но сохранившая остатки  прежней  красоты  женщина.  Нужда  и  горе 
положили на лице ее печать какой-то пришибленной и тупой покорности.
    Появился хозяин мельницы, Шлема, в  длинном  сюртуке,  припудренный  сильно 
мукой, и, почесав азартно бороду, крикнул по направлению к подводам:
    - Пане сотский, несите ваши мешки!
    - А когда же дождусь я?  -  робко  запротестовала женщина.  -  Ведь  и  то, 
почитай, с утра  стою,  а  у  меня  в  хате  деток  четверо,  сирот;  некому-то 
и присмотреть за ними.
    - Что же ты, баба,  хочешь,  чтобы  я  ради  тебя  пропустил  старшину  или 
сотского?
    - Да у меня ж только полмешочка пшеницы  да  гречки  полмерочки,  духом  бы 
смололи.
    - Духом? - прижмурил правый глаз жид. - Какая ты разумная!  А  после  твоей 
гречки чисть камень? Сказано - баба! Не  понимает,  что  такое  гречка,  а  что 
начальство!!
    Сотский в это время взвалил на плечи два огромных мешка, и, влезая в двери, 
оттолкнул бедную женщину.
    Она отошла на дорогу и остановилась среди лужи, погрузив в воду свои босые, 
потрескавшиеся красные ноги.
    Стоит  Софрониха  в  воде  и  не  чувствует  ее  резкого,  жгучего  холода, 
а в голове у нее мелькает, как детки просили маму поскорее вернуться,  как  она 
обещала им к обеду сварить гречаные вареники. А вот и обед прошел, и  полудник, 
а они, голодные, сидят в нетопленой хате да ждут... Хотя бы им, борони боже, не 
приключилось какой беды!
    - Намерзнется Софрониха, - заметила сивая шапка  с  завалинки,  -  особенно 
если простоит до вечера.
    - Одубеет, - лаконически ответил картуз.
    - Звисно  -  вдова,  -  философски закончила  шапка,  сплюнувши  в  сторону 
и передвинувши люльку во рту.
    В это время из переулка раздалось шлепанье  конских  копыт  и  на  саночках 
выехал прямо на вдову сам старшина. Она  посторонилась,  но  старшина  все-таки 
счел долгом выругаться.
    - Ишь, стоит на дороге, - не видишь разве начальства?
    - Выбачайте, - извинялась, низко кланяясь, вдова.
    - Чего стоишь? Зачем пришла? - допытывался старшина, поворачивая к мельнице 
лошадь.
    - Да  принесла  на  помол  полмешочка  пшеницы  да   полмерочки   гречки, - 
докладывала Софрониха, шагая за санками старшины.
    - Гречки? - изумился последний, вытаращивая на нее глаза. - Да  где  бы  ты 
могла раздобыть гречки? В прошлом году она вся на пне погорела.
    - У меня, пане голова, еще позаторишняя осталась, - улыбнулась самодовольно 
вдова, - славная гречка, сухая, зерно в зерно,  деткам  берегла  на  масляницу, 
вареничками гречаными побаловать.
    - Скажите на милость, какие нежности! - осклабился  старшина. - Да  у  меня 
самого, на что уж начальство, а и то таких вареников не будет: негде  гречаного 
борошна достать, хоть село запали!
    Он встал, почесал с досадой за ухом и начал привязывать  к  плетню  лошадь. 
Мужики, завидя его, с завалинки поднялись и пошли в мельницу.
    - Так, так! - продолжал ворчать старшина.  -  А  гречаные  вареники  -  это 
первая вещь на свете, после горилки,  конечно, - поправился  он  и  пошел  было 
к мельнице, но потом вдруг остановился.
    - А подойди-ка сюда, подойди, - поманил он вдову. - Покажи твою гречку.
    Покачиваясь почтительно, подошла Софрониха  к  завалинке,  взяла  небольшой 
мешочек и поднесла к старшине; тот вынул  из  него  горсть  гречихи,  пересыпал 
зерно с руки на руку, понюхал его, а потом еще ткнул  носом  в  самый  мешочек, 
чихнул, утерся рукавом и одобрительно кивнул головой.
    - Хорошая гречка, добрая гречка!  И  кто  б  мог  подумать?  Все  беднится, 
беднится, а какую гречку приберегла.
    - Для деток, - оправдывалась как бы виноватая в чем вдова.
    - Для деток? Придбать их  постаралась,  а  для  податей  небось  грошей  не 
придбала? - все грознее допрашивал старшина. - Недоимка, почитай, не только  за 
этот год, а и за тот?
    - Что же мне делать самой, да еще без надела? - дрожащим голосом  испуганно 
взмолилась Софрониха. - Дело вдовье, только бог да я...
    - Знаем  мы  вашу  братию:  как  только  приструнь,  так  зараз  до   бога, 
а отвернись, так с чертом под руку. Ишь, туда  же!  Гречаные  вареники!  -  уже 
совсем свирепел старшина. - Да постой, постой! - вспомнил он. - Ты ведь у  меня 
прошлою весною позычила четверть овса и две меры гороху, а отдать и не думаешь?
    - Простите, пане голова,  недород...  чужая  земелька...  сами  знаете,  не 
вернулось и зерно... - уже плакала вдова, поминутно утирая нос.  -  Я  бы  всею 
душою... только что я с детками?
    - Да хоть бы честь знала, поклонилась бы подарочком, каким...
    - Где же мне, пане, достать? - простонала Софрониха.
    - Где? Захотела б - нашла. Да вот, - спохватился он, - хоч бы этой  гречкой 
поклонилась начальству, так и оно б тэе... Да что  я?  След-таки  этот  мешочек 
взять за процент, - и старшина положил на него свою властную руку.
    - Воля ваша! - упавшим голосом всхлипывала  вдова.  -  Детки  только,  ждут 
все...
    - Пустое! - решил голова, хотя у него заскребло что-то  на  сердце.  -  Они 
и пшеничным вареникам будут рады.

    Уже в сумерки возвратился старшина в свою хату и весело окликнул жену:
    - Жинко! А угадай, что я тебе привез? 
    - А что бы такое? - выскочила на зов немного полная,  еще  молодая  женщина 
с вздернутым носом и масляными глазами. - Бьюсь об заклад, что  мне  набрал  на 
корсетку или купил парчовый платок, чтобы урядничиха носа не драла|
    - Вот и видно зараз, что баба: только про свои тряпки и думает.
    - Ну, так что ж? - сконфузилась жена. - Я и в думку не  возьму,  что  бы?.. 
Разве, может быть, доброе намисто, что я торговала у дьячихи?
    - Тьфу! - даже плюнул старшина.— Ей про образа, а она все про лубья.
    - Так не знаю, что бы могло тебя так обрадовать? Уж  не  люлька  ли  какая, 
чтобы табачищем чадить по хате?
    - Нет, не люлька, а вот что! - и старшина торжественно  поставил  на  лавку 
мешочек с мукой.
    - Борошно? - презрительно улыбнулась жена. - Эка невидаль!
    - Борошно! Да какое  только? - развязывал  зубами  затянутый  узлом  снурок 
старшина. - Гречаное, взгляни-ка! - и он внушительно поднес ей кулек.
    - Гре-ча-ное? Откуда взял? - изумилась теперь и жена.
    - Откуда? Отнял у Софронихи за проценты, и баста: ей это баловство  лишнее, 
а у нас вот на масляницу вареники важные будут.
    - Уж на что лучше, как гречаные вареники: сыр у меня  есть  свежий,  только 
что оттопленный, масло хорошее, да и сметана - хоч ножом режь.
    Старшина только чмокал  и  глотал  слюни,  поглаживая  руками  уже  заметно 
округленное брюхо.
    - Знаешь что, жиночко моя любая, уж я тебе и гостинца за это куплю:  навари 
ты этих вареников полную макитру, чтобы их и на вечер, и на ночь, и  на  завтра 
хватило.
    - Добре, добре! - засуетилась и жена, любившая  тоже  покушать,  а  главное 
заинтересованная подарком. - Я сейчас с наймичкой и примусь.
    - Только знаешь, любко, не меси очень  круто  тесто,  а  так,  чтобы  вроде 
лемишков, - смаковал старик, - да в сыр  яичек  вбей,  да  разотри  хорошенько, 
посоли по вкусу; а  с  горшка  на  сковородку,  подрумянь,  а  потом  в  масло, 
в сметану и ложкою... Эх, важно! - обнял жену он игриво. - А я бегом  к  Шлеме, 
да возьму доброй, неразведенной горилки; а наливка у  тебя  припасена,  вот  мы 
и начнем масляницу. Да, вот еще что, - остановился он у дверей, - как  думаешь, 
не пригласить ли и кума?
    - Ну его! - махнула рукою жена. - Он все полопает, утроба.
    - И то  правда, - согласился  супруг,  -  наперво  сами  всласть  наедимся, 
а потом уж и гостям...

    А Софрониха добрела до  своей  хаты  с  заплаканными,  распухшими  глазами, 
усталая и голодная; она со стоном опустилась на лавку,  сбросив  с  плеч  мешок 
пшеничной муки. В нетопленой хате было холодно и сыро. Дети, укрывшись рядном и 
кожухом, сидели за печкой; много было пролито без  матери  слез,  но  голод  да 
холод укачали младших, и они заснули, а старшие, мальчик и девочка,  притаились 
со страху. Завидев мать, они бросились к ней с радостью:
    - Мамо, мамо! Нам хочется есть! Чи будут гречаные вареники?
    - Нет, мои детки, - обнимала и ласкала их мать, - гречаного борошна нема.
    - Как нема? - вскрикнул старший мальчишка. - Ведь вы понесли гречку?
    - Понесла, да старшина отнял... Бог с ним!
    Дети подняли плач, а  Софрониха,  вместо  того  чтоб  утешать  их,  и  сама 
расплакалась:
    - Беззащитные мы; кто не захочет, тот лишь не обидит!  Только, деточки мои, 
кветики милые, все от бога, все от его ласки. Нет у  вас  другого  защитника... 
Молитесь ему единому... - крестилась она, шепча какую-то бессвязную, но горячую 
молитву и прижимая к груди своих сирот.
    Прошло несколько тяжелых минут; наконец  вдова  Софрониха  встала  и  бодро 
подошла к печи.
    - Годи, детки!  Не  такое  еще  это  горе,  чтобы  так  побиваться:  вместо 
вареников я вам зараз нажарю млынцив. У меня масло есть, заробила, а яичек  нам 
рябушка снесла, вот и у нас будет праздник.
    Коротко детское горе. Материнское слово сразу прогнало его  и  осветило  их 
личики радостью.
    - Млынци! Млынци! - забили они в ладоши и начали помогать матери.
    Вскоре запылал  в  печке  огонь,  и  мрачная  хата  улыбнулась,  оживившись 
светлыми пятнами.

    Когда возвратился старшина с двумя сулеями в  руках,  то  в  его  хате  уже 
носился  приятный  запах  поджаренного  гречаного  теста.  Наймичка  кидала  со 
сковороды в огромную миску вареники, перекладывала  их  кусками  свежего  масла 
и, покрывши другой миской, усердно трясла, а жена старшины снимала с нескольких 
глечиков белую да густую сметану. 
    - Эх, добре  пахнут,  славно  пахнут!  -  повел  плотоядно  старшина  носом 
и, поставив горилку на стол, потер себе руки. - Что-то значит  господь:  всякий 
праздник пошлет, и  на  всякий  праздник  призначит  тебе  всякую  утеху  -  на 
великдень, например, пасха, порося, яйца; на риздво - сало, колбаса,  буженина; 
на масляну - вареники и млынци...
    - А на Петра, - отозвалась  жена,  -  мандрыки,  на  Семена  -  шулики,  на 
Столпника - стовпци, на Варвару...
    - Стой, жинко! - перебил старшина. - Всего милосердия божьего не сочтешь, а 
лучше вот  что:  внеси-ка  к  горилке,  к  первым  чаркам,  шаткованой  капусты 
и огурчиков, годится при встрече с масляной напомнить ей  и  о  великом  посте, 
чтобы не очень чванилась, да не забудь и наливки вточить.
    Когда все  было  принесено  и  наймичка,  покрывши  стол  белой  скатертью, 
поставила на нем три пляшки, три тарелки, миску кислой капусты и миску  соленых 
огурцов с кавунами,  тогда  старшина,  помазавши  оливою  чуб,  залез,  кряхтя, 
в почетный угол, под образа, а против него поместилась и дородная супруга,  уже 
принарядившаяся в красную с зелеными усиками корсетку и в глазетовый  блестящий 
очипок.
    - Ну, Палажко, - обратился старшина к  наймичке,  несколько  рябоватой,  но 
здоровенной девке, - садись и ты за стол, на то свято.
    Палажка поклонилась низко и уселась почтительно при конце.
    - А  теперь,  -  налил  чарки  хозяин,  -  боже,   благослови,   поздравляю 
с масляницей, дай господь и на тот год ее дождать, и  чтобы  все  християне  по 
всему свету встречали ее за чаркой да за варениками.
    Все пожелали  того  же  самого  и  выпили.  Старшина  посмаковал  капустой, 
похвалил огурцы и кавуны. Хозяйка отдала в этом честь  своей  наймичке.  Выпили 
еще по другой и по третьей, и  за  здоровье  хозяина,  и  хозяйки,  и  даже  за 
наймичку, причем старшина как-то особенно крякнул.
    - Ну,  теперь  подавай,  Палажко,  вареники,  торжественно   произнес   он, 
расстегивая жупан, - пора и им, голубчикам, честь воздать.
    Наймичка поставила на стол дымящуюся  соблазнительным  паром  макитру,  где 
в растопленной золотой влаге плавали сероватые подрумяненные с боков вареники.
    Старшина пододвинул к  себе  макитру,  полюбовался  содержимым  и,  положив 
в миску белой дрожащей сметаны, стал погружать  в  нее  вареники,  приговаривая 
выученную от бурсака виршу:

                   Вареники, вареники! 
                   Вареники ви мученики: 
                   В окропі кипіли, 
                   Тяжку муку терпіли, 
                   Очі маслом позаливані, 
                   Боки сиром позатикані... 
                   Чим же вас величати? 
                   Хіба в сметану вмочати!

    Закончил  старшина  и,  опрокинувши  шестую  чарку,  послал  в  рот  целого 
вареника.
    Смакуя и чавкая, старшина только мычал одобрительно и в  промежутках  между 
глотками произносил, давясь, едва внятно: "Добри вареники, настоящие".  Дальше, 
впрочем, за недосугом и эти короткие восклицания прекратились.
    Жена глотала вареники тоже усердно, но с некоторыми передышками,  обращаясь 
изредка то к мужу, то к наймичке:
    - Пухкие вышли.  Вот  положишь  в  рот,  трошки  придавишь,  и  сразу  тебе 
расплываются, так и тают... так и тают... и сыр хороший,  аж  рыпит...  Борошно 
хорошее попалось: и сухое, и белое; такой гречаной муки давно не видывала!
    Миска быстро опорожнилась, на дне только плавало два-три вареника. Наймичка 
подала новую макитру.
    - Только ты, голубь сизый, не жри без  толку,  -  предупреждала  супруга, - 
а переливай наливочкой, так оно легче пойдет...
    Несколько медленнее, с большими  паузами  для  наливки,  и  вторая  макитра 
опросталась.
    Старшина еле дышал, сильно качался и два раза угодил чубом  в  самую  миску 
с сметаной. Жена уже не обращала на него  никакого  внимания,  а  рассказывала, 
пошатываясь, наймичке смелые анекдоты, от которых последняя хохотала до  упаду. 
Дошло до того, что хозяйка, обнявши Палажку, вскрикнула:
    - Эх, отчего у тебя усов нет?
    Наконец старшина, ударившись порядочно лбом, промычал:  "Спать!"  -  и  тем 
прекратил пиршество.
    Лег старшина, да не легче от этого стало. В голову молотами  стучит,  а  на 
груди пудовики лежат, дышать трудно.
    Храпит старшина, онемели руки и ноги, да крикнуть сил нет,  что-то  сдавило 
за горло, а очи раскрыты широко.
    И видит он, как в темной хате месяц играет на глиняном полу, как  от  этого 
блеска сгущается в углах мрак и принимает странные  формы;  и  слышит  он,  что 
далеко что-то воет и стонет, что от  этого  стона  дыхание  у  него  становится 
невыносимо тяжелым, так что жизнь улетает. Мороз пробежал  по  спине  старшины, 
и холодный пот на лбу выступил: он хотел крикнуть, но ужас сковал его голос.
    Безвладно лежит старшина, устремив в угол неподвижные очи, а  в  углах  уже 
волнуется не мрак, а темнеют  какие-то  силуэты,  словно  католические  монахи, 
закутанные сверху донизу в серые мантии  с  насунутыми  на  головы  капюшонами; 
хочет старшина сомкнуть глаза, но не слушаются веки, а раскрываются еще шире.
    А месяц светит все ярче да ярче; пятна от его света горят на полу  каким-то 
фосфорическим блеском и наполняют всю хату  светящимися  зеленоватыми  волнами. 
Монахи в углах шевелятся, делаются серые, принимая  форму  треугольных  мешков. 
Всматривается старшина - нет, это не мешки, не монахи, а огромные вареники, да, 
гречаные вареники!.. Они уже злобно глядят на  него  залитыми  сметаной  очами, 
оскаливши белые, сырные зубы... Вот они встали и шипят, словно  на  сковородке, 
только шепот их мрачный, зловещий, от этого  шепота  цепенеет  мозг,  сжимается 
сердце, и чует старшина  всем  существом,  что  изрекается  над  ним  приговор, 
приговор смертный...
    Стоны и плач раздаются уже  близко,  под  окнами...  А  воздуху  становится 
в хате все меньше  да  меньше;  дышать  нечем,  с  страшным  усилием  едва  уже 
подымается грудь. В соседней  комнате  молотками  сколачивают  гроб;  протяжный 
похоронный звон врывается в окна: от него шатаются рамы и гнутся стекла...
    А вареники в серых мантиях медленно приближаются к неподвижному старшине, и 
видит он, что нет у них ни милосердия, ни пощады.
    - Смерть тебе! Смерть  грабителю! - шипят  вареники-судьи.  -  Давите  его, 
братья, пока из этого хищника не выйдет душа!
    Застонал  старшина,  но  уже  и  стон  не  вылетел  из  окоченевшей  груди, 
а остановился в сдавленном горле. А вареники у его изголовья шепчут  надгробные 
речи:
    - Натешился ты, налопался на  этом  свете,  да  не  своим  добром,  нажитым 
честным трудом, а чужим, накраденным тобою, награбленным; с  чужого,  кровавого 
поту ты себе брюхо припас и жену свою раскормил, распоил... Куда ни глянь - все 
твое богатство смочено сиротскими да вдовьими слезами, и нет  за  них  прощенья 
у бога...
    - Нет, нет! - повторило эхо.
    Раздался дикий хохот, и вздрогнула от него хата; полетели стекла из окон на 
землю...  Яркий  месячный  свет  помрачился  уродливыми,  страшными   тенями... 
Холодный ужас остановил в жилах старшины кровь. 
    А вареники продолжают мрачно:
    - Что ты сделал с Софронихою? Когда скоропостижно умер ее муж,  ты,  вместо 
того чтобы поддержать вдову, отобрал у нее надел и отдал его за  взятку  своему 
куму, а вдову начал жать за недоимки.  К  кому  перешли  и  овцы  ее,  и  волы, 
и коровы - к тебе, да еще задарма! У тебя и без  того  были  коровы,  а  у  нее 
детки-сироты остались без молока, на сухом хлебе.  Берегла  она  для  них  хоть 
гречневой мучицы на масляную, а ты и последнее  лакомство  у  детей  ее  отнял, 
поласился на сиротские крохи...  Так  вот  слезы-то  их  и  прожгут  твою  душу 
и потянут ее в самое пекло!
    - В пекло! В пекло! - загоготали чудовища и начали по старшине  выплясывать 
адского гопака.
    Умирающий собрал последние силы, крикнул  ужасным,  отчаянным  воплем  и... 
проснулся.
    В хате было все мирно; месяц заглядывал в окна... но перед глазами старшины 
еще реяли страшные образы и в ушах его стоял сатанинский хохот.
    Схватился он с постели, перекрестился перед образом, утер рукавом  холодный 
пот и выступившие на глазах слезы да и стал торопливо одеваться.
    - Жинко! Палажко! - растолкал он и супругу, и  наймичку. - Вставайте  живо! 
Разведите сейчас мне в печке огонь и разогрейте макитру с варениками!
    - Что ты? Очумел? - начала было протестовать сонная жинка, но  муж  на  нее 
так притопнул, что она сразу вскочила и стала помогать наймичке.
    А старшина, надевши кожух и шапку, пошел быстро к  Софронихе.  Перепугалась 
страшно вдова, думая, что воры к ломятся в сени, а, услыхав голос старшины, еще 
пуще того затряслась.
    - Не бойся, Софрониха, отвори!  Я с добром к тебе, а не с лихом, - успокоил 
ее старшина и вошел в хату, освещенную уже трепещущим светом каганца.
    Недавно здесь кутил он с покойным Софроном, и тепло было, и  всякого  добра 
полно, а теперь в хате  ютилась  промозглая  сырость  и  дырьями  да  заплатами 
смотрела бедность с углов.
    - Прости меня, Софрониха, - поклонился низко  старшина, - виноват  я  перед 
тобой, согрешил, нечистый попутал алчностью! И надел у тебя  отобрал  я  не  по 
правде, не по закону, и худобу твою перевел, и  на  последний  сиротский  кусок 
поласился... Так прости ты мне и пробач милосердно, несчастная вдова, а то моей 
душе несказанно тяжко.
    Большими глазами смотрела  на  него  ошеломленная  Софрониха,  а  сама  все 
кланялась низко; слезы у нее беззвучно лились из очей и уста шептали:
    - Бог простит, бог простит!
    - Надел я тебе поверну, вот перед угодником Николаем  клянусь,  поверну  на 
первой же сходке, - глотая слезы, дрожащим голосом продолжал старшина, - корову 
свою возьми и сейчас, без гроша отдаю: я и без того попользовался...
    - Благодетель наш,  батько  родный!  -  повалилась  в  ноги  вдова,  громко 
рыдая. - Пусть за это милосердный бог... и на том... и на этом свете.
    - Мне у тебя нужно валяться в ногах, а не тебе! - поднял ее старшина.
    Но Софрониха под наплывом нежданной радости  бросилась  к  печи,  разбудила 
своих детей и поволокла их до начальства.
    - Детки! Целуйте руки и ноги нашему пану голове, нашему батьку!  Бог  через 
него нам счастье послал!
    - Нет, вот что, - гладил их по  головкам  растроганный  старшина,  -  зараз 
одевайтесь и идем со мною в мою хату: я у тебя отнял  ихнее  гречаное  борошно, 
так вот, чтобы они ели у меня целую масляницу и вареники, и  млынци,  и  всякие 
ласощи.
    Живо собрала вдова деток, и все отправились к старшине да и  начали  весело 
вместе и вареники есть, и запивать их всякою всячиною; вареники легко и игриво, 
как по маслу, отправлялись в желудки, разливая на лицах потребителей добродушие 
и довольство.
    Светлое, сверкающее утро  заглянуло  в  маленькие  окна  начальничьей  хаты 
и застало масляничный пир в самом разгаре. Развеселившийся не  в  меру  хозяин, 
разгоряченный напитками, танцевал  с  бабами  по  хате,  обнимал  их  и  просил 
умилительно:
    - Жинко!  Софронихо!  Палажко!..  Потешьте   меня,   голубочки,   потешьте, 
зозулечки,  повезите  на  санках  вашего  старшину  по  селу...   ведь   теперь 
масляница!..
    Бабы  охотно  исполнили  просьбу  господаря,  запряглись  тройкою  в   сани 
и покатили по селу свое начальство; с визгом  и  хохотом  побежали  за  санками 
дети, а счастливый старшина только покрикивал:
    - Гей! Набок! Прибавь ходу! Пристяжные; не затягивай!..

_______________________________________________________________________________

   Комментарии

    1. Намисто - монисто.

    2. Мандрыки - род блинов. Шулики - род сырников. Стовпци - гречневые пышки.


    Подготовка текста - Лукьян Поворотов
_______________________________________________________________________________