Алексей Николаевич Толстой



   Мираж
    За окном вагона плыла  кочковатая  равнина,  бежали  кустарники,  дальние - 
медленно, ближние - вперегонку. Мой  сосед  сидел,  засунув  пальцы  в  пальцы. 
Глядел в окно. 
    Глаза у него были серые, навыкате.  Он жмурил их,  когда курил папиросу, до 
половины покрывал веками, когда глядел на  кочки  и  кустарники.  Казалось - он 
устал от своих глаз, видавших многое.
    За час до границы он  стал  глядеть  на  лежавший  в  сетке  чемодан,  весь 
облепленный багажными наклейками, и заговорил тихим, глухим голосом.  . . . . .
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    ...Я болтался на юге по холодным,  опустевшим,  неподметенным  городам,  по 
кофейням с лопнувшими стеклами, где продавались, покупались последние  лохмотья 
империи. Писал в газетах. Ночью играл в карты. Я пил не слишком много,  кокаина 
не нюхал. Зато я хорошо научился угадывать дни эвакуации по выстрелам на ночных 
улицах, по тону военных сводок, по особому  предсмертному  веселью  в  кабаках. 
Вовремя уносил ноги.
    Я не был ни красным,  ни  белым.  Грязь,  тоска,  безнадежность.  Это  было 
ужасно. Я так брезговал людьми, что научился не видеть человеческих лиц.
    Наконец мне все надоело. Я погрузился в трюм на  грязный  пароход,  набитый 
сумасшедшими, и уехал в Европу.  Не важно - где  я  странствовал,  как  добывал 
средства на жизнь. Не важно. Жил скверно. Может быть, даже  воровал.  Все  было 
бессмысленно, растленно... Пятнадцать миллионов трупов гнили на  полях  Европы, 
заражали смрадом.
    Под конец - покойно, с  любопытством  даже  -  я  стал  ждать  часа,  когда 
омерзение к самому себе пересилит привычку - пить, есть, курить табак,  ходить, 
добывать деньги и прочее...
    Помню, одиннадцатого мая, утром я начал, как обычно, бриться  и  -  швырнул 
бритву на умывальник. Час мой стукнул: не желаю. Я вышел на улицу и в ювелирном 
магазине продал часы и кольцо, - все, что у меня было. Затем я сел на улице под 
лавровым деревцом, выпил кофе, спросил у гарсона пачку юмористических журналов. 
Прежде чем их читать, я быстро решил: кончу  сегодня,  на  рассвете,  на  мосту 
Инвалидов. Первый раз за много лет  кофе  казался  так  вкусен  и  журналы  так 
забавны. Я развлекался, как мог, весь день. Вечером  пошел  играть  в  клуб  на 
улице Лафайет.  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
    В четыре часа пополуночи я вышел из клуба. Я был в выигрыше  -  сорок  семь 
тысяч франков. Во мне все тряслось, как на морозе. Утро было теплое, влажное. Я 
ощупывал в кармане толстую пачку денег, - это были какие-то новые  возможности. 
Это изменило мое решение идти топиться с моста Инвалидов.
    Я остановился около огромного окна трансатлантической  компании,  где  была 
выставлена рельефная, с лесами и горами, синяя и зеленая карта.  От материков к 
материкам тянулись красные нити. По ним шли пароходики со спичечную коробку. На 
них блестели окошечки из фольги. Я стоял и глядел, дрожа от волнения. . . . . . 
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
    Пятнадцатого мая  я  сел  в  Гавре  на  "Аквитанию".  Шесть  дней  пролежал 
в лонгшезе на верхней палубе, среди шумящих на морском ветру  пальм  и  розовых 
кустов. Двадцать второго я сошел с парохода на  набережной  Нью-Йорка.  У  меня 
было непереставаемое, восторженное  сердцебиение:  новый  мир,  новая  жизнь, - 
Россия и Европа, войны и революции были прочитанной книгой.
    У подъезда отеля мои чемоданы схватил негритенок в ярко-голубой куртке.  Из 
зеркального лифта скалил зубы, как клавиши,  другой негритенок в ярко-малиновой 
куртке. На двенадцатом этаже я вошел в лакированную штофную комнату. Я утонул в 
сафьяновом кресле и закурил зеленовато-влажную двухдолларовую сигару.
    Я сидел и повторял  про  себя:  "Ты  -  в  математическом  центре  культуры 
индивидуализма, черт тебя задави".  От  движения  мизинца  растворяются  двери, 
негры с четырьмя рядами золотых пуговиц на куртках мгновенно исполняют  желания 
из сказок Шехеразады. Вот три  телефона  -  я  могу  соединиться  с  магазином, 
с  рестораном,  с  биржей,  с  любым  городом.  Я   могу   приказать:   "Купите 
Тихоокеанскую  железную  дорогу".  Через  тридцать   секунд   маклер   ответит: 
"Сделано".
    Я грыз ногти. Сказка про сотворение земли несомненно была придумана в нищей 
Европе жалкими пастухами... Здесь, в сафьяновом кресле, у  человека  в  миллион 
раз больше возможностей, чем у самого Саваофа.
    Обкусав ногти, я спустился в парикмахерскую. Меня  приняли  в  благоухающий 
халат, опустили лицо в  паровую  ванну,  обложили  щеки  горячими  полотенцами, 
душили, расчесывали, затем - предложили мороженое с персиками, затем - побрили.
    Я пошел завтракать в колонный зал такой величины, что  внутри  его  мог  бы 
поместиться уездный городишко вместе с пожарной каланчой.
    Какие там я видел цветы, ковры, люстры! Какие женщины  завтракали  в  зале! 
Женщины чудовищной красоты: широко расставленные огромные глаза, крошечные рты, 
фарфоровые, равнодушные личики... Такой фантазии не увидеть и  в  сыпнотифозном 
жару. Куда тут соваться с моими франками!..
    После завтрака я сидел в холле у камина, курил черную сигару. Разумеется, я 
думал о том, что буду иметь сто миллионов долларов,  чего бы это мне ни стоило. 
Нужно только желание,  желание  и  желание...  Я  добуду  эту  роскошную  груду 
долларов... Всю их  употреблю  на  одного  себя,  до  последнего  цента...  Моя 
личность слишком  долго  была  закупорена...  я  хочу,  наконец,  -  черт  всех 
задави, - стать личностью с большой буквы, написанной золотом.  Каждый  волосок 
на  моей  голове  будет  священен...  Драгоценнейший  -  Я.   Обожаемый   всеми 
сегодняшними красавицами - Я. Мои слова, обсосок сигары, огрызок  ногтя,  слюна 
из моего рта - благоговейны... Напрасно, господа, заставляли меня шесть  недель 
валяться на константинопольском тротуаре перед бывшим российским посольством... 
К черту Европу, войны и революции... Мое  отечество - это, - здесь,  у  огня, - 
кожаное кресло... Сытый желудок, дым сигары, восторг абсолютной свободы.  . . .
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
    Напротив меня, в кресле, сидел кислый, костлявый человек, видимо страдающий 
несварением желудка. После некоторого наблюдения надо мной он сказал:
    - Вот уж семнадцать минут вы разговариваете вслух.  Во-первых, я вижу,  что 
вы - русский, во-вторых, что вы намерены заняться биржевой  игрой.  Меня  зовут 
Сайдер. Я могу сделать вам солидные предложения. Вы хорошо  сделаете,  если  не 
будете мне доверять, но я представлю гарантии. Хотите видеть Джипи Моргана?..
    ...Наш разговор у камина продолжался два часа сорок  минут.  Я  понял,  что 
нужно играть на понижение, - только на понижение:  в  этом  была  историческая, 
социальная, даже геологическая  правда.  "Сама  земля  играет  на  понижение, - 
говорил Сайдер с кислым лицом, - там землетрясение, и  там  землетрясение,  там 
засуха, тут ураган... Вы послушайте, - даже климат играет на  понижение:  когда 
нужно холодно, то - тепло, а когда нужно тепло, то - холодно"...
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
    Утром на следующий день я внес все мои  деньги  в  банкирскую  контору,  мы 
с Сайдером пошли смотреть на Джипи Моргана. У гранитного подъезда банка  стояло 
человек пятьдесят биржевых воротил. Они  молчали  мрачно,  или  брезгливо,  или 
коротко лаяли сквозь зубы. У всех выдавались вперед каменные подбородки. Сайдер 
тоже выпятил подбородок, стал  еще  кислее.  Ровно  в  одиннадцать  из-за  угла 
вынырнул чудовищный автомобиль.  В нем сидел щуплый человек с кривоватым носом, 
с узким, сонным лицом, в котелке, надвинутом на глаза... Это был Джипи Морган.
    Все пятьдесят биржевых воротил стали пронзительно глядеть на  сигару  Джипи 
Моргана, - в каком углу рта сигара у Джипи (если в  левом  -  Джипи  играет  на 
понижение, если в правом - Джипи играет на  повышение).  Сигара  была  в  левом 
углу. Сайдер шепнул мне: "В левом, чтоб мне так жить!.." Автомобиль стал. Джипи 
распахнул дверцу и перекатил сигару в правый угол. Биржевые воротилы  зарычали, 
сбитые с толку. Всё же они тесно сдвинулись к автомобилю и низко  сняли  шляпы. 
Джипи  приложил  палец  к  котелку,  прорычал  что-то  через  сигару  и  прошел 
в гранитный подъезд.  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    По совету Сайдера я  продал  на  июнь  "Нефтяные  Южно-Техасские",  которых 
у меня не было, конечно. Я был в восторженной уверенности, что к июню  в  южном 
Техасе будет либо землетрясение, либо сгорят все нефтяные прииски, и я положу в 
карман разницу. В июне в Техасе было благополучнее, чем когда-либо,  и  разницу 
положил в карман Сайдер. Тогда я сыграл  на  "бесс"  на  австралийском  хлопке, 
и опять разницу положил в карман Сайдер. Восемнадцатого июля, в два часа и семь 
минут пополудни, я в кровь разбил ему кислую  рожу  у  подъезда  гостиницы,  из 
которой уходил навсегда, оставив в номере чемоданы.  . . . . . . . . . . . . . 
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    Теперь и в голову не приходило, например, - махнуть  с  Бруклинского  моста 
в воду. У меня начал расти каменный подбородок. Я еще  свирепо  верил  в  право 
моей личности на сто миллионов долларов.
    Полтора  месяца  я  чистил  башмаки  на  улицах,  продавал  газеты,   стоял 
в полосатом фраке у входа в  кино  и  золотой  тростью  показывал  на  огненную 
вывеску, и так далее... Скучно рассказывать. Я ждал удачи, писал письма,  бегал 
по  адресам...  Наконец  повезло.  Я  чистил  чьи-то  башмаки,  поднял  голову, 
и владелец башмаков оказался старым знакомцем: он держал контору  и  ввязывался 
торговать с Москвой.
    В этот день я прыгнул  с  тротуара  на  двадцать  восьмой  этаж  небоскреба 
в контору - в две комнаты - "Экспорт-импорт, Гарри и Воробей, Компани".  Я  сел 
за дубовую конторку, раскрыл книгу входящих и исходящих, и абсолютно  свободная 
личность моя уложилась в двадцати семи долларах в  неделю.  Все  мое  остальное 
оказалось вне котировки - непригодным для "Экспорт-компании". . . . . . . . . .
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    Шесть дней в неделе были таковы.  В  половине  восьмого  утра  я  судорожно 
схватываю трещащий будильник и не больше минуты сижу с  вытаращенными  глазами. 
Одеванье, бритье, чашка шоколада - десять минут. Лифт вниз,  сто  двадцать  два 
шага до подземной дороги, лифт под землю, семь станций под  землей,  два  лифта 
наверх, на улицу, сто четыре шага через улицу и площадь, затем лифт-экспресс до 
тридцатого этажа, затем два марша пешком вниз  по  лестнице,  -  на  все  это - 
семнадцать минут. Ровно в восемь я сажусь за конторку, сморкаюсь.
    До часу дня я пишу, режу ножницами, вклеиваю. Мой  хозяин,  Воробей  (Гарри 
вообще  никакого  нет),  читает  вылезающую  из  телеграфного  аппарата  ленту. 
Экспорта, импорта у нас, конечно, тоже никакого  нет  (если  не  считать  ящика 
с гуттаперчевыми  манишками  и  воротниками  для  русских  крестьян).  Воробей, 
поставив одну ногу на стул, стоит у телеграфного аппарата и крутит пуговицы  на 
жилете. Я отвечаю на письма. Вся  остальная  деятельность  конторы  для  меня - 
тайна.
    В час я срываюсь с конторского стула и  -  в  лифт,  вниз  -  через  улицу, 
в ресторан. Воробью всегда кажется, что - отвернись он, и непременно  пропустит 
какую-то  счастливую  котировку   каких-то  бумаг,  -  он  остается  в  конторе 
у аппарата, ест сандвичи, тащит ленту.
    В  ресторане  -  длинном  изразцовом  коридоре  -  я,  проходя,   схватываю 
контрольную карточку и поднос. Бегу к прилавку, - на нем дымятся несколько  сот 
блюд на тарелках. Указываю на ближайшие. Повар швыряет их мне на поднос.  Юркая 
барышня ловко пропечатывает карточку. Бегу  с  блюдами  к  свободному  столику. 
Лакей стремительно ставит предо мной графин с ледяной водой, хлеб  и  шевырюшки 
масла. Ем. Пихаю в живот рыбу, говядину, соуса, пудинги.
    Вдоль изразцовой стены пятьсот конторских служащих, рабочих,  шоферов и так 
далее делают то же, что и я. На всю еду - пятнадцать минут. Вскакиваю. Плачу по 
карточке. Ровно в два я - за конторкой. Воробей продолжает читать колонки  цифр 
на телеграфной ленте. Весь жилет у него обсыпан крошками, на губах - запекшийся 
сигарный сок.
    Так до шести идет максимальное напряжение трудового  дня,  не  потеряно  ни 
секунды. Воробью удается обычно рвануть с ленты несколько цифр  и  по  телефону 
продать их, либо купить, - получить  разницу:  пятьдесят,  сто  долларов.  День 
кончен.
    В шесть я захлопываю книги, надеваю пиджак, рычу Воробью:  "Добрый вечер" - 
и еду домой. В голове трещат, грохочут колеса. Во рту сухо.  Под  кожей  дрожат 
все жилочки.
    В половине седьмого я беру горячую ванну, бреюсь, надеваю шелковую  рубашку 
(я не хам), смокинг и выхожу на улицу наслаждаться жизнью.
    Я абсолютно свободен. Обедаю  -  медленнее,  чем  днем.  Выкуриваю  сигару. 
Обдумываю, куда мне деться. Понемногу я начинаю понимать, что меня, несмотря на 
шелковую рубашку и смокинг, никто сегодня вечером не ждет, никуда не звали,  ни 
одному человеку из этих десяти миллионов я не нужен. Иду в синематограф.
    На экране кино суета еще больше, чем в жизни,  но  зато  беззвучно,  -  это 
хорошо. В антракте ем мороженое. Курю.  Затем - иду  домой  по  улицам,  полным 
таких же, как я, личностей в смокингах. Толкаюсь,  глохну  от  гама  и  треска, 
задыхаюсь от человеческих испарений  и  бензиновой  вони,  слепну  от  огненных 
реклам, пылающих на крышах и облаках.
    В двенадцать я - дома. Лежу и курю  приторные  папиросы.  Сна  нет.  Сердце 
стучит, как мотор мотоциклетки. Курю,  чтобы  одуреть.  Мозг  весь  высох.  Все 
чудовищно бессмысленно.  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    Воробей решил продавать советской России лампочки для карманных фонариков и 
послал меня на завод за браком.
    Я ехал в купе один. Глядел в окно. Был ветреный  весенний  день.  Мне  было 
тревожно. В купе кто-то вошел, сел напротив, щелкнул замочком. Затем  солнечный 
зайчик от зеркала скользнул  мне  по  лицу.  Я  взглянул.  Передо  мной  сидела 
чудесной красоты девушка из породы тех, кого я видел  в  первый  день  приезда. 
Детское озабоченное личико,  поднятые наверх небрежные светлые волосы, и синие, 
широко расставленные глаза.
    Я не остерегся. Я стал глядеть в эти глаза, синие, как ветреное небо.
    Какая уж  там  прежняя  самоуверенность,  -  у  меня  даже  мысли  не  было 
и заговорить с девушкой... Глядел ей в глаза, как чахлая птица  из  подвала  на 
весенний день... Уверяю вас, - в такой  день  такие  глаза  у  женщины  кажутся 
родиной. Глядишь и чувствуешь, что ты - бродяга, бродил  бездомно,  -  пора  на 
родину. Я был взволнован, растревожен, несчастен.
    На остановке девушка вышла. Я вздрогнул, - так сердито  она  оглянулась  на 
меня... Через минуту она вернулась  с  жандармом,  указала  на  меня  кружевным 
зонтиком и сказала:
    "Этот господин намеревался лишить меня чести. Я готова дать показания".
    Меня отвели  в  комендатуру.  Составили  протокол  на  основании  показаний 
синеглазой красавицы. По законам Америки этого  было  достаточно.  Меня  отвели 
в тюрьму. Через двадцать четыре часа был суд. Я  чистосердечно  все  рассказал. 
Красавица была ужасно удивлена, - она была неплохая девушка, к тому же, видимо, 
ей  польстили  мои  слова  об  ее  глазах.  Она  отказалась  от  преследования. 
Я заплатил пени и вернулся в Нью-Йорке без лампочек.  . . . . . . . . . . . . .
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    Воробей меня выгнал: в субботу я получил свой обычный чек на двадцать  семь 
долларов и записочку: "Благодарю вас". Я снова очутился на тротуаре. Но  теперь 
мне не было охоты наживать сто миллионов долларов.  Не  для  того  меня  родила 
мать, чтобы я из последних сил помогал Воробью выколачивать  разницу.  Не  хочу 
больше всей этой бессмыслицы, не принимаю. Мираж... Мираж...  Я не сумасшедший. 
Назад, домой, на родину.  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
    У границы поезд медленно проходил сквозь деревянные  ворота  в  Россию.  На 
кочковатом поле, у полотна, стоял рослый красноармеец в шишаке, с винтовкой  за 
спиной, и равнодушно глядел на окна вагонов. Ветер  отдувал  полы  его  шинели, 
видавшей виды.
    За спиной его - холмы, леса, поля на многие тысячи верст.  Грядами не спеша 
плывут серые облака.

    Авторская дата: 1924 г.

_______________________________________________________________________________