Robert Browning
1812 - 1889
|
к началу страницы
Life In A Love
Escape me?
Never
Beloved!
While I am I, and you are you,
So long as the world contains us both,
Me the loving and you the loth,
While the one eludes, must the other pursue.
My life is a fault at last, I fear:
It seems too much like a fate, indeed!
Though I do my best I shall scarce succeed.
But what if I fail of my purpose here?
It is but to keep the nerves at strain,
To dry one's eyes and laugh at a fall,
And baffled, get up to begin again,
So the chase takes up one's life, that's all.
While, look but once from your farthest bound,
At me so deep in the dust and dark,
No sooner the old hope drops to ground
Than a new one, straight to the selfsame mark,
I shape me
Ever
Removed!
______________________________________________
к началу страницы
Meeting At Night
The grey sea and the long black land;
And the yellow half-moon large and low;
And the startled little waves that leap
In fiery ringlets from their sleep,
As I gain the cove with pushing prow,
And quench its speed i' the slushy sand.
Then a mile of warm sea-scented beach;
Three fields to cross till a farm appears;
A tap at the pane, the quick sharp scratch
And blue spurt of a lighted match,
And a voice less loud, through its joys and fears,
Than the two hearts beating each to each!
__________________________________________________
к началу страницы
Parting At Morning
Round the cape of a sudden came the sea,
And the sun looked over the mountain's rim:
And straight was a path of gold for him,
And the need of a world of men for me.
___________________________________________
к началу страницы
My Last Duchess
That's my last duchess painted on the wall,
Looking as if she were alive. I call
That piece a wonder, now: Fra Pandolf's hands
Worked busily a day, and there she stands.
Will't please you sit and look at her? I said
"Fra Pandolf" by design, for never read
Strangers like you that pictured countenance,
The depth and passion of its earnest glance,
But to myself they turned (since none puts by
The curtain I have drawn for you, but I)
And seemed as they would ask me, if they durst,
How such a glance came there; so, not the first
Are you to turn and ask thus. Sir, 'twas not
Her husband's presence only, called that spot
Of joy into the Duchess' cheek: perhaps
Fra Pandolf chanced to say "Her mantle laps
Over my lady's wrist too much," or "Paint
Must never hope to reproduce the faint
Half-flush that dies along her throat": such stuff
Was courtesy, she thought, and cause enough
For calling up that spot of joy. She had
A heart how shall I say? too soon made glad,
Too easily impressed; she liked whate'er
She looked on, and her looks went everywhere.
Sir, 'twas all one! My favor at her breast,
The dropping of the daylight in the West,
The bough of cherries some officious fool
Broke in the orchard for her, the white mule
She rode with round the terrace all and each
Would draw from her alike the approving speech,
Or blush, at least. She thanked men good! but thanked
Somehow I know not how as if she ranked
My gift of a nine-hundred-years-old name
With anybody's gift. Who'd stoop to blame
This sort of trifling? Even had you skill
In speech which I have not to make your will
Quite clear to such an one, and say, "Just this
Or that in you disgusts me; here you miss,
Or there exceed the mark" and if she let
Herself be lessoned so, nor plainly set
Her wits to yours, forsooth, and make excuse,
E'en then would be some stooping; and I choose
Never to stoop. Oh sir, she smiled, no doubt,
Whene'er I passed her; but who passed without
Much the same smile? This grew; I gave commands;
Then all smiles stopped together. There she stands
As if alive. Will't please you rise? We'll meet
The company below, then. I repeat,
The Count your master's known munificence
Is ample warrant that no just pretense
Of mine for dowry will be disallowed;
Though his fair daughter's self, as I avowed
At starting, is my object. Nay we'll go
Together down, sir. Notice Neptune, though,
Taming a sea-horse, thought a rarity,
Which Claus of Innsbruck cast in bronze for me!
_____________________________________________________
к началу страницы
Porphyria's Lover
The rain set early in to-night,
The sullen wind was soon awake,
It tore the elm-tops down for spite,
And did its worst to vex the lake:
I listened with heart fit to break.
When glided in Porphyria; straight
She shut the cold out and the storm,
And kneeled and made the cheerless grate
Blaze up, and all the cottage warm;
Which done, she rose, and from her form
Withdrew the dripping cloak and shawl,
And laid her soiled gloves by, untied
Her hat and let the damp hair fall,
And, last, she sat down by my side
And called me. When no voice replied,
She put my arm about her waist,
And made her smooth white shoulder bare,
And all her yellow hair displaced,
And, stooping, made my cheek lie there,
And spread, o'er all, her yellow hair,
Murmuring how she loved me - she
Too weak, for all her heart's endeavour,
To set its struggling passion free
From pride, and vainer ties dissever,
And give herself to me for ever.
But passion sometimes would prevail,
Nor could to-night's gay feast restrain
A sudden thought of one so pale
For love of her, and all in vain:
So, she was come through wind and rain.
Be sure I looked up at her eyes
Happy and proud; at last I knew
Porphyria worshipped me; surprise
Made my heart swell, and still it grew
While I debated what to do.
That moment she was mine, mine, fair,
Perfectly pure and good: I found
A thing to do, and all her hair
In one long yellow string I wound
Three times her little throat around,
And strangled her. No pain felt she;
I am quite sure she felt no pain.
As a shut bud that holds a bee,
I warily oped her lids: again
Laughed the blue eyes without a stain.
And I untightened next the tress
About her neck; her cheek once more
Blushed bright beneath my burning kiss:
I propped her head up as before,
Only, this time my shoulder bore
Her head, which droops upon it still:
The smiling rosy little head,
So glad it has its utmost will,
That all it scorned at once is fled,
And I, its love, am gained instead!
Porphyria's love: she guessed not how
Her darling one wish would be heard.
And thus we sit together now,
And all night long we have not stirred,
And yet God has not said a word!
___________________________________________
к началу страницы
A Grammarian's Funeral
Shortly after the Revival of Learning in Europe
Let us begin and carry up this corpse,
Singing together.
Leave we the common crofts, the vulgar thorpes
Each in its tether
Sleeping safe on the bosom of the plain,
Cared-for till cock-crow:
Look out if yonder be not day again
Rimming the rock-row!
That's the appropriate country; there, man's thought,
Rarer, intenser,
Self-gathered for an outbreak, as it ought,
Chafes in the censer.
Leave we the unlettered plain its herd and crop;
Seek we sepulture
On a tall mountain, citied to the top,
Crowded with culture!
All the peaks soar, but one the rest excels;
Clouds overcome it;
No! yonder sparkle is the citadel's
Circling its summit.
Thither our path lies; wind we up the heights:
Wait ye the warning?
Our low life was the level's and the night's;
He's for the morning.
Step to a tune, square chests, erect each head,
'Ware the beholders!
This is our master, famous, calm and dead,
Borne on our shoulders.
Sleep, crop and herd! sleep, darkling thorpe and croft,
Safe from the weather!
He, whom we convoy to his grave aloft,
Singing together,
He was a man born with thy face and throat,
Lyric Apollo!
Long he lived nameless: how should spring take note
Winter would follow?
Till lo, the little touch, and youth was gone!
Cramped and diminished,
Moaned he, "New measures, other feet anon!
My dance is finished"?
No, that's the world's way: (keep the mountain-side,
Make for the city!)
He knew the signal, and stepped on with pride
Over men's pity;
Left play for work, and grappled with the world
Bent on escaping:
"What's in the scroll," quoth he, "thou keepest furled
Show me their shaping,
Theirs who most studied man, the bard and sage, -
Give!" - So, he gowned him,
Straight got by heart that book to its last page:
Learned, we found him.
Yea, but we found him bald too, eyes like lead,
Accents uncertain:
"Time to taste life," another would have said,
"Up with the curtain!"
This man said rather, "Actual life comes next?
Patience a moment!
Grant I have mastered learning's crabbed text,
Still there's the comment.
Let me know all! Prate not of most or least,
Painful or easy!
Even to the crumbs I'd fain eat up the feast,
Ay, nor feel queasy."
Oh, such a life as he resolved to live,
When he had learned it,
When he had gathered all books had to give!
Sooner, he spurned it.
Image the whole, then execute the parts -
Fancy the fabric
Quite, ere you build, ere steel strike fire from quartz,
Ere mortar dab brick!
(Here's the town-gate reached: there's the market-place
Gaping before us.)
Yea, this in him was the peculiar grace
(Hearten our chorus!)
That before living he'd learn how to live -
No end to learning:
Earn the means first - God surely will contrive
Use for our earning.
Others mistrust and say, "But time escapes:
Live now or never!"
He said, "What's time? Leave Now for dogs and apes!
Man has Forever."
Back to his book then: deeper drooped his head:
Calculus racked him:
Leaden before, his eyes grew dross of lead:
Tussis attacked him.
"Now, master, take a little rest!" - not he!
(Caution redoubled
Step two abreast, the way winds narrowly!)
Not a whit troubled,
Back to his studies, fresher than at first,
Fierce as a dragon
He (soul-hydroptic with a sacred thirst)
Sucked at the flagon.
Oh, if we draw a circle premature,
Heedless of far gain,
Greedy for quick returns of profit, sure
Bad is our bargain!
Was it not great? did not he throw on God,
(He loves the burthen) -
God's task to make the heavenly period
Perfect the earthen?
Did not he magnify the mind, show clear
Just what it all meant?
He would not discount life, as fools do here,
Paid by instalment.
He ventured neck or nothing - heaven's success
Found, or earth's failure:
"Wilt thou trust death or not?" He answered "Yes:
Hence with life's pale lure!"
That low man seeks a little thing to do,
Sees it and does it:
This high man, with a great thing to pursue,
Dies ere he knows it.
That low man goes on adding one to one,
His hundred's soon hit:
This high man, aiming at a million,
Misses an unit.
That, has the world here - should he need the next,
Let the world mind him!
This, throws himself on God, and unperplexed
Seeking shall find him.
So, with the throttling hands of death at strife,
Ground he at grammar;
Still, thro' the rattle, parts of speech were rife:
While he could stammer
He settled Hoti's business - let it be! -
Properly based Oun -
Gave us the doctrine of the enclitic De,
Dead from the waist down.
Well, here's the platform, here's the proper place:
Hail to your purlieus,
All ye highfliers of the feathered race,
Swallows and curlews!
Here's the top-peak; the multitude below
Live, for they can, there:
This man decided not to Live but Know -
Bury this man there?
Here - here's his place, where meteors shoot, clouds form,
Lightnings are loosened,
Stars come and go! Let joy break with the storm,
Peace let the dew send!
Lofty designs must close in like effects:
Loftily lying,
Leave him - still loftier than the world suspects,
Living and dying.
__________________________________________________________
к началу страницы
A Toccata Of Galuppi's
I
Oh Galuppi, Baldassaro, this is very sad to find!
I can hardly misconceive you; it would prove me deaf and blind;
But although I take your meaning, 'tis with such a heavy mind!
II
Here you come with your old music, and here's all the good it brings.
What, they lived once thus at Venice where the merchants were the kings,
Where Saint Mark's is, where the Doges used to wed the sea with rings?
III
Ay, because the sea's the street there; and 'tis arched by... what you call
...Shylock's bridge with houses on it, where they kept the carnival:
I was never out of England - it's as if I saw it all.
IV
Did young people take their pleasure when the sea was warm in May?
Balls and masks begun at midnight, burning ever to mid-day,
When they made up fresh adventures for the morrow, do you say?
V
Was a lady such a lady, cheeks so round and lips so red, -
On her neck the small face buoyant, like a bell-flower on its bed,
O'er the breast's superb abundance where a man might base his head?
VI
Well, and it was graceful of them - they'd break talk off and afford
- She, to bite her mask's black velvet - he, to finger on his sword,
While you sat and played Toccatas, stately at the clavichord?
VII
What? Those lesser thirds so plaintive, sixths diminished, sigh on sigh,
Told them something? Those suspensions, those solutions - "Must we die?"
Those commiserating sevenths - "Life might last! we can but try!
VIII
"Were you happy?" - "Yes." - "And are you still as happy?" - "Yes. And you?"
- "Then, more kisses!" - "Did I stop them, when a million seemed so few?"
Hark, the dominant's persistence till it must be answered to!
IX
So, an octave struck the answer. Oh, they praised you, I dare say!
"Brave Galuppi! that was music! good alike at grave and gay!
"I can always leave off talking when I hear a master play!"
X
Then they left you for their pleasure: till in due time, one by one,
Some with lives that came to nothing, some with deeds as well undone,
Death stepped tacitly and took them where they never see the sun.
XI
But when I sit down to reason, think to take my stand nor swerve,
While I triumph o'er a secret wrung from nature's close reserve,
In you come with your cold music till I creep thro' every nerve.
XII
Yes, you, like a ghostly cricket, creaking where a house was burned:
"Dust and ashes, dead and done with, Venice spent what Venice earned.
"The soul, doubtless, is immortal - where a soul can be discerned.
XIII
"Yours for instance: you know physics, something of geology,
"Mathematics are your pastime; souls shall rise in their degree;
"Butterflies may dread extinction, - you'll not die, it cannot be!
XIV
"As for Venice and her people, merely born to bloom and drop,
"Here on earth they bore their fruitage, mirth and folly were the crop:
"What of soul was left, I wonder, when the kissing had to stop?
XV
"Dust and ashes!" So you creak it, and I want the heart to scold.
Dear dead women, with such hair, too - what's become of all the gold
Used to hang and brush their bosoms? I feel chilly and grown old.
____________________________________________________________________________
к началу страницы
"Childe Roland To The Dark Tower Came"
My first thought was, he lied in every word,
That hoary cripple, with malicious eye
Askance to watch the working of his lie
On mine, and mouth scarce able to afford
Suppression of the glee that pursed and scored
Its edge, at one more victim gained thereby.
What else should he be set for, with his staff?
What, save to waylay with his lies, ensnare
All travellers who might find him posted there,
And ask the road? I guessed what skull-like laugh
Would break, what crutch 'gin write my epitaph
For pastime in the dusty thoroughfare,
If at his counsel I should turn aside
Into that ominous tract which, all agree,
Hides the Dark Tower. Yet acquiescingly
I did turn as he pointed: neither pride
Nor hope rekindling at the end descried,
So much as gladness that some end might be.
For, what with my whole world-wide wandering,
What with my search drawn out thro' years, my hope
Dwindled into a ghost not fit to cope
With that obstreperous joy success would bring,
I hardly tried now to rebuke the spring
My heart made, finding failure in its scope.
As when a sick man very near to death
Seems dead indeed, and feels begin and end
The tears and takes the farewell of each friend,
And hears one bid the other go, draw breath
Freelier outside ("since all is o'er," he saith,
"And the blow fallen no grieving can amend";)
While some discuss if near the other graves
Be room enough for this, and when a day
Suits best for carrying the corpse away,
With care about the banners, scarves and staves:
And still the man hears all, and only craves
He may not shame such tender love and stay.
Thus, I had so long suffered in this quest,
Heard failure prophesied so oft, been writ
So many times among "The Band" - to wit,
The knights who to the Dark Tower's search addressed
Their steps - that just to fail as they, seemed best,
And all the doubt was now - should I be fit?
So, quiet as despair, I turned from him,
That hateful cripple, out of his highway
Into the path he pointed. All the day
Had been a dreary one at best, and dim
Was settling to its close, yet shot one grim
Red leer to see the plain catch its estray.
For mark! no sooner was I fairly found
Pledged to the plain, after a pace or two,
Than, pausing to throw backward a last view
O'er the safe road, 'twas gone; grey plain all round:
Nothing but plain to the horizon's bound.
I might go on; nought else remained to do.
So, on I went. I think I never saw
Such starved ignoble nature; nothing throve:
For flowers - as well expect a cedar grove!
But cockle, spurge, according to their law
Might propagate their kind, with none to awe,
You'd think; a burr had been a treasure-trove.
No! penury, inertness and grimace,
In some strange sort, were the land's portion. "See
Or shut your eyes," said Nature peevishly,
"It nothing skills: I cannot help my case:
'Tis the Last Judgment's fire must cure this place,
Calcine its clods and set my prisoners free."
If there pushed any ragged thistle-stalk
Above its mates, the head was chopped; the bents
Were jealous else. What made those holes and rents
In the dock's harsh swarth leaves, bruised as to baulk
All hope of greenness? 'tis a brute must walk
Pashing their life out, with a brute's intents.
As for the grass, it grew as scant as hair
In leprosy; thin dry blades pricked the mud
Which underneath looked kneaded up with blood.
One stiff blind horse, his every bone a-stare,
Stood stupefied, however he came there:
Thrust out past service from the devil's stud!
Alive? he might be dead for aught I know,
With that red gaunt and colloped neck a-strain,
And shut eyes underneath the rusty mane;
Seldom went such grotesqueness with such woe;
I never saw a brute I hated so;
He must be wicked to deserve such pain.
I shut my eyes and turned them on my heart.
As a man calls for wine before he fights,
I asked one draught of earlier, happier sights,
Ere fitly I could hope to play my part.
Think first, fight afterwards - the soldier's art:
One taste of the old time sets all to rights.
Not it! I fancied Cuthbert's reddening face
Beneath its garniture of curly gold,
Dear fellow, till I almost felt him fold
An arm in mine to fix me to the place
That way he used. Alas, one night's disgrace!
Out went my heart's new fire and left it cold.
Giles then, the soul of honour - there he stands
Frank as ten years ago when knighted first.
What honest men should dare (he said) he durst.
Good - but the scene shifts - faugh! what hangman hands
In to his breast a parchment? His own bands
Read it. Poor traitor, spit upon and curst!
Better this present than a past like that;
Back therefore to my darkening path again!
No sound, no sight as far as eye could strain.
Will the night send a howlet or a bat?
I asked: when something on the dismal flat
Came to arrest my thoughts and change their train.
A sudden little river crossed my path
As unexpected as a serpent comes.
No sluggish tide congenial to the glooms;
This, as it frothed by, might have been a bath
For the fiend's glowing hoof - to see the wrath
Of its black eddy bespate with flakes and spumes.
So petty yet so spiteful! All along
Low scrubby alders kneeled down over it;
Drenched willows flung them headlong in a fit
Of mute despair, a suicidal throng:
The river which had done them all the wrong,
Whate'er that was, rolled by, deterred no whit.
Which, while I forded, - good saints, how I feared
To set my foot upon a dead man's cheek,
Each step, or feel the spear I thrust to seek
For hollows, tangled in his hair or beard!
- It may have been a water-rat I speared,
But, ugh! it sounded like a baby's shriek.
Glad was I when I reached the other bank.
Now for a better country. Vain presage!
Who were the strugglers, what war did they wage,
Whose savage trample thus could pad the dank
Soil to a plash? Toads in a poisoned tank,
Or wild cats in a red-hot iron cage -
The fight must so have seemed in that fell cirque.
What penned them there, with all the plain to choose?
No foot-print leading to that horrid mews,
None out of it. Mad brewage set to work
Their brains, no doubt, like galley-slaves the Turk
Pits for his pastime, Christians against Jews.
And more than that - a furlong on - why, there!
What bad use was that engine for, that wheel,
Or brake, not wheel - that harrow fit to reel
Men's bodies out like silk? with all the air
Of Tophet's tool, on earth left unaware,
Or brought to sharpen its rusty teeth of steel.
Then came a bit of stubbed ground, once a wood,
Next a marsh, it would seem, and now mere earth
Desperate and done with; (so a fool finds mirth,
Makes a thing and then mars it, till his mood
Changes and off he goes!) within a rood -
Bog, clay and rubble, sand and stark black dearth.
Now blotches rankling, coloured gay and grim,
Now patches where some leanness of the soil's
Broke into moss or substances like boils;
Then came some palsied oak, a cleft in him
Like a distorted mouth that splits its rim
Gaping at death, and dies while it recoils.
And just as far as ever from the end!
Nought in the distance but the evening, nought
To point my footstep further! At the thought,
A great black bird, Apollyon's bosom-friend,
Sailed past, nor beat his wide wing dragon-penned
That brushed my cap - perchance the guide I sought.
For, looking up, aware I somehow grew,
'Spite of the dusk, the plain had given place
All round to mountains - with such name to grace
Mere ugly heights and heaps now stolen in view.
How thus they had surprised me, - solve it, you!
How to get from them was no clearer case.
Yet half I seemed to recognise some trick
Of mischief happened to me, God knows when -
In a bad dream perhaps. Here ended, then,
Progress this way. When, in the very nick
Of giving up, one time more, came a click
As when a trap shuts - you're inside the den!
Burningly it came on me all at once,
This was the place! those two hills on the right,
Crouched like two bulls locked horn in horn in fight;
While to the left, a tall scalped mountain... Dunce,
Dotard, a-dozing at the very nonce,
After a life spent training for the sight!
What in the midst lay but the Tower itself?
The round squat turret, blind as the fool's heart
Built of brown stone, without a counterpart
In the whole world. The tempest's mocking elf
Points to the shipman thus the unseen shelf
He strikes on, only when the timbers start.
Not see? because of night perhaps? - why, day
Came back again for that! before it left,
The dying sunset kindled through a cleft:
The hills, like giants at a hunting, lay
Chin upon hand, to see the game at bay, -
"Now stab and end the creature - to the heft!"
Not hear? when noise was everywhere! it tolled
Increasing like a bell. Names in my ears
Of all the lost adventurers my peers, -
How such a one was strong, and such was bold,
And such was fortunate, yet each of old
Lost, lost! one moment knelled the woe of years.
There they stood, ranged along the hillsides, met
To view the last of me, a living frame
For one more picture! in a sheet of flame
I saw themand I knew them all. And yet
Dauntless the slug-horn to my lips I set,
And blew. "Childe Roland to the Dark Tower came."
_________________________________________________________
к началу страницы
Love Among The Ruins
Where the quiet-coloured end of evening smiles,
Miles and miles
On the solitary pastures where our sheep
Half-asleep
Tinkle homeward thro' the twilight, stray or stop
As they crop -
Was the site once of a city great and gay,
(So they say)
Of our country's very capital, its prince
Ages since
Held his court in, gathered councils, wielding far
Peace or war.
Now the country does not even boast a tree,
As you see,
To distinguish slopes of verdure, certain rills
From the hills
Intersect and give a name to, (else they run
Into one)
Where the domed and daring palace shot its spires
Up like fires
O'er the hundred-gated circuit of a wall
Bounding all
Made of marble, men might march on nor be prest
Twelve abreast.
And such plenty and perfection, see, of grass
Never was!
Such a carpet as, this summer-time, o'er-spreads
And embeds
Every vestige of the city, guessed alone,
Stock or stone -
Where a multitude of men breathed joy and woe
Long ago;
Lust of glory pricked their hearts up, dread of shame
Struck them tame;
And that glory and that shame alike, the gold
Bought and sold.
Now - the single little turret that remains
On the plains,
By the caper overrooted, by the gourd
Overscored,
While the patching houseleek's head of blossom winks
Through the chinks -
Marks the basement whence a tower in ancient time
Sprang sublime,
And a burning ring, all round, the chariots traced
As they raced,
And the monarch and his minions and his dames
Viewed the games.
And I know, while thus the quiet-coloured eve
Smiles to leave
To their folding, all our many-tinkling fleece
In such peace,
And the slopes and rills in undistinguished grey
Melt away -
That a girl with eager eyes and yellow hair
Waits me there
In the turret whence the charioteers caught soul
For the goal,
When the king looked, where she looks now, breathless, dumb
Till I come.
But he looked upon the city, every side,
Far and wide,
All the mountains topped with temples, all the glades'
Colonnades,
All the causeys, bridges, aqueducts, - and then
All the men!
When I do come, she will speak not, she will stand,
Either hand
On my shoulder, give her eyes the first embrace
Of my face,
Ere we rush, ere we extinguish sight and speech
Each on each.
In one year they sent a million fighters forth
South and North,
And they built their gods a brazen pillar high
As the sky
Yet reserved a thousand chariots in full force -
Gold, of course.
O heart! oh blood that freezes, blood that burns!
Earth's returns
For whole centuries of folly, noise and sin!
Shut them in,
With their triumphs and their glories and the rest!
Love is best.
___________________________________________________________
к началу страницы
My Star
All that I know
Of a certain star,
Is, it can throw
(Like the angled spar)
Now a dart of red,
Now a dart of blue,
Till my friends have said
They would fain see, too,
My star that dartles the red and the blue!
Then it stops like a bird; like a flower, hangs furled:
They must solace themselves with the Saturn above it.
What matter to me if their star is a world?
Mine has opened its soul to me; therefore I love it.
_______________________________________________________
к началу страницы
The Pied Piper Of Hamelin: A Child's Story
I.
Hamelin Town's in Brunswick,
By famous Hanover city;
The river Weser, deep and wide,
Washes its wall on the southern side;
A pleasanter spot you never spied;
But, when begins my ditty,
Almost five hundred years ago,
To see the townsfolk suffer so
From vermin, was a pity.
II.
Rats!
They fought the dogs, and killed the cats,
And bit the babies in the cradles,
And eat the cheeses out of the vats,
And licked the soup from the cooks' own ladles,
Split open the kegs of salted sprats,
Made nests inside men's Sunday hats,
And even spoiled the women's chats
By drowning their speaking
With shrieking and squeaking
In fifty different sharps and flats.
III.
At last the people in a body
To the Town Hall came flocking:
"'Tis clear," cried they, "our Mayor's a noddy;
And as for our Corporation - shocking
To think we buy gowns lined with ermine
For dolts that can't or won't determine
What's best to rid us of our vermin!
You hope, because you're old and obese,
To find in the furry civic robe ease?
Rouse up, Sirs! Give your brains a racking
To find the remedy we're lacking,
Or, sure as fate, we'll send you packing!"
At this the Mayor and Corporation
Quaked with a mighty consternation.
IV.
An hour they sate in council,
At length the Mayor broke silence:
"For a guilder I'd my ermine gown sell;
I wish I were a mile hence!
It's easy to bid one rack one's brain -
I'm sure my poor head aches again
I've scratched it so, and all in vain.
Oh for a trap, a trap, a trap!"
Just as he said this, what should hap
At the chamber door but a gentle tap?
"Bless us," cried the Mayor, "what's that?"
(With the Corporation as he sat,
Looking little though wondrous fat;
Nor brighter was his eye, nor moister
Than a too-long-opened oyster,
Save when at noon his paunch grew mutinous
For a plate of turtle green and glutinous)
"Only a scraping of shoes on the mat?
Anything like the sound of a rat
Makes my heart go pit-a-pat!"
V.
"Come in!" - the Mayor cried, looking bigger:
And in did come the strangest figure!
His queer long coat from heel to head
Was half of yellow and half of red;
And he himself was tall and thin,
With sharp blue eyes, each like a pin,
And light loose hair, yet swarthy skin,
No tuft on cheek nor beard on chin,
But lips where smiles went out and in -
There was no guessing his kith and kin!
And nobody could enough admire
The tall man and his quaint attire:
Quoth one: "It's as my great-grandsire,
Starting up at the Trump of Doom's tone,
Had walked this way from his painted tombstone!"
VI.
He advanced to the council-table:
And, "Please your honours," said he, "I'm able,
By means of a secret charm, to draw
All creatures living beneath the sun,
That creep, or swim, or fly, or run,
After me so as you never saw!
And I chiefly use my charm
On creatures that do people harm,
The mole, and toad, and newt, and viper;
And people call me the Pied Piper."
(And here they noticed round his neck
A scarf of red and yellow stripe,
To match with his coat of the self-same cheque;
And at the scarf's end hung a pipe;
And his fingers, they noticed, were ever straying
As if impatient to be playing
Upon this pipe, as low it dangled
Over his vesture so old-fangled.)
"Yet," said he, "poor piper as I am,
In Tartary I freed the Cham,
Last June, from his huge swarms of gnats;
I eased in Asia the Nizam
Of a monstrous brood of vampyre-bats:
And, as for what your brain bewilders,
If I can rid your town of rats
Will you give me a thousand guilders?"
"One? fifty thousand!" - was the exclamation
Of the astonished Mayor and Corporation.
VII.
Into the street the Piper stept,
Smiling first a little smile,
As if he knew what magic slept
In his quiet pipe the while;
Then, like a musical adept,
To blow the pipe his lips he wrinkled,
And green and blue his sharp eyes twinkled,
Like a candle-flame where salt is sprinkled;
And ere three shrill notes the pipe uttered,
You heard as if an army muttered;
And the muttering grew to a grumbling;
And the grumbling grew to a mighty rumbling;
And out of the houses the rats came tumbling.
Great rats, small rats, lean rats, brawny rats,
Brown rats, black rats, grey rats, tawny rats,
Grave old plodders, gay young friskers,
Fathers, mothers, uncles, cousins,
Cocking tails and pricking whiskers,
Families by tens and dozens,
Brothers, sisters, husbands, wives -
Followed the Piper for their lives.
From street to street he piped advancing,
And step for step they followed dancing,
Until they came to the river Weser
Wherein all plunged and perished
- Save one who, stout as Julius Caesar,
Swam across and lived to carry
(As he the manuscript he cherished)
To Rat-land home his commentary,
Which was, "At the first shrill notes of the pipe,
I heard a sound as of scraping tripe,
And putting apples, wondrous ripe,
Into a cider-press's gripe:
And a moving away of pickle-tub-boards,
And a leaving ajar of conserve-cupboards,
And a drawing the corks of train-oil-flasks,
And a breaking the hoops of butter-casks;
And it seemed as if a voice
(Sweeter than by harp or by psaltery
Is breathed) called out, 'Oh rats, rejoice!
The world is grown to one vast drysaltery!
'So munch on, crunch on, take your nuncheon,
'Breakfast, supper, dinner, luncheon!'
And just as one bulky sugar-puncheon,
Ready staved, like a great sun shone
Glorious scarce an inch before me,
Just as methought it said, 'Come, bore me!'
- I found the Weser rolling o'er me."
VIII.
You should have heard the Hamelin people
Ringing the bells till they rocked the steeple;
"Go," cried the Mayor, "and get long poles!
Poke out the nests and block up the holes!
Consult with carpenters and builders,
And leave in our town not even a trace
Of the rats!" - when suddenly up the face
Of the Piper perked in the market-place,
With a, "First, if you please, my thousand guilders!"
IX.
A thousand guilders! The Mayor looked blue;
So did the Corporation too.
For council dinners made rare havock
With Claret, Moselle, Vin-de-Grave, Hock;
And half the money would replenish
Their cellar's biggest butt with Rhenish.
To pay this sum to a wandering fellow
With a gipsy coat of red and yellow!
"Beside," quoth the Mayor with a knowing wink,
"Our business was done at the river's brink;
We saw with our eyes the vermin sink,
And what's dead can't come to life, I think.
So, friend, we're not the folks to shrink
From the duty of giving you something for drink,
And a matter of money to put in your poke;
But, as for the guilders, what we spoke
Of them, as you very well know, was in joke.
Beside, our losses have made us thrifty;
A thousand guilders! Come, take fifty!"
X.
The Piper's face fell, and he cried,
"No trifling! I can't wait, beside!
I've promised to visit by dinner time
Bagdat, and accept the prime
Of the Head Cook's pottage, all he's rich in,
For having left, in the Caliph's kitchen,
Of a nest of scorpions no survivor -
With him I proved no bargain-driver,
With you, don't think I'll bate a stiver!
And folks who put me in a passion
May find me pipe after another fashion."
XI.
"How?" cried the Mayor, "d'ye think I'll brook
Being worse treated than a Cook?
Insulted by a lazy ribald
With idle pipe and vesture piebald?
You threaten us, fellow? Do your worst,
Blow your pipe there till you burst!"
XII.
Once more he stept into the street;
And to his lips again
Laid his long pipe of smooth straight cane;
And ere he blew three notes (such sweet
Soft notes as yet musician's cunning
Never gave th'enraptured air)
There was a rustling, that seem'd like a bustling
Of merry crowds justling at pitching and hustling,
Small feet were pattering, wooden shoes clattering,
Little hands clapping, and little tongues chattering,
And, like fowls in a farm-yard when barley is scattering,
Out came the children running.
All the little boys and girls,
With rosy cheeks and flaxen curls,
And sparkling eyes and teeth like pearls,
Tripping and skipping, ran merrily after
The wonderful music with shouting and laughter.
XIII.
The Mayor was dumb, and the Council stood
As if they were changed into blocks of wood,
Unable to move a step, or cry
To the children merrily skipping by -
Could only follow with the eye
That joyous crowd at the Piper's back.
But how the Mayor was on the rack,
And the wretched Council's bosoms beat,
As the Piper turned from the High Street
To where the Weser rolled its waters
Right in the way of their sons and daughters!
However he turned from South to West,
And to Coppelburg Hill his steps addressed,
And after him the children pressed;
Great was the joy in every breast.
"He never can cross that mighty top!
He's forced to let the piping drop,
And we shall see our children stop!"
When, lo, as they reached the mountain's side,
A wondrous portal opened wide,
As if a cavern was suddenly hollowed;
And the Piper advanced and the children follow'd,
And when all were in to the very last,
The door in the mountain side shut fast.
Did I say, all? No! One was lame,
And could not dance the whole of the way;
And in after years, if you would blame
His sadness, he was used to say, -
"It's dull in our town since my playmates left!
I can't forget that I'm bereft
Of all the pleasant sights they see,
Which the Piper also promised me;
For he led us, he said, to a joyous land,
Joining the town and just at hand,
Where waters gushed and fruit-trees grew,
And flowers put forth a fairer hue,
And every thing was strange and new;
The sparrows were brighter than peacocks here,
And their dogs outran our fallow deer,
And honey-bees had lost their stings,
And horses were born with eagles' wings:
And just as I felt assured
My lame foot would be speedily cured,
The music stopped and I stood still,
And found myself outside the Hill,
Left alone against my will,
To go now limping as before,
And never hear of that country more!"
XIV.
Alas, alas for Hamelin!
There came into many a burgher's pate
A text which says, that Heaven's Gate
Opes to the Rich at as easy a rate
As the needle's eye takes a camel in!
The Mayor sent East, West, North, and South,
To offer the Piper, by word of mouth,
Wherever it was men's lot to find him,
Silver and gold to his heart's content,
If he'd only return the way he went,
And bring the children behind him.
But when they saw 'twas a lost endeavour,
And Piper and dancers were gone for ever,
They made a decree that lawyers never
Should think their records dated duly
If, after the day of the month and year,
These words did not as well appear,
"And so long after what happened here
On the Twenty-second of July,
Thirteen hundred and Seventy-six":
And the better in memory to fix
The place of the Children's last retreat,
They called it, The Pied Piper's Street -
Where any one playing on pipe or tabor
Was sure for the future to lose his labour.
Nor suffered they Hostelry or Tavern
To shock with mirth a street so solemn;
But opposite the place of the cavern
They wrote the story on a column,
And on the Great Church Window painted
The same, to make the world acquainted
How their children were stolen away;
And there it stands to this very day.
And I must not omit to say
That in Transylvania there's a tribe
Of alien people who ascribe
The outlandish ways and dress
On which their neighbours lay such stress
To their fathers and mothers having risen
Out of some subterraneous prison
Into which they were trepanned
Long time ago in a mighty band
Out of Hamelin town in Brunswick land,
But how or why, they don't understand.
XV.
So, Willy, let you and me be wipers
Of scores out with all men - especially pipers:
And, whether they pipe us from rats or from mice,
If we've promised them aught, let us keep our promise.
_________________________________________________________
к началу страницы
How They Brought The Good News
From Ghent To Aix
I sprang to the stirrup, and Joris, and he;
I galloped, Dirck galloped, we galloped all three;
"Good speed!" cried the watch, as the gate-bolts undrew;
"Speed!" echoed the wall to us galloping through;
Behind shut the postern, the lights sank to rest,
And into the midnight we galloped abreast.
Not a word to each other; we kept the great pace
Neck by neck, stride by stride, never changing our place;
I turned in my saddle and made its girths tight,
Then shortened each stirrup, and set the pique right,
Rebuckled the cheek-strap, chained slacker the bit,
Nor galloped less steadily Roland a whit.
'Twas moonset at starting; but while we drew near
Lokeren, the cocks crew and twilight dawned clear:
At Boom, a great yellow star came out to see;
At Dueffeld, 'twas morning as plain as could be;
And from Mecheln church-steeple we heard the half-chime,
So, Joris broke silence with, "Yet there is time!"
At Aershot up leaped of a sudden the sun,
And against him the cattle stood black every one,
To stare through the mist at us galloping past,
And I saw my stout galloper Roland, at last,
With resolute shoulders, each butting away
The haze, as some bluff river headland its spray:
And his low head and crest, just one sharp ear bent back
For my voice, and the other pricked out on his track;
And one eye's black intelligence, - ever that glance
O'er its white edge at me, his own master, askance!
And the thick heavy spume-flakes which aye and anon
His fierce lips shook upwards in galloping on.
By Hasselt, Dirck groaned; and cried Joris, "Stay spur!
Your Roos galloped bravely, the fault's not in her,
We'll remember at Aix" - for one heard the quick wheeze
Of her chest, saw the stretched neck and staggering knees,
And sunk tail, and horrible heave of the flank,
As down on her haunches she shuddered and sank.
So, we were left galloping, Joris and I,
Past Looz and past Tongres, no cloud in the sky;
The broad sun above laughed a pitiless laugh,
'Neath our feet broke the brittle bright stubble like chaff;
Till over by Dalhem a dome-spire sprang white,
And "Gallop," gasped Joris, "for Aix is in sight!"
"How they'll greet us!" - and all in a moment his roan
Rolled neck and croup over, lay dead as a stone;
And there was my Roland to bear the whole weight
Of the news which alone could save Aix from her fate,
With his nostrils like pits full of blood to the brim,
And with circles of red for his eye-sockets' rim.
Then I cast loose my buff-coat, each holster let fall,
Shook off both my jack-boots, let go belt and all,
Stood up in the stirrup, leaned, patted his ear,
Called my Roland his pet-name, my horse without peer;
Clapped my hands, laughed and sang, any noise, bad or good,
Till at length, into Aix Roland galloped and stood.
And all I remember is - friends flocking round
As I sat with his head 'twixt my knees on the ground;
And no voice but was praising this Roland of mine,
As I poured down his throat our last measure of wine,
Which (the burgesses voted by common consent)
Was no more than his due who brought good news from Ghent.
____________________________________________________________
к началу страницы
Evelyn Hope
Beautiful Evelyn Hope is dead!
Sit and watch by her side an hour.
That is her book-shelf, this her bed;
She plucked that piece of geranium-flower,
Beginning to die too, in the glass;
Little has yet been changed, I think:
The shutters are shut, no light may pass
Save two long rays thro' the hinge's chink.
Sixteen years old when she died!
Perhaps she had scarcely heard my name;
It was not her time to love; beside,
Her life had many a hope and aim,
Duties enough and little cares,
And now was quiet, now astir,
Till God's hand beckoned unawares, -
And the sweet white brow is all of her.
Is it too late then, Evelyn Hope?
What, your soul was pure and true,
The good stars met in your horoscope,
Made you of spirit, fire and dew -
And just because I was thrice as old
And our paths in the world diverged so wide,
Each was naught to each, must I be told?
We were fellow mortals, naught beside?
No, indeed! for God above
Is great to grant, as mighty to make,
And creates the love to reward the love:
I claim you still, for my own love's sake!
Delayed it may be for more lives yet,
Thro' worlds I shall traverse, not a few:
Much is to learn, much, to forget
Ere the time be come for taking you.
But the time will come, at last it will,
When, Evelyn Hope, what meant (I shall say)
In the lower earth in the years long still,
That body and soul so pure and gay?
Why your hair was amber, I shall divine,
And your mouth of your own geranium's red -
And what would you do with me, in fine,
In the new life come in the old one's stead.
I have lived (I shall say) so much since then,
Given up myself so many times,
Gained me the gains of various men,
Ransacked the ages, spoiled the climes;
Yet one thing, one, in my soul's full scope,
Either I missed or itself missed me:
And I want and find you, Evelyn Hope!
What is the issue? let us see!
I loved you, Evelyn, all the while!
My heart seemed full as it could hold;
There was place and to spare for the frank young smile,
And the red young mouth, and the hair's young gold.
So hush, - I will give you this leaf to keep:
See, I shut it inside the sweet cold hand!
There, that is our secret: go to sleep!
You will wake, and remember, and understand.
_______________________________________________________
к началу страницы
Boot And Saddle
Boot, saddle, to horse, and away!
Rescue my Castle, before the hot day
Brightens the blue from its silvery grey,
(Chorus) "Boot, saddle, to horse, and away!"
Ride past the suburbs, asleep as you'd say;
Many's the friend there, will listen and pray
"God's luck to gallants that strike up the lay,
(Chorus) "Boot, saddle, to horse, and away!"
Forty miles off, like a roebuck at bay,
Flouts Castle Brancepeth the Roundheads array:
Who laughs, Good fellows ere this, by my fay,
(Chorus) "Boot, saddle, to horse, and away!"
Who? My wife Gertrude; that, honest and gay,
Laughs when you talk of surrendering, "Nay!
I've better counsellors; what counsel they?"
(Chorus) "Boot, saddle, to horse, and away!"
_______________________________________________
к началу страницы
Over The Sea Our Galleys Went
Over the sea our galleys went,
With cleaving prows in order brave,
To a speeding wind and a bounding wave,
A gallant armament:
Each bark built out of a forest-tree,
Left leafy and rough as first it grew,
And nailed all over the gaping sides,
Within and without, with black bull-hides,
Seethed in fat and suppled in flame,
To bear the playful billows' game:
So, each good ship was rude to see,
Rude and bare to the outward view,
But each upbore a stately tent
Where cedar-pales in scented row
Kept out the flakes of the dancing brine,
And an awning drooped the mast below,
In fold on fold of the purple fine,
That neither noontide nor star-shine
Nor moonlight cold which maketh mad,
Might pierce the regal tenement.
When the sun dawned, oh, gay and glad
We set the sail and plied the oar;
But when the night-wind blew like breath,
For joy of one day's voyage more,
We sang together on the wide sea,
Like men at peace on a peaceful shore;
Each sail was loosed to the wind so free,
Each helm made sure by the twilight star,
And in a sleep as calm as death,
We, the voyagers from afar,
Lay stretched along, each weary crew
In a circle round its wondrous tent
Whence gleamed soft light and curled rich scent,
And with light and perfume, music too:
So the stars wheeled round, and the darkness past,
And at morn we started beside the mast,
And still each ship was sailing fast!
Now, one morn, land appeared! - a speck
Dim trembling betwixt sea and sky:
"Avoid it," cried our pilot, "check
The shout, restrain the eager eye!"
But the heaving sea was black behind
For many a night and many a day,
And land, though but a rock, drew nigh;
So, we broke the cedar pales away,
Let the purple awning flap in the wind,
And a statue bright was on every deck!
We shouted, every man of us,
And steered right into the harbour thus,
With pomp and paean glorious.
A hundred shapes of lucid stone!
All day we built its shrine for each,
A shrine of rock for every one,
Nor paused we till in the westering sun
We sat together on the beach
To sing because our task was done.
When lo! what shouts and merry songs!
What laughter all the distance stirs!
A loaded raft with happy throngs
Of gentle islanders!
"Our isles are just at hand," they cried,
"Like cloudlets faint in even sleeping;
Our temple-gates are opened wide,
Our olive-groves thick shade are keeping
For these majestic forms" - they cried.
Oh, then we awoke with sudden start
From our deep dream, and knew, too late,
How bare the rock, how desolate,
Which had received our precious freight:
Yet we called out - "Depart!
Our gifts, once given, must here abide.
Our work is done; we have no heart
To mar our work," - we cried.
____________________________________________________
к началу страницы
Как привезли добрую весть
из Гента в Ахен
Я прыгнул в седло, Йорис прыгнул потом,
Дирк прыгнул за нами; помчались втроем.
"Путь добрый!" - нам страж прокричал у ворот;
Лишь замерло эхо, рванулись вперед.
Закрылись ворота; ни звезд, ни огней,
И в ночь мы галопом пустили коней.
И ни слова друг другу; мы ехали так:
Шея в шею, бок о бок, размеривши шаг,
Подпругу стянул я, нагнувшись с седла,
Поправил копье, стремена, удила,
Ремень застегнул, что придерживал шлем,
Но Роланд мой скакал, не тревожим ничем.
Мы в Локерн примчались, как крикнул петух,
И месяц в светлеющем небе потух.
Над Боомом огромная встала звезда,
Проснувшийся Дюффельд был тих, как всегда;
Колокольная в Мехельне грянула медь,
И Йорис сказал: - "Еще можно успеть!"
У Арсхота солнце вдруг прянуло ввысь;
Мы в тумане как черные тени неслись.
И рядом с другими Роланда гоня,
Наконец своего я увидел коня,
Что грудью могучей, храпя, разрывал
Туман, как скала набегающий вал.
И гриву, и кончики острых ушей,
Ожидающих трепетно ласки моей;
И черного глаза разумнейший взгляд,
О глаз этот, жарко косящий назад!
И пены клочки, что, кусая мундштук,
Он с губ окровавленных стряхивал вдруг.
У Хассельта Дирк застонал тяжело;
Сказали мы: "Время расстаться пришло.
Тебя не забудем!" Скакун был хорош,
Но в груди его хрип, и в ногах его дрожь;
Хвост повис, и мехами вздымались бока,
И упал он, едва не подмяв седока.
А Йорис и я - мы помчались вперед;
За Тонгром безоблачен был небосвод,
Лишь солнце смеялось безжалостно там,
И неслись мы по жниву, по голым полям.
У Далема Йорис совсем изнемог,
Он крикнул нам: "Ахен уже недалек.
Нас ждут там!" Но чалый его жеребец
Споткнулся и замертво пал наконец.
И так-то Роланду досталось везти
Ту весть, что могла этот город спасти;
Но не кровью ли ноздри полны до краев?
И глазниц ободок был как ноздри багров.
Я бросил ботфорты, и шлем, и копье,
И все дорогое оружье свое.
Наклонился, по шее его потрепал,
Роланда конем несравненным назвал,
Захлопал в ладоши, смеялся и пел,
Пока в самый Ахен Роланд не влетел.
Что было потом, вспоминаю едва.
У меня на коленях его голова.
Как хвалили Роланда - я знаю одно,
Я вливал ему в рот дорогое вино.
Он, из Гента привезший нам добрую весть,
Заслужил (все решили) подобную честь.
Перевод М. Гутнера
"How They Brought The Good News
From Ghent To Aix"
Время действия - XVI - XVII вв. Все упоминаемые города расположены между
Гентом и Ахеном именно в данном порядке. Но стихотворение не имеет в виду
какого-либо определенного исторического события.
_______________________________________________________________________________
к началу страницы
Токай
К нам вскочил Токай на стол,
Кастелян у гномов, право,
Мал, но и ловок и тяжел,
Оружие нацеплено браво;
На север, на юг глаза скосил,
Вызов засухе протрубил,
Нахлобучил шляпу с пером для задора,
Пальцем рыжий ус крутнул,
Сдвинул со звоном медные шпоры,
Туже будский кушак стянул,
И нагло - за пояс всех бы заткнул -
Плечо сгорбатил, знай-де, приятель,
Ему ли бояться, да этакой шатьи ль -
И так, эфес отважно сверкает,
И правой рукой он бок подпирает,
Малютка герр Аусбрух выступает.
____________________________________
к началу страницы
Потерянная возлюбленная
Конец. И горько лишь заранее,
Уляжется потом?
Вот на ночь воробья прощанье
На крыше, под коньком!
И на лозе пушисты почки,
Сегодня я мимо шел;
Лишь день - и лопнут оболочки,
И посереет ствол.
Так завтра встретимся так же, подруга,
Дашь руку мне твою?
Друзья мы только; больше другу
Остается, чем отдаю.
И хотя твой блестящий черный взгляд
Мое сердце не позабыло,
Твой голос, весну зовущий назад,
Душа навек сохранила, -
Но скажу лишь то, что сказали б друзья,
Или самую малость больше;
Точно всякий, пожму тебе руку я,
Или только чуть-чуть дольше.
Переводы Т. Левита
____________________________________
к началу страницы
Встреча ночью
Стальное море и берег вдали;
Большой полумесяц желтой луны;
Удивленный плеск маленьких волн -
Их дрему дерзко встревожил мой челн,
И в бухте я по глади волны
Врезаюсь в грудь песчаной земли.
Теплый берег морем пропах;
Три поля пройти, и вот уже дом;
Стук в ставню, слышен короткий треск,
Чиркает спичка, внезапный блеск,
И, тише сердец, что бьются вдвоем,
Голос звучит сквозь радость и страх.
"Meeting At Night"
_____________________________________
к началу страницы
Расставание утром
Из-за мыса море вышло вдруг,
И солнце встало над кромкой гор;
Лежал ему путь в золотой простор,
Мне - в мир людей, мир горя и мук.
"Parting At Morning"
Переводы В. Исакова
__________________________________
к началу страницы
Токката Галуппи
О Галуппи, Бальдассаро, очень горестно узнать!
Но чтоб не понять вас, нужно слух и зренье потерять;
И хотя я вас и понял, очень грустно понимать.
Ваша музыка приходит, - что же вы в ней принесли?
Что в Венеции торговцы жили точно короли,
Где Сан-Марко стал, где дожи море звать женой могли?
Да, там вместо улиц море, и над ним дугою стал
Шейлоков тот мост с домами, где справляют карнавал.
Англии не покидал я, но как будто все видал.
Молодежь там веселилась - море теплое и май?
Бал с полуночи, а утром: "Музыка, еще играй!"?
Да уславливались: - "Завтра будет то же, так и знай!"?
Дамы были вот такие: круглы щеки, красен рот,
Личико ее на шее колокольчиком цветет
Над великолепной грудью, что склонить чело зовет?
Так любезно было, право: оборвать им речь не жаль,
Он поигрывает шпагой, а она теребит шаль,
Вы ж играете токкаты, и торжествен ваш рояль!
Эти жалобные терцы слышали они от вас?
Говорили эти паузы, разрешенья: "Смерти час!"?
Септимы жалели: "Или жизнь еще цветет для нас?"
"Счастлив был ты?" - "Да". - "Еще ты счастлив?" -
"Да. Ты разве нет?"
"Поцелуй!" - "А на мильонном оборвать - был мой совет?"
Настоянье доминанты требует себе ответ!
И октава отвечает. Хвалят вас, благодарят:
"Вот Галуппи! Вот так звуки! Может он на всякий лад!
Если мастер заиграет, я всегда замолкнуть рад!"
А потом вас покидали для веселий. А в свой день -
Доблесть, что гроша не стоит, жизнь, что кончилась
как тень, -
Смерть туда их уводила, где бессолнечная сень.
Но когда сажусь подумать, как на верный путь ступил,
Торжествую над природой, что секрет ее открыл,
Холод ваших нот приходит - и лишаюсь всяких сил.
Да, вы как сверчок загробный там, где дом сгорел дотла.
"Прах и пепел! Все Венеция расточила, чем жила.
Правда, что душа бессмертна... если здесь душа была.
Ваша, например; вы физик, изучили путь планет,
Вы любитель-математик; душу манит знанья свет.
Мотыльки боятся смерти, вы же не умрете, - нет!
А Венеция лишь цветеньем оказалась хороша.
Жатва вся ее - земная: смехом радости дыша,
Кончили они лобзанье, - уцелела ли душа?
Прах и пепел!" - вы твердите, и неотвратим удар.
Дамы милые, что с ними, и куда исчез пожар
Их кудрей над пышной грудью? Зябну, чувствую, что стар.
Перевод Т. Левита
"A Toccata of Galuppi's"
Бальдассаро Галуппи — итальянский композитор XVIII в.
________________________________________________________________________
к началу страницы
Моя звезда
Есть, я узнал,
Звезда одна;
Как острый кристалл
Сверкает она.
То брызнет огнем,
То блеснет синевой,
Чтобы люди кругом
Изумились такой
Звезде, горящей огнем, синевой.
То как птица замрет, то свернется цветком;
Пусть другие довольны, Сатурном любуясь.
Пусть чужая звезда - это мир - что мне в том?
Душу мне подарила моя - и люблю я.
Перевод В.Давиденковой
"My Star"
_____________________________________________
к началу страницы
Серенада на вилле
Мой ты слышала привет
В ночь безлунную вчера;
Не было тогда планет
Средь небесного шатра;
Тусклы были жизнь и свет.
Светлячок не проблестел,
Огоньки его мертвы,
И сверчок как онемел,
Нет и выкликов совы, -
Песнь звучит; то я запел.
И земля, глотая крик,
Корчится во сне от мук;
В небесах, мелькнув на миг,
Молния! - и дождик вдруг,
Точно кровь, сквозь свод проник.
Я словами в этот час
Все, что мог, тебе открыл!
Песня силой поднялась;
Песня выбилась из сил -
Лютня кончила рассказ.
Так всю ночь; стал сер восход,
Побелел болиголов.
Скоро новый день придет;
От его тугих часов
Скрылся я, он не найдет.
Что ж тебе мои слова,
Песнь моя, могли шепнуть?
Это ль: "Если жизнь едва
Держится еще за путь,
Тот, где падал свет сперва, -
На пути том друг мне есть,
Что от бед меня хранит.
Рад он ночь за день почесть,
Терпеливо сторожит,
Ставит это в долг и честь".
Только б не (боязнь гнетет):
"Значит, может хуже стать!
Жизнь двойная наша гнет,
Но чем эту песнь слыхать,
Лучше Бог пусть проклянет!
Если мрак ночной настал,
Ни луны и ни планет,
Даже луг не проблистал,
И лишь, молнии вослед,
Ливень шлет последний шквал,
Если мрет светляк в кусте,
И в удушливую ночь
Сад умолкнет в темноте, -
Может эта песнь помочь,
Давши образ пустоте?
Или муки сила в том,
Что сама целить сулит?
Смерть, - так и она с трудом?
Юность кончится - стоит
Образ твой перед концом".
И на вилле ни огня,
Окон зол и заперт взор!
Сад траву укрыл, где я
Стал, - как скрежетал забор
Пастью, выпустив меня!
Перевод Т. Левита
________________________________
к началу страницы
Memorabilia
Так, значит, с Шелли вы встретились раз?
И к вам подошел, быть может, он?
И разговор возник у вас?
Как странно все, как сон!
И до - вы прожили много дней,
И после - жизнь идет, ровна.
И мысль, что дрожь пробуждает во мне,
Для вас она смешна.
Я шел пустырем. Я смутно знал,
Что смысл и значение есть и в нем,
Но участок земли один сверкал
Среди пустоты кругом.
И с вереска там рука подняла,
И бережно я на груди сокрыл,
Одно лишь перо - перо орла.
Что было потом, я забыл.
Перевод В.Давиденковой
________________________________________
к началу страницы
Пестрый флейтист из Гаммельна
1
Есть в Брауншвейге город Гаммельн,
С Ганновером по соседству;
Там Везер, славная река,
На юге течет, глубока, широка, -
Красивей не сыщешь уголка,
Но - бедствие из бедствий -
Крысы капали на город, как раз
Когда начинается мой рассказ.
Где взять от гада средство?
2
Гад!
Собаки и кошки его не страшат!
Он в люльках младенцев кусает,
То в чан заберется, где сыр варят,
То суп из-под рук слакает,
То бочку проест, где соленья хранят;
Он в шляпы мужские плодит крысят,
Беседы женщин наперехват
Глушит своим писком,
Вознею и визгом
С бемолем и диезом на разный лад.
3
Жители ратушу обступили,
В полном составе толпятся;
"Бургомистр, - кричат они, - простофиля!
И позор для всей корпорации,
Что за наши денежки в горностай облеклись
Дураки, которые еще не нашлись,
Как избавить нас всех от мышей и крыс!
Вы стареете! Вас в ширину разнесло!
В горностаевых мантиях вам тепло!
Эй, господа, шевелите мозгами,
Дайте средство скорее, мы не справимся сами!
А не то - полетите кверху ногами!"
А в ответ бургомистр и советники тоже
Задрожали от страха мелкой дрожью!
4
Ровно час молчали они, заседая.
Наконец бургомистр сделал усилье:
"Я за гульден бы отдал свои горностаи!
Я хотел бы отсюда быть за милю!
Шевелите мозгами - легкий совет!
У меня голова болит в ответ;
Я скребу ее все, а толку нет!
Капкан, капкан, капкан бы теперь!"
Сказал он - и что же случилось? Поверь,
Вдруг кто-то легонько стукнул в дверь.
"Господи, кто там!" - бургомистр вскричал.
(Когда он в ратуше заседал, -
Этот на диво жирный толстяк, -
Глаза его раскрывались только,
Как в створке устрицы малая щелка,
А брюхо уж с полдня в чувствах мятежных
От филе черепашьих, скользких и нежных.)
"Меня беспокоит малейший пустяк:
Послышится, крыса скребет о косяк, -
И сердце колотится этак и так!"
5
"Войдите!" - он вскрикнул, глаза расщуря,
И странная в комнату входит фигура.
Узкого платья одна сторона
Желтого цвета, другая - красна.
Сам тощий и длинный, словно юла,
Глаз голубой сверлит, как игла,
Волос легкий и светлый, хоть кожа смугла,
Ни клочка бороды, щека гола,
На губы улыбка то шла, то не шла,
И вдруг исчезла, как не была!
И все в изумленьи глядят и глядят
На тощего гостя, на странный наряд,
И кто-то воскликнул: "Побьюсь об заклад,
То прапрадед мой глас трубный услышал
И сам из гробницы раскрашенной вышел".
6
И он подошел к столу заседанья.
"Знаю, - молвил, - секрет чарованья:
Любое на свете существо
В небе, на суше и под водой
Могу волшебством увлечь за собой,
И вам никогда не вернуть его.
Тем и полезен я для людей,
Что изгоняю кротов и змей,
Ящериц, жаб и прочих нечистых.
Люди зовут меня Пестрым флейтистом".
Красный с желтым, весь полосат,
Шарф увидали тогда на нем.
Раскрашен был шарф, как весь наряд,
И флейта висела на шарфе том.
А пальцы всегда оставались в движенье,
Как будто снедало его нетерпенье
Сыграть на флейте, висевшей свободно
Поверх одежды его старомодной.
"Я бедный флейтист, - он молвил, - но все ж
Татарского хана и его вельмож
Я спас этим летом от комаров,
И мною избавлен индусский вождь
От стаи вампиров, сосавших кровь.
Избавлю я ваши мозги от смятенья,
А город от крыс спасти готов
За тысячу гульденов вознагражденья".
"Как, тысячу? Мало! Сто тысяч на месте!" -
Вскричал бургомистр и советники вместе.
7
На улице флейтист стоит,
Чуть усмехается сперва,
Он знает - мирная флейта таит
Много дивного волшебства.
С мастером музыки схож на вид,
Губами он флейты берет наконечник;
Зеленые искры взор его мечет,
Будто солью посыпали пламя свечек.
Флейта трижды пронзительно заиграла,
И в ответ словно армия забормотала.
Бормотанья расширились, разрослися,
И на улицу с топотом вышли крысы:
Бурый род, черный род, жирный род, тощий род,
Крупный род, мелкий род, серый род, смуглый род,
Папы и мамы, деды и внучки,
Древние сидни, молодые пострелы,
Вожаки-хвостоносцы, усы-колючки,
Семьи по десятку, по дюжине целой,
Братья и сестры, жены, мужья
Шли за флейтистом, забывая себя.
С улицы флейтист идет на другую,
И крысы следуют за ним, танцуя;
Так он привел их на реку Везер,
Туда они бросились, там и остались,
Спаслась лишь одна, словно Юлий Цезарь,
Отважно переплыла теченье,
Затем чтобы (прозе и она предавалась)
В Крысландии описать свои впечатленья.
Вот они: "Со звуками флейты я стал ощущать,
Будто где-то пошли требуху вычищать,
Будто яблоки спелые кладут выжимать
И давильной доски скрипит рукоять;
Будто крышки на банке с копченьем нет,
Будто с разной едой распахнули буфет,
Будто с ворванью кто-то флягу открыл,
Кто-то с масляной бочки обруч сбил;
И я услышал чудесный глас,
Больше, чем в арфе, в нем было услады.
"Возрадуйтесь, крысы! - он звал. - Сейчас
Весь мир превратится в бакалейные склады.
Так чавкайте, ешьте, зубами хрустите,
Обеды и ужины, завтраки жрите",
И сахарную глыбу, вообразите,
Сияющую, как солнце в зените,
Увидел я вдруг впереди себя,
И она мне сказала: "Бери меня",
И средь Везера вдруг очутился я!"
8
Представь себе только, как Гаммельн рад!
Все колокольни от звона трещат.
"Взять, - закричал бургомистр, - багры!
Гнезда разбить до последней норы;
Плотников вы на совет призовите,
Чтоб не осталось у нас и следа
Крыс!" Но на Главную площадь тогда
Вышел флейтист и сказал: "Господа,
Тысячу гульденов сперва уплатите".
9
"Тысячу гульденов!" - бургомистр вспотел,
И весь городской совет обомлел.
Казну порастряс не один банкет,
Где пили бургундское, мозель, кларет;
Упомянутой суммы половина
Принесла бы в подвалы рейнские вина.
Бродяге в желтом и красном платье
Платить эти деньги? С какой же стати!
"Хотя, - бургомистр прищурил глаз, -
Предмет нашей сделки ушел от нас:
Все видели, он утонул сейчас, —
И вряд ли воскреснет, кто умер раз, —
Однако своих обязательств держась,
Выпивки мы не лишаем вас,
И денег дадим вам, не в укор,
А про тысячу гульденов разговор, -
Вы поняли сами, - просто вздор!
Мы должны экономить! Убытки несчетны!
Тысяча гульденов? Возьмите полсотни".
10
Лицо у флейтиста нахмурилось вмиг.
"Без шуток! - он крикнул. - Я ждать не привык!
Сегодня в Багдаде, к закату дня,
Калифов повар угощает меня
Похлебкой первейшей. У них на кухнях
Извел я гнездо скорпионов крупных,
От целого выводка их избавил.
Ему никаких я условий не ставил,
Но вам ни на грош я цены не убавил.
И кто из терпенья меня выводит,
Тот флейту мою не по вкусу находит!"
11
"Что? - бургомистр вскричал. - Не стерплю!
Ниже повара ценят персону мою!
Меня оскорбляют! И кто? Грубиян,
С дудкой, наряженный в пестрый кафтан!
Эй, малый! Ты угрожать мне посмел!
Так дуй в свою флейту, покуда цел".
12
Снова на улицу вышел флейтист
И к флейте губами приник,
И запел полированный длинный тростник
Трижды (так сладок был и чист
Этот звук, что, казалось, впервые на свете
Пленный воздух звучит в этот миг).
И пошло шелестенье, словно где-то движенье,
Звонких стаек вторженье, толкотня и волненье;
Ножки стали топать, сандалии шлепать
Маленькие ручки щелкать и хлопать,
И как птицы на корм, подымая клекот,
Из домов побежали дети.
Все малыши, сыновья и дочки,
Льняные кудри, румяные щечки,
Зубки как жемчуг, быстрые глазочки,
Вприпрыжку, вприскочку, звонкой гурьбой
За музыкой дивной бежали толпой.
13
Бургомистр застыл, и совет заодно,
Как будто они превратились в бревно;
Ни шагу ступить, ни позвать не могли,
А дети так весело мимо прошли,
И видно было только вдали,
Как резвая стая за флейтой бежит.
И с пыткой в душе бургомистр глядит,
И болью сжимается каждая грудь,
Затем что флейтист направляет путь
На улицу, где Везер в течении мощном
Струится навстречу сынам их и дочкам.
Однако флейтист взял на запад, к холмам;
Крутая гора возвышается там,
И дети, танцуя, бегут по пятам.
Тут радость промчалась по всем сердцам:
Ему не осилить вершины крутой,
Там флейта прервет свой напев роковой,
И наши детишки вернутся домой!
Но вот он подножья горы достиг,
И что же? Портал перед ним возник,
И грот открылся, никому неведом,
И флейтист вошел, и дети следом.
А лишь только все очутились в норе,
Внезапно закрылся проход в горе.
Как! Все? Нет, не все. Один был хром,
Плясать он не мог и в дороге отстал,
И годы спустя, на упреки в том,
Что грустен бывает, он так отвечал:
"Мне скучно здесь, город опустошен.
Товарищей игр навсегда я лишен,
И того, что их радует в той стороне,
Всего, что флейтист обещал и мне, -
Затем что он вел нас в край такой,
Сейчас же за городом, здесь, под рукой,
Где воды играют, цветы цветут,
Где вечно плоды на деревьях растут;
Там все по-иному и лучше, чем тут.
Воробьи там наших павлинов пестрей,
Там собаки наших оленей быстрей.
Колючего жала там нет у пчелы,
Там лошади с крыльями, как орлы.
И только что он уверил меня,
Что там и нога исцелится моя,
Как музыка стихла, сомкнулся простор,
И я здесь, покинут, остался с тех пор,
Желаньям моим наперекор.
И снова хромаю, как прежде хромал,
И больше о чудной стране не слыхал".
14
О Гаммельн! Вот горе люду! Вот!
Любая бюргерская башка
Теперь понимает наверняка,
Что райская дверь богачу узка,
Как в ушко иголки верблюду вход!
На север, на юг, на восток, на закат
Повсюду гонцы за флейтистом спешат,
Чтоб устами молвы, ценою любою,
Умолить его золотом и серебром
Возвратиться обратно тем же путем
И детей привести за собою.
Но напрасны и поиски, и уговоры,
Навсегда исчезли флейтист и танцоры.
И тогда сочинили закон, который
Требует, чтобы упомянули
В каждом документе адвокаты,
Наряду с указанием обычной даты,
И "столько-то лет минуло тогда-то,
С двадцать шестого числа июля
Тысяча триста семьдесят шестого года".
А место, памятное для народа,
Где дети нашли последнюю пристань,
Назвали улицей Пестрого флейтиста.
Ходить на нее не смел ни один,
Носящий флейту или тамбурин.
Ни трактира там не было, ни кабачка,
Чтоб не оскорблять того места весельем,
Лишь столб и памятная доска
Поставлены против самого подземелья.
А также на стенке в соборе местном
Изобразили, чтоб стало известным,
Как некогда похитили их детей;
Картина цела и до наших дней.
А я сообщу в добавленье к ней,
Что есть в Трансильвании племя одно,
От всех туземцев отлично оно —
Обычай чуждый, иной наряд, —
И соседи упорно про них говорят,
Что отцы и матери их появились
Из подземной тюрьмы, где годами томились
И куда их ввергли и завели
Мощные чары еще издали,
Из города Гаммельна, Брауншвейгской земли;
Но как и за что - объяснить не могли.
15
Поэтому, Вилли, играем чисто
Со всеми, в особенности с флейтистом.
И если флейта спасла нас от мышей или крыс,
Исполним все то, в чем ей клялись.
Перевод Е. Полонской
"The Pied Piper Of Hamelin: A Child's Story"
________________________________________________
к началу страницы
Похороны Грамматика
(Время: вскоре после возрождения науки в Европе)
Мертвое тело на плечи, и гимн начнем
Громко и вместе.
Мы покидаем их во мраке ночном,
Долы и веси.
Спят они, пока не раздастся в хлеву
Крик петушиный.
Не обагрила ль уже заря синеву
Горной вершины?
Здесь человеческий ум строг, горделив,
Весь - нетерпенье!
Что перед мыслью, готовящей взрыв,
Ночь отупенья?
Мы оставляем низинам поля и стада.
(Мгла поредела.)
В гору несем, где горние ждут города,
Мертвое тело.
К гордой вершине, что в холод и мрак
Тучи одели.
Вот огонек уж мигает, никак
В той цитадели!
Прямо над бездной вьется наш путь.
Двинемся чинно!
Жизнь его, - горным простором будь,
Наша - низиной!
Голову выше, знаком вам этот мотив,
Двинемся в ногу.
Это учитель тихо лежит, опочив.
Гробу дорогу!
Спите, деревни, поля и стада, во мгле,
Пахоты, спите!
Лишь на вершине он будет предан земле.
Прах возвратит ей!
Статен он был, могуч и красив лицом, -
Лик Аполлона!
К цели великой, в безвестьи, забыв обо всем,
Шел непреклонно.
Годы прошли чередой, и юности нет!
Как не бывало!
Плакал он: - "Новые люди за мной вослед!
Жизнь пропала!"?
Нет, - пусть другие плачут, - он не стонал!
(С милю осталось...)
Презрел он, вещий увидев сигнал,
Горе и жалость.
Миру объявлена им война;
В схватке со светом
"Что, - он спросил, - говорят письмена?
Что в свитке этом?
Все покажи мне, все слова мудреца!" -
Так говорил он.
Книгу мира он знал наизусть до конца,
Все изучил он!
Но полысел он, глаза как свинец,
Голос усталый.
Слабый сказал бы: "Можно и в жизнь наконец!
Время настало!"
Он говорил: "Что мне в жизни мирской?
Нужен мой дар ей?
Текст этот я изучил, но за мной
Весь комментарий.
Знать все на свете - таков мой удел,
Падать без жалоб!
И на пиру я до крошки б все съел,
Что ни лежало б!"
Даже не знал он: наступит ли миг
Успокоенья!
Жить он учился по строчкам книг
Без нетерпенья.
"Об украшенье, частях не хлопочи.
В замысле дело!
Прежде чем складывать в ряд кирпичи,
Думай о целом!"
(Настежь ворота: уснувший базар
В мареве дымном.
Что же? Помянем его могучий дар
Медленным гимном.)
Не научившись жить, он жить не мог.
Путь этот скользок!
Верил он твердо: не даст ему Бог
Сгинуть без пользы.
Плачут: "Безжалостен времени бег!
Жизнь, ты мила нам!"
Он: "Пусть вечность возьмет себе человек!
Жизнь - обезьянам".
Снова за книгу - и целую ночь над ней.
Calculus знал он.
В бой, хоть свинца его очи мутней,
С tussis вступал он.
Просят: "Учитель, пора отдохнуть!"
(По два - над бездной!
Узкой тропою идет наш прощальный путь.)
Все бесполезно.
Снова к занятьям и книгам своим.
С жаром дракона
Он (той священной жаждой томим)
Пил из флакона.
О, если жизнь нашу в круг замкнем
Жалкой торговли,
Жадно гоняясь за быстрым рублем,
Что в этой ловле?
Он же на Бога ту тяжесть взвалил
(Гордого ношей!),
Сделают пусть небеса, так он решил,
Землю хорошей.
Разве не им был прославлен ум,
Вся его сила?
Не пожелал он тратить жизнь наобум,
Точно кутила!
Он рисковал всей жизнью своей всегда:
Смерть иль удача!
"Смерти доверишься ты?" Ответил: "Да,
Жизнь не оплáчу!"
Медленно карлики здесь идут вперед:
Спорится дело.
Гордый, быть может, у самой цели умрет,
Жив неумело.
Карлик до сотни дойдет, - копит он
По единице.
Гордый, что целится в миллион,
Сотни лишится.
Карлику, кроме земли, ничего
В мире не надо!
Гордый от Господа, и лишь от него
Жаждет награды.
Смертью, его не убившей едва,
Весь изувечен,
Он и в бреду все бормотал слова
Греческой речи,
Oun разъяснив, предлогом epi овладев,
Дал он доктрину
Даже энклитики De, омертвев
Наполовину.
Здесь, на вершине, он покой обретет.
Слава вершинам,
Вам, честолюбцы пернатых пород,
Стаям стрижиным!
Пик одинокий! Мы на села взглянем опять,
Весело там им.
Только учитель решил не Жить, а Знать.
Спи же над нами!
Здесь метеоры летят, зреет гроза,
Падают тучи,
Звезды играют! Да хлынет роса
В час неминучий.
Здесь, дерзновенный, где кличут стрижи,
Прямо под твердью,
Выше, чем мир уверяет, лежи,
Скованный смертью.
Перевод М. Гутнера
"A Grammarian's Funeral"
Calculus (лат.) - желчный камень. Tussis (лат.) - кашель.
______________________________________________________________
к началу страницы
Возлюбленный Порфирии
Дождь на закате начал лить,
И ветер воющий взыграл,
Он пруд старался разозлить
И вязы долу преклонял,
И я, в отчаяньи, внимал.
Как вдруг Порфирия порог
Переступила тихо мой.
Став на колени, огонек
Зажгла в печи моей пустой
И вызвала тепло и свой
Плащ мокрый поспешила снять,
Шарф, шляпу сбросила она,
И влажных кос упала прядь,
И, рядом сев со мной, меня
Она окликнула, но я
Молчал. Тогда она, обвив
Свой нежный стан моей рукой,
Плечо открыла и, склонив
Меня на грудь к себе щекой,
Все скрыла желтою косой,
И мне шептала, что меня
Так любит. Но любви своей
Не вырвет, слабая, она
Из суеты мирских цепей,
Чтоб безраздельно стать моей.
Но пир веселый удержать
Ее не смог, - так дорог тот,
Чья бледность скорбная - печать
Любви напрасной к ней, и вот
В дождь, в вихрь ко мне она идет.
Забилось сердце у меня:
Так наконец-то я узнал,
Что любит пламенно она.
Но сердца стук я удержал
И сам с собою рассуждал:
Сейчас моя она, моя,
Прекрасна в чистоте своей,
И что мне делать - понял я, -
Из желтых жгут скрутил кудрей,
Обвил вкруг шеи трижды ей,
И задушил. Я убежден,
Что ей не больно было, нет.
И нежно, как пчела бутон,
Я веки ей раскрыл. В ответ
Глаз синих засмеялся свет.
Ослабил косу я слегка, -
Под поцелуем вновь зажглась
Румянцем нежная щека.
Я посадил ее. Склонясь
Ко мне на грудь на этот раз,
Головка нежная легла,
Навек счастливая своей
Мечты свершением. Ушла
Она от суетных цепей,
И я, любовь ее, при ней.
Любовь Порфирии. Мечты
Твои вот так исполнил рок.
И мы сидели, я и ты,
Всю ночь не двигаясь, и Бог
Ни слова нам сказать не мог.
"Porphyria's Lover"
_________________________________
к началу страницы
"Роланд до Замка черного дошел"
Сначала я подумал, что он лжет,
Седой калека, хитрый щуря глаз,
Глядел он - на меня насторожась,
Как ложь приму я. Был не в силах рот
Скривившийся усмешки скрыть, что вот
Еще обману жертва поддалась.
Не для того ль стоит он здесь с клюкой,
Чтоб совращать заблудших? Чтоб ловить
Доверчивых, решившихся спросить
Дорогу? Смех раздался б гробовой,
И он в пыли дорожной вслед за мной,
Мне стал бы эпитафию чертить.
Когда б свернул я, выполнив совет,
На путь зловещий, где, всего верней,
Скрывался Черный замок. Но в своей
Покорности свернул туда я. Свет
Надежды меркнет, гордости уж нет.
Любой конец, но только поскорей.
Так много лет я в поисках бродил,
Так много стран пришлось мне обойти,
Надежда так померкла, что почти
Я сердца своего не осудил,
Когда в нем счастья трепет ощутил,
Что неуспех - конец всему пути.
Так часто мертвым кажется больной,
Но жив еще. Прощанием глухим
Возникнув, смолкнет плач друзей над ним.
И слышит он - живые меж собой
Твердят: "скончался" - "свежестью ночной
Поди вздохни" - "удар непоправим".
Затем, найдется ль место, говорят,
Среди могил семейных, как пышней
Похоронить, в какой из ближних дней.
Обсудят банты, шарфы, весь обряд.
А тот все слышит, и ему назад
Вернуться страшно в круг таких друзей.
И я - блуждать так долго мне пришлось,
Так часто мне сулили неуспех,
Так значился всегда я в списке тех,
Кто рыцарский обет свой произнес
Увидеть Черный замок, что вопрос, -
Не лучше ль уж погибнуть без помех.
Спокойно, безнадежно, где старик
Мне указал с дороги вглубь свернуть,
Там и свернул я. День светлел чуть-чуть.
И мрачно стало к ночи. Но на миг
Багровым оком дымку луч проник -
На то, как схватит степь меня, взглянуть.
И точно, сделав несколько шагов,
Я обернулся, чтобы след найти
Пройденного, надежного пути.
Но сзади было пусто. До краев
Один степной, сереющий покров.
Вперед, мне больше некуда идти.
И я пошел. Бесплодный, гнусный край,
Печальнее я места не встречал. Цветы? -
Еще б я кедров здесь искал!
Но без помех бурьян и молочай
Обильный приносили урожай.
Здесь колос редкой бы находкой стал.
Но нет, нужда с бесплодием кругом
Слились в одно. "Смотри на этот вид,
Иль нет, - Природа, мнилось, говорит, -
Я здесь бессильна. Разве что огнем
Здесь судный день очистит каждый ком
И узников моих освободит".
Чертополоха рослые кусты
Обиты - это зависть низких трав.
Лопух шершавый порван и дыряв
До полной безнадежности найти
Побег зеленый. Видно, здесь скоты
Прошли, по-скотски жизни оборвав.
Трава - как волос скудный и сухой
На коже прокаженных. Из земли
Торчат кровавой поросли стебли.
И конь недвижный, тощий и слепой,
С конюшни чертом выгнанный долой,
Стоит, в оцепенении, вдали.
Живой? - сойти за мертвого он мог.
На бурой гриве - ржавчины налет.
Ослепший... шею вытянув вперед,
Он был смешон, ужасен и убог...
О, как мою он ненависть разжег,
И кару, знать, за дело он несет.
Тогда я в память заглянул свою.
Как ждет вина пред битвою солдат,
Так жаждал я на счастие, назад,
Хоть раз взглянуть, чтоб выдержать в бою.
Завет бойца - "обдумай и воюй".
Один лишь взгляд - и все пойдет на лад.
Но не моею памятью помочь.
Вот Кудберт милый... золото кудрей...
Лица румянец, вот руки моей
Коснулся словно, держит он, точь-в-точь
Как прежде... Ах, одна позора ночь,
И гаснет пламя, холод вновь сильней.
Вот Джайльс встает в сознании моем.
Вот, в рыцари впервые посвящен,
Клянется он, что честь ему закон.
Но фу! Какой пергамент палачом
На грудь ему приколот? Что кругом
Кричат друзья? - Изменник, проклят он!
Нет, лучше настоящая пора,
Чем эта быль. И я иду опять.
Все пусто. Тишь. Что вздумает послать
Навстречу ночь - сову ль, нетопыря?
Но что-то вдруг во мраке пустыря
Возникнуло, чтоб мысль мою прервать.
Подкравшись незаметно, словно змей,
Внезапно мне прорезал путь поток,
Он не был мрачно-медленным, он мог,
Бурля и пенясь, омывать скорей
Копыта раскаленные чертей,
Так в нем клубился пены каждый клок.
Он мелок, но зловреден. Вдоль воды
Склонялись ольхи. В злой водоворот
Стремились ивы, головой вперед, -
Самоубийц отчаянных ряды.
О, то поток довел их до беды!
И равнодушно мимо он течет.
Я вброд пошел. О, как велик был страх,
Что вдруг ступлю на трупа я оскал,
Копьем ища свой путь, я ощущал,
Как вязнет, словно в чьих-то волосах,
Чуть крысу я копьем задел - в ушах,
Казалось, крик ребенка прозвучал.
Теперь уж путь не будет так суров.
Но нет, надежда снова неверна.
Кто здесь топтался? Кем велась война?
Чьей битвой стоптан почвенный покров?
Жаб в луже с ядом? Диких ли котов,
Чья клетка докрасна раскалена?
Так в адский круг был замкнут их порыв.
Среди равнины гладкой, что бойцов
Сюда влекло? Отсюда нет следов...
Сюда их нет... безумие внушив,
То сделал яд. Так турок рад, стравив
Евреев и христьян, своих рабов.
Что дальше там? Не колесо ль торчит?
Нет, то скорей трепало, чьи клыки
Тела людские рвали на клочки,
Как шелковую пряжу. То на вид
Орудье пытки. Брошено ль лежит?
Иль ждут точила ржавые клинки?
А вот участок гиблый. Прежний лес
Сменился здесь болотом. Болотняк
Стал пустырем. Безумец, верно, так
Вещь смастерив, - испортив, интерес
Теряет к ней и прочь уходит. Здесь
С песком смешались щебень, грязь и шлак.
То прыщиком, то ярким пупырем
Пестрит земля. Бесплодный каждый склон,
Как будто гноем, мохом изъязвлен...
И дуб стоит. Разбит параличом,
Разинутою щелью, словно ртом,
Взывая к смерти, умирает он.
А цель все так же скрыта, как была.
Все пусто. Вечереет. И никак
Путь не намечен дальше. Но сквозь мрак
Возникла птица - вестник духа зла -
Драконовыми перьями крыла
Меня коснулась, - вот он, жданный знак.
Тут поднятому взгляду моему
Открылось, что равнины прежней гладь
Замкнули горы, если так назвать
Громад и глыб бесформенную тьму.
И как я им попался - не пойму,
Но не легко уйти мне будет вспять.
И понимать я начал - в этот круг
Лишь колдовством сумел я забрести,
Как в страшном сне. Нет далее пути.
И я сдаюсь. Но в это время звук
Раздался вслед за мною, словно люк
Захлопнулся. Я, значит, взаперти.
И сразу вдруг узнал я все кругом:
Как два быка, направо пара скал
Сплелась рогами в битве. Слева встал
Утес облезлый. О, каким глупцом
Я выглядел в безумии своем,
Когда своей же цели не узнал.
Не Черного ли замка то массив,
Слеп, как безумца сердце, там лежит,
Округлый, низкий? В целом свете вид
Такой один. Так бури дух, игрив,
Тогда лишь моряку покажет риф,
Когда корабль надломленный трещит.
Как не увидеть было? Ведь назад
Нарочно день огнем сверкнул в прорыв:
Охотники-утесы, положив
В ладони подбородки, вкруг лежат
И как за дичью загнанной следят:
"Пора кончать, кинжал в нее вонзив".
Как не услышать? Звон врывался в слух,
И все гремело множеством имен.
Как тот был смел, как этот был силен,
Удачлив тот, но все, за другом друг,
Увы, увы, погибли. Вот вокруг
На миг поднялся гул былых времен
И встали все, чтоб жребий видеть мой,
Замкнувши рамой пламенною дол.
Я всех в огне на скалах перечел,
Я всех узнал, но твердою рукой
Я поднял рог и вызов бросил свой:
"Роланд до Замка черного дошел".
"Childe Roland To The Dark Tower Came"
Переводы В. Давиденковой
"Роланд до Замка черного дошел" - см. песню Эдгара в "Короле Лире" Шекспира
(действие III, сцена 4.)
_______________________________________________________________________________
к началу страницы
Флейтист из Гаммельна
I
Гаммельн - в герцогстве Брауншвейг,
С Ганновером славным в соседстве.
С юга его омывает река
Везер, полна, широка, глубока.
Приятней нигде не найдешь уголка.
Но многие слышали в детстве,
Что пять веков тому назад
Испытал этот город не бурю, не град,
А худшее из бедствий.
II
Крысы
Различных мастей, волосаты и лысы,
Врывались в амбар, в кладовую, в чулан,
Копченья, соленья съедали до крошки,
Вскрывали бочонок и сыпались в чан,
В живых ни одной не оставили кошки,
У повара соус лакали из ложки,
Кусали младенцев за ручки и ножки,
Гнездились, презрев и сословье и сан,
На донышках праздничных шляп горожан,
Мешали болтать горожанам речистым
И даже порой заглушали орган
Неистовым писком,
И визгом,
И свистом.
III
И вот повалила толпа горожан
К ратуше, угрожая.
- Наш мэр, - говорили они, - болван,
А советники - шалопаи!
Вы только подумайте! Должен народ
Напрасно нести непомерный расход,
Безмозглых тупиц одевая
В мантии из горностая!
А ну, поломайте-ка голову, мэр,
И, ежели вы не предложите мер,
Как справиться с грызунами,
Ответите вы перед нами!
Обрюзгших и пухлых лентяев долой
С насиженных мест мы погоним метлой!
При этих словах задрожали
Старшины, сидевшие в зале.
IV
Молчало собранье, как будто печать
Навеки замкнула уста его.
- Ах! - вымолвил мэр. - Как хочу я бежать,
Продав этот мех горностаевый!
Устал я свой бедный затылок скрести.
Признаться, друзья, я не вижу пути
От крыс и себя и сограждан спасти...
Достать бы капкан, западню, крысоловку?..
Но что это? Шарканье ног о циновку,
Царапанье, шорох и легонький стук,
Как будто бы в дверь постучали: тук-тук.
- Эй, кто там? - встревоженный мэр прошептал,
От страха бледнея, как холст.
А ростом он был удивительно мал
И столь же немыслимо толст.
При этом не ярче блестел его взгляд,
Чем устрица, вскрытая месяц назад.
А впрочем, бывал этот взор оживленным
В часы, когда мэр наслаждался зеленым
Из черепахи варенным бульоном.
Но звук, что на шорох крысиный похож,
В любую минуту вгонял его в дрожь.
V
- Ну что же, войдите! - промолвил он строго,
Стараясь казаться повыше немного.
Тут незнакомец в дверь вошел.
Двухцветный был на нем камзол -
Отчасти желтый, частью красный,
Из ткани выцветшей атласной.
Высоко голову он нес.
Был светел цвет его волос,
А щеки выдубил загар.
Не молод, но еще не стар,
Он был стройней рапиры гибкой.
Играла на губах улыбка,
А синих глаз лукавый взор
Подчас, как бритва, был остер.
Кто он такой, какого рода,
Худой, безусый, безбородый,
Никто вокруг сказать не мог.
А он, перешагнув порог,
Свободно шел, и люди в зале
Друг другу на ухо шептали:
- Какая странная особа!
Как будто прадед наш из гроба
Восстал для Страшного суда
И тихо движется сюда -
Высокий, тощий, темнолицый -
Из разрисованной гробницы!
VI
И вот не спеша подошел он туда,
Где мэр и старшины сидели,
И с низким поклоном сказал: - Господа,
Пришел толковать я о деле.
Есть у меня особый дар:
Волшебной силой тайных чар
Вести повсюду за собою
Живое существо любое,
Что ходит, плавает, летает,
В горах иль в море обитает.
Но чаще всего за собой я веду
Различную тварь, что несет нам беду.
Гадюк, пауков вызываю я свистом,
И люди зовут меня пестрым флейтистом.
И тут только каждому стало заметно,
Что шея у гостя обвита двухцветной
Широкою лентой, а к ней-то
Подвешена дудка иль флейта.
И стало понятно собравшимся в зале,
Зачем его пальцы все время блуждали,
Как будто хотели пройтись поскорее
По скважинам дудки, висевшей на шее.
А гость продолжал: - Хоть я бедный дударь,
Избавил я хана татарского встарь
От злых комаров, опустившихся тучей.
Недавно Низама я в Азии спас
От страшной напасти - от мыши летучей.
А если угодно, избавлю и вас -
Из Гаммельна крыс уведу я добром
За тысячу гульденов серебром.
- Что тысяча! Мы вам дадим пятьдесят! -
Прервал его мэр, нетерпеньем объят.
VII
Флейтист порог переступил,
Чуть усмехнувшись - оттого,
Что знал, как много тайных сил
Дремало в дудочке его,
Ее продул он и протер.
И вдруг его зажегся взор
Зелено-синими огнями,
Как будто соль попала в пламя.
Три раза в дудку он подул.
Раздался свист, пронесся гул.
И гул перешел в бормотанье и ропот.
Почудился армий бесчисленных топот.
А топот сменился раскатами грома.
И тут, кувыркаясь, из каждого дома
По лестницам вверх и по лестницам вниз -
Из всех погребов, с чердаков на карниз
Градом посыпались тысячи крыс.
Толстые крысы, худые, поджарые,
Серые, бурые, юные, старые, -
Всякие крысы любого размера:
Крупный вор и жулик мелкий,
Молодые кавалеры -
Хвост трубой, усы как стрелки, -
Крысы-внуки, крысы-деды,
Сыроеды, крупоеды, -
Все неслись за голосистой
Дудкой пестрого флейтиста.
Прошел квартал он за кварталом.
А крысы вслед валили валом,
Одна другую обгоняя.
И вдруг бесчисленная стая
Танцующих, визжащих крыс
Низверглась с набережной вниз
В широкий, полноводный Везер...
Одна лишь смелая, как Цезарь,
Часа четыре напролет
Плыла, разбрызгивая воду.
И, переплыв, такой отчет
Дала крысиному народу:
- Едва лишь флейта зазвучала,
Как нам почудилось, что сало
Свиное свежее скребут
И яблоки кладут под спуд.
И плотный круг сдвигают с бочки,
Где заготовлены грибочки,
И нам отпирают таинственный склад,
Где сыр и колбасы струят аромат,
Вскрываются рыбок соленых коробки,
И масла прованского чмокают пробки.
На тех же бочонках, где масло коровье,
Все обручи лопнули - ешь на здоровье!
И голос, приятнее в тысячу раз
Всех ангельских арф и лир,
Зовет на великое празднество нас:
"Радуйтесь, крысы! Готовится пир
Всех ваших пирушек обильней.
Отныне навеки становится мир
Огромной коптильней-солильней.
Всем, кто хочет, можно, дескать,
Чавкать, хрупать, лопать, трескать,
Наедаться чем попало
До отказа, до отвала!"
И только послышались эти слова,
Как вдруг показалась громада -
Прекрасная, гладкая голова
Сверкающего рафинада.
Как солнце, она засияла вблизи,
И шепот раздался: "Приди и грызи!"
Но поздно!.. Уже надо мной
Катилась волна за волною....
VIII
Экая радость у граждан была!
Так они били в колокола,
Что расшатали свои колокольни.
Не было города в мире довольней.
Мэр приказал: - До ночной темноты
Все вы должны приготовить шесты.
Норы прочистить, где крысы кишели.
Плотники! Плотно заделайте щели,
Чтобы не мог и крысенок пролезть,
Духу чтоб не было мерзостной твари!
Вдруг появился флейтист на базаре.
- Тысячу гульденов, ваша честь!
IX
- Тысячу гульденов? - Мэр городской
Ошеломлен был цифрой такой.
Было известно ему, что казна
В городе Гаммельне разорена.
Столько рейнвейна и вин заграничных
На торжествах и обедах публичных
Выпили дружно мэр и старшины...
Тысяча гульденов? Нет, половины
Хватит на то, чтоб наполнить вином
Бочку, огромную с высохшим дном!
Можно ли тысячу гульденов даром
Бросить бродяге с цыганским загаром,
Дать проходимцу, который притом
В город явился, одетый шутом?..
Мэр подмигнул музыканту: - Мы сами
Видели нынче своими глазами -
Крысы погибли в реке, как одна,
И не вернутся, конечно, со дна.
Впрочем, мой друг, городская казна
Что-то за труд заплатить вам должна,
Скажем - на добрую пинту вина.
Это совсем неплохая цена
За то, что минутку
Дули вы в дудку.
А тысячу мы посулили вам в шутку.
И все же, хоть после бесчисленных трат
Бедный наш город стал скуповат, -
Гульденов мы вам дадим пятьдесят!
X
Весь потемнел владелец дудки.
- В своем ли, сударь, вы рассудке?
К чему вся эта болтовня!
Довольно дела у меня.
К обеду я спешу отсюда
В Багдад, где лакомое блюдо
Готовит мне дворцовый повар.
С ним у меня такой был сговор,
Когда я вывел из притонов
Под кухней стаю скорпионов.
Я с ним не спорил о цене.
Но вы свой долг отдайте мне!
А если со мною сыграли вы шутку,
Звучать по-иному заставлю я дудку!..
XI
- Да как ты смеешь, - крикнул мэр; -
Мне ставить повара в пример!
Как смеешь, клоун балаганный,
Грозить нам дудкой деревянной.
Что ж, дуй в нее, покуда сам
Не разорвешься пополам!
XII
Снова на улицу вышел флейтист,
К флейте устами приник,
И только издал его гладкий тростник
Тройной переливчатый, ласковый свист,
Каких не бывало на свете, -
Послышалось шумное шарканье, шорох
Чьих-то шагов, очень легких и скорых.
Ладошки захлопали, ножки затопали,
Звонких сандалий подошвы зашлепали,
И, словно цыплята бегут за крупой,
Спеша и толкаясь, веселой толпой
На улицу хлынули дети.
Старшие, младшие,
Девочки, мальчики
Под флейту плясали, вставая на пальчики.
В пляске
Качались кудрей их колечки,
Глазки
От счастья светились, как свечки.
С криком и смехом,
Звонким и чистым,
Мчались ребята
За пестрым флейтистом...
XIII
Мэр и советники замерли, словно
Их превратили в стоячие бревна.
Ни крикнуть они, ни шагнуть не могли,
Будто внезапно к земле приросли.
И только следили за тем, как ребята
С пляской и смехом уходят куда-то
Вслед за волшебником с дудкой в руке.
Вот уже с улицы Главной к реке
Манит ребят говорливая дудка.
Мэр и старшины лишились рассудка.
Вот уже Везера волны шумят,
Пересекая дорогу ребят...
Руки тряслись у старшин от испуга,
Свет в их глазах на мгновенье померк...
Вдруг повернула процессия с юга
К западу - к склонам горы Коппельберг.
От радости ожили мэр и старшины:
Могут ли дети дойти до вершины!
Их остановит крутая гора,
И по домам побежит детвора.
Но что это? В склоне открылись ворота -
Своды глубокого, темного грота.
И вслед за флейтистом в открывшийся вход
С пляской ушел шаловливый народ.
Только последние скрылись в пещере,
Плотно сомкнулись гранитные двери.
Нет, впрочем, один из мальчишек не мог
Угнаться за всеми - он был хромоног.
И позже, когда у него замечали
Близкие люди улыбку печали,
Он отвечал, что с той самой поры,
Как затворились ворота горы
И чудная дудка звучать перестала,
Скучно в родном его городе стало...
Он говорил: - Не увидать
Мне никогда страны счастливой,
Куда от нас рукой подать,
Но где земля и камни живы,
Где круглый год цветут цветы
Необычайной красоты.
Где воробьи простые краше,
Чем яркие павлины наши,
Где жала нет у мирных пчел,
Где конь летает, как орел,
Где все вокруг не так, как дома,
А ново, странно, незнакомо...
И только показалось мне,
Что в этой сказочной стране
Я вылечу больную ногу,
Скала закрыла мне дорогу,
И я, по-прежнему хромой,
Один, в слезах, побрел домой...
XIV
О горе Гаммельну! Богатый
Там начал думать над цитатой,
Что, как верблюду нелегко
Пролезть в игольное ушко,
Так и богатым в рай небесный
Не проползти тропинкой тесной...
Напрасно мэр гонцов и слуг
Послал на сотни верст вокруг
С такою трудною задачей:
Где б ни был этот шут бродячий,
Найти его и обещать
Вознаграждение любое,
Коль в город он придет опять
И приведет детей с собою...
Когда же мэр в конце концов
Узнал от слуг и от гонцов,
Что и флейтист исчез без вести,
И детвора с флейтистом вместе,
Созвал он в ратуше совет
И предложил издать декрет:
"Пусть ведают стряпчие и адвокаты:
Там, где в бумагах проставлены даты,
Должно добавить такие слова:
"Столько-то времени от рождества
И столько-то времени с двадцать второго
Июля - то есть со дня рокового,
Когда отцвела, не успевши расцвесть,
Надежда народа всего городского -
В году от рождества Христова
Тысяча триста семьдесят шесть".
А путь последний детворы -
От набережной до горы -
Старшины города и мэр
Потомкам будущим в пример
Иль в память совести нечистой
Назвали Улицей Флейтиста.
Ни двор заезжий, ни трактир
Здесь нарушать не смеют мир.
Когда ж случится забрести
На эту улицу флейтистам
И огласить окрестность свистом, -
Дай бог им ноги унести!
А на колонне против скал,
Где некогда исчезли дети,
Их повесть город начертал
Резцом для будущих столетий.
И живописец в меру сил
Уход детей изобразил
Подробно на стекле узорном
Под самым куполом соборным.
Еще сказать я должен вам:
Слыхал я, будто в наше время
Живет в одной долине племя,
Чужое местным племенам
По речи, платью и обрядам,
Хоть проживает с ними рядом.
И это племя в Трансильвании
От всех отлично оттого,
Что предки дальние его,
Как нам поведало предание,
Когда-то вышли на простор
Из подземелья в сердце гор,
Куда неведомая сила
Их в раннем детстве заманила.
XV
Тебе ж, мой мальчик, на прощанье
Один совет приберегу:
Давая, помни обещанье
И никогда не будь в долгу
У тех людей, что дуют в дудку
И крыс уводят за собой, -
Чтоб ни один из них с тобой
Не мог сыграть плохую шутку!
"The Pied Piper Of Hamelin: A Child's Story"
_____________________________________________
к началу страницы
В Англии весной
Быть сегодня в Англии -
В этот день апреля!
Хорошо проснуться в Англии
И увидеть, встав с постели,
Влажные ветви на вязах и кленах
В маленьких, клейких листочках зеленых,
Слышать, как зяблик щебечет в саду
В Англии - в этом году!
А после апреля - в начале мая
Ласточки носятся не уставая.
И там, где цветет над оградою груша,
Цветом своим и росой осыпая
Поле, поросшее клевером, - слушай
Пенье дрозда. Повторяет он дважды
Песню свою, чтобы чувствовал каждый,
Что повторить он способен мгновенье
Первого, вольного вдохновенья.
И пусть еще хмурится поле седое,
В полдень проснутся от света и зноя
Лютики - вешнего солнца подарки.
Что перед ними юг этот яркий!
Переводы С. Маршака
_______________________________________
к началу страницы
Как привезли добрую весть
из Гента в Ахен
Я - в стремя, а Йорис и Дирк уж в седле.
Хлестнули, взвились и помчались во мгле.
"Дай бог!" - крикнул страж у подъемных ворот.
Бог! - гулом ответили стены и свод,
Ворота упали, погасли огни,
И в ночь унеслись мы галопом, одни, -
Безмолвны, бок о бок, седло у седла,
Пригнувшись к луке, натянув удила.
К подпруге склонясь, я ослабил ее,
Уставил во тьму боевое копье,
Испытанный шлем свой надвинул на лоб.
Спокоен был Роланда мощный галоп.
Мы близились к Локерну. Месяц погас.
Петух возвестил нам предутренний час.
Вот Бóом - и большая звезда в вышине.
Как сладко покоится Дьюффильд во сне!
Вот Мехельн - три раза на ратуше бьет.
Тут Йорис дал шпоры и крикнул: "Вперед!"
Над Эрсхотом солнце взошло. У пруда
Толпятся в тумане и смотрят стада,
Как мы пролетаем сквозь тающий пар.
И, врезавшись в гущу смятенных отар,
Их Роланд рассек, разогнал, разметал.
Так делит скала расплеснувшийся вал.
Мой смелый! Ты скачешь в степной тишине.
Ты ухом прядешь, обращенным ко мне.
На зов мой скосил ты свой умный, живой,
Свой черный зрачок с голубою каймой.
Клокочет кипящею пеной твой рот,
И каплет с боков остывающий пот.
Мы в Хассельте. "Йорис!" - "Что, Дирк, отстаешь?
Не шпорь понапрасну, гнедой был хорош.
Ты вспомнишь не раз о лихом скакуне.
Но он изменил - по своей ли вине?
Измучен твой конь, он дрожит и храпит,
И мыло на брюхе и бедрах кипит".
Мы скачем вдвоем. О, как чист небосвод!
Мы в Лóозе - мимо! Мы в Тонгре - вперед!
Мы желтое жнивье копытами бьем,
А солнце смеется и жжет нас огнем.
Вон Далем в горячей полдневной пыли.
"Гони! - услыхал я. - То Ахен вдали!"
Так Йорис мне вслед прохрипел, и за мной
Пал камнем на землю его вороной.
Лишь Роланд мой скачет, он Ахен спасет,
Он гибнущим добрую весть принесет,
Хоть кровь выкипает из жарких ноздрей.
Хоть глаз ободки все мутней и красней.
Швырнул я доспехи в клубящийся прах,
Я скинул ботфорты, привстал в стременах,
Трепал его гриву и с ним говорил,
Молил, заклинал, и ласкал, и корил,
Я пел, я смеялся, кричал и свистел,
И весело в Ахен мой Роланд влетел.
Что было потом - вспоминаю с трудом.
Сидел меж друзей я на пире хмельном.
Мой Роланд прижался ко мне головой, -
Вином я поил тебя, конь боевой!
И каждый воздал победителю честь,
Из Гента примчавшему добрую весть.
Перевод В. Левика
"How They Brought The Good News
From Ghent To Aix"
________________________________________________
к началу страницы
Трагедия об еретике
Средневековая интермедия
Rosa mundi; seu, fulgite me floribus. Сочинение мастера Гайсбрехта,
каноника церкви Св. Иодокуса, что у заставы в городе Ипре. Cantuque Virgilius.
Часто распевалось во время возлияний и на праздниках. Gavisus eram, Jessides.
(По всей вероятности, интермедия рассказывает о сожжении Жана де Молэ в Париже,
Anno Domini, 1314; исторический факт исказился при неоднократном преломлении
его в умах фламандцев в течение нескольких столетий.)
I
Аббат Деодает предостерегает:
На Господа редко все мы глядим,
А должны б взирать на Него всегда.
Павел сказал: Он неизменим,
Не повернется Он никогда.
Бесконечностям двум на земле воздай,
В Него, Единого, взор вперив,
Бесконечно милостив Он, но знай,
Он бесконечно же справедлив.
Орган: плагальная каденца:
Он бесконечно же справедлив.
II
Единый поет:
Жан - храмовников властелин,
Тяжелый грех на душу берет.
У Жана купил султан Саладин
То, что продал ему Альдаброд.
Сумасшедших ос шмелиный князь,
Был папой Климентием пойман он,
И, на площади крыльев своих лишась,
Он знает, что будет живьем сожжен.
А нету стройной лютни или клавицитерна,
скажите тут, подбодряя того, кто поет:
Жан будет нами живьем сожжен.
III
Помост на площади черен и хмур;
Посредине костра необтесанный кол.
Опрокинув вокруг с десяток фур,
Вал из навоза народ возвел.
Бревно на бревна внутри; запас
Чурбанов и хвороста там не мал;
Но костер человеку по грудь как раз -
Чтобы он у всех на глазах сгорал.
Хор:
Чтобы Жан у нас на глазах сгорал.
IV
Щепа, что мигом сгорает дотла,
Поленьев навалена там гора,
Обрубки соснового ствола
И лиственницы сухая кора.
Уже привязали Жана к столбу,
Кабаном повис еретик и вор.
Плюют в лицо и уходят в толпу,
"Laudes" поют: зажигай костер!
Хор:
Laudes Deo - кто скажет: зажги костер!
V
Храмовник Жан, что хвастался всласть,
Тебе от огня спасенья нет!
Если кляп во рту, как нас проклясть?
На шею твою ошейник надет.
Не крикнешь, - веревкою сдавлена грудь.
Кулаком грозить? Не скинешь ремня!
Ногой привязанной не шевельнуть!
Подумал: Христос спасет меня!
Здесь единый кладет крестное знамение.
VI
Иисус Христос, Жан предал тебя.
Иисус Христос, он продал твою плоть,
За золото душу свою губя.
(Salva reverentia)
А теперь: "Спаситель, мне помоги!
Я для турок сам не жалел огня!
Взгляни на казнь Твоего слуги!
Услышь, Спаситель! Спаси меня!"
Хор:
Еретик кричит: "Спаси меня!"
VII
Кто перед Богом не падает ниц?
Кричит: угроза Его не страшна,
Как лепет девчонки, кормящей птиц,
Которых ведь тоже ругает она?
Кто скажет, что ведомо всем одно,
Одно: бесконечно милостив Бог?
Зачем же ей розы названье дано?
Саронская роза - не Божий ль цветок?
Хор:
О Жан, ты найдешь еще этот цветок!
VIII
Увы, есть розы и розы, Жан.
Слаще одни, чем любовницы рот;
Другие горьки (смеши горожан!), -
Их корни питал бесовский помет.
Однажды Павел святой размышлял
О воздержанье и Дне Суда;
И Феликс в ужасе задрожал, -
Ты перст нечестивый согнул тогда.
Хор:
Зачем же ты перст согнул тогда?
IX
Ха-ха, не розу ль срывает он?
Жан хочет злую прогнать тоску!
Огонь раскрывает страшный бутон,
И тянется пыльник вслед лепестку.
И кровь закипает красной росой,
И запах серы - ее аромат.
И весь он, настигнутый Божьей грозой,
Огромный цветок, что вырастил Ад!
Хор:
Кто создал Небо, тот создал Ад.
X
И Жан сквозь огонь стал к Тому взывать,
Чье имя хулил его мерзкий язык,
Кого он купил и продал опять,
К Тому, Кто к его ударам привык.
И лик Его очи открыл свои,
Но голос Жана, как вой собак,
Пред грозным Обликом судии
Замер. Душа улетела во мрак.
Аббат Деодает добавляет:
Господи, помилуй ушедших во мрак.
Перевод М. Гутнера
к началу страницы
________________________________________________________________________________________
Подготовка текста - Лукьян Поворотов
Используются технологии
uCoz