Рубен Дарио

Эссе

Леконт де Лиль
Пример Золя
____________________

к началу страницы
Леконт де Лиль

Скончался жрец Парнаса, достойный преемник Гюго. Звенят вразнобой колокола
храма Поэзии, ибо нет больше руки, направлявшей их. Неподвижно покоится на
подушке величественная голова верховного жреца, свежие лавры венчают античное
чело. Божественно прекрасно восковое лицо олимпийца, которое, без сомнения,
будет увековечено в бронзе или в мраморе.
Леконт де Лиль заслужил тризну героев Гомера. Пусть там, в самом сердце
родного острова, где он впервые увидел свет солнца, тело его будет сожжено на
костре из благоухающих стволов, и пусть хор поэтов славит триумф его лиры,
повторяя строфы, подобные строфам Орфея, смирявшего своим пением ярость львов и
леопардов, или Мелесигенета, окруженного музами. Да, он заслужил тризну героев
Гомера, ибо сам был одним из гомеридов: тот же высокий эпический лад,
та же царственная речь, то же почти божественное невозмутимое спокойствие;
величественны, пластичны, монументальны творения Леконт де Лиля. В них, как
в песнях Отца поэтов, проходят перед нашими глазами могучие герои, мы словно
видим скульптурные группы, мраморные барельефы, изображающие легендарные битвы,
где каждая фигура - воплощение страстного боевого пыла, всесокрушающего гнева.
Душа латинянина жила в нем, и латинская кровь текла в его жилах. Но в то же
время был он истинным гомеридом, ибо беззаветно любил вечную Элладу, блеск ее и
славу. Истинный эллин жил в нем; от эллинов воспринял он, как прекрасно заметил
Гийо, образ мира форм и идей, то есть образ искусства. Силой воли вознесся он
над миром чувств в холодное царство мысли, и ни одна складка пеплоса, который
надел он на свою безгрешную музу, не дрогнула ни от бушевавшей вокруг бури
человеческих страстей, ни от дуновения крыл самого амура, ибо пеплос ее был
высечен из мрамора. "Вашими современниками, - сказал ему Александр Дюма-сын, -
были древние греки и индусы". Это действительно так. Два великих светоча
бросают свои лучи на творчество Леконт де Лиля: с берегов синего Ганга, в чьих
водах отражались битвы Рамаяны, пришла в его творения идея Брамы; с берегов же
прекрасного Алфея, что служил зеркалом для божественной наготы девственной
Дианы, явилась идея Эллады.
Индия и Греция. Всей душой полюбил Леконт де Лиль эти земли за то, что
они дали миру великолепную поэзию Вальмики и Гомера. С поднятыми парусами
стремилась его ладья по бескрайнему океану ведической теогонии; глубокий знаток
греческой древности, известный эллинист, он привел Гомера на берега Сены. Его
влекла утренняя заря человечества, царственная простота начальных эпох
культуры, величественное детство народов, то время, когда зародилась "священная
история человеческой мысли в цветении гармонии и света". Так свойственным ему
возвышенным слогом назвал он историю Поэзии.
И вот, самый греческий из всех поэтов, как сказал о нем один молодой эстет,
воспел варваров. Религиозным стремлениям не было места в царстве его поэзии,
и потому свет и величие христианской души остались ему чуждыми. На его взгляд,
средневековье было эпохой отвратительного варварства. Тем не менее после Гюго
один только Леконт де Лиль оказался способным представить глазам своих
современников картины жизни рыцарей, закованных в железо, их обычаи
и приключения, трагические события времен воинов и тиранов, темные судьбы
монахов, тайны монастырей, богословские споры, всеподавляющую власть Рима,
роскошное невежество мусульман, аскетизм католиков, мир, словно сотрясаемый
какой-то сверхъестественной дрожью, мир, который другой великий поэт
справедливо назвал "великим и хрупким".
Разум Леконт де Лиль ставил выше сердца. Ни в одном из его произведений вы
не уловите ни малейшего отзвука чувства, не испытаете, читая его, трепетного
волнения. Птицей печали кажется сам Эрос, что изредка веет крылами с этих
прекрасных страниц. Муза Мюссе не осмелилась бы постучаться у дверей поэта,
нарушить его невозмутимый покой; Ламартиновы голуби взмыли бы, испуганные,
в небо, заслышав разговор с аббатом Серапионом об Арсиное.
Рожденный на цветущем тропическом острове, в краю яркого солнца и густых,
звенящих птичьими голосами лесов, в краю, овеваемом дыханием черной Африки,
поэт чувствовал себя "юным дикарем". Первые его песни внушены природой: ему
внятен шум огромных первобытных лесов, а море и небо поверяют ему тайну своих
голубых просторов. Сердце его бьется в трепетном стремлении, он жаждет
приникнуть к золотой неисчерпаемой чаше, до краев наполненной небесным питьем.
Поэзия Гюго стала для него такой чашей. Когда в руки его впервые попали
"Восточные стихотворения", когда он прочел эти пламенные строки, новым светом
засияли родные небеса; горы, африканские ветры, волны, птицы в лесах - вся
природа заговорила по-иному; он восстал, пробужденный от сна, чтобы приобщиться
к тайному высокому культу.
Представьте себе Пана, блуждающего среди гулких гор; он одержим страстью
к музыке, он ищет тростник, чтобы смастерить себе незатейливую свирель. И вдруг
Аполлон передает Пану свою лиру и обучает его искусству извлекать из струн
божественные звуки. Вот так и случилось с нашим поэтом - он явился в столицу
Мысли из дальней своей земли, дабы воздвигнуть из прекраснейшего паросского
мрамора храм в честь бога с серебряным луком.
Когда Леконт де Лиля принимали во Французскую академию, он, поклонник
чистой классической традиции, произнес перед лицом многочисленного собрания
следующие слова: "Новая форма необходима, чтобы выразить оригинальную мысль".
Заявление, достойное того, кто занял место Гюго в собрании "бессмертных", кто,
подобно своему предшественнику - жрецу и властелину, стал во главе школы,
причем школы, провозгласившей культ формы. Воистину Гюго был для него живым
воплощением поэзии. Из всей романтической троицы: Гюго ("отец"), Мюссе ("сын")
и Ламартин ("святой дух") - новообращенный иерей поклонялся одному лишь
всемогущему отцу, едва удостаивая двух других беглым взглядом. Гюго пленял его
какой-то нездешней силой, силой истинного и оригинального гения. Автор
"Восточных стихотворении" приобщил к таинствам искусства юношу с одного из
островов Востока. Будущий создатель "Античных стихотворений" и "Варварских
стихотворений" смотрел, потрясенный, как возникал на его глазах сверкающий,
сложный, многообразный и необычайный мир, который зовется "Легенда веков".
Проходит время, и седобородый король поэзии шлет своему барону, пэру, принцу
краткое послание, царственное и братское: Jungamus dextras. С этих пор Леконт
де Лиль занял в литературе особое место. Сам Гюго благословил его. И когда
останки Гюго внесли в Пантеон, самый пламенный гимн в честь поэта,
переступившего порог бессмертия, пропел Леконт де Лиль. Позднее, заняв кресло
Гюго во Французской академии, он продолжал еще более ревностно возлагать венки
и пальмовые ветви на могилу державного владыки поэтов. Собрав цветы всей
мировой поэзии, он принес их на алтарь ушедшего божества и магическим своим
словом снова открыл нам невиданную силу творений Гюго. Движением волшебного
пера он являет нам всю трепетную живость, всю необычайность языка "Восточных
стихотворений", которые были для него, по собственному его признанию,
откровением; летящее по ветру боевое знамя - "Предисловие к Кромвелю", "Осенние
листья", "Песни сумерек", "Внутренние голоса", "Лучи и тени" - тут Леконт
де Лиль извлекает стрелу из своего колчана, дабы поразить поклонников
сентиментальной поэзии; исполненное громов и молний "Возмездие" Леконт де Лиль
ставит выше "Ямбов" Шенье и "Трагической поэмы" Агриппы д'Обинье; "Легенда
веков", "которая останется блестящим примером неслыханной силы слова,
поставленного на службу не знающей границ фантазии"; другие, более поздние
стихотворения Гюго: "Песни улиц и лесов", "Грозный год", "Искусство быть
дедушкой", "Папа", "Высшее милосердие", "Религия и религии", "Осел" и "Четыре
вихря духа". Из последних произведений Гюго особое внимание Леконт де Лиля
привлекает "Осел". Почему? Потому что Леконт де Лиль с необычайной силой
ощущает, видит прошлое. (Это его свойство позволило Гийо назвать его трилогию
"новой "Легендой веков"), "Несмотря на то, что ни один век не может сравниться
с нашим в развитии науки, - пишет поэт, - несмотря на то, что, благодаря трудам
многих известных ученых, история, языки, обычаи, теогонии древних народов
с каждым годом все больше и больше открываются нам; несмотря на то, что интерес
возвышенных умов привлекают факты и идеи, домашняя и общественная жизнь, все
то, что составляет смысл существования, основу веры и мышления людей, давно
исчезнувших с лица земли; несмотря на все это, наши крупные поэты довольно
редко делают попытки обратиться мыслью к прошлому". Глубокая древность, средние
века, давние времена, словно окутанные туманными сновидениями, влекут к себе
воображение сурового певца. Леконт де Лиль обращается к романам Виктора Гюго, и
снова стрела срывается с его лука - прямо в широкую грудь Золя: "Последние годы
века, который начался с таким блеском и с таким пылом заявлял о своей верности
прекрасному, оказались поражены тлетворной болезнью, охватившей некоторых наших
литераторов"; далее поэт говорит о "бесстыдном презрении к поэтическому вымыслу
и к идеалу, которое утвердилось во многих умах, засоренных невежественными
и нездоровыми веяниями" и добавляет: "Книги, вызывающие сейчас бессмысленное
восхищение, в самом скором времени будут отброшены с презрением образованной
публикой. Болезни такого рода проходят, а дух живет вечно".
Отвечая на речь нового члена Академии, Александр Дюма-сын оказался все же
вынужденным воскурить фимиам Леконт де Лилю, хоть и не смог удержаться от
иронии: "Великий гений (Гюго) с детства имел обыкновение общаться с гениями
прошлого. Впрочем, в этот кружок избранных не допускались ни Монтень, ни Расин,
ни Паскаль, ни Боссюэ, ни Лабрюйер, а Софокл, Платон, Вергилий, Лафонтен,
Корнель и Мольер занимали в нем второстепенные места. Если такой великий гений
в толпе, бурлящей у его ног, отметил поэта, начертав на лбу его знак, по
которому потомство узнает последователя и брата великого человека, то легко
понять, что поэт этот имеет все основания гордиться собой. Этот поэт - вы,
мосье".
Когда вышли в свет замечательные "Варварские стихотворения", стало ясно,
что появился новый большой поэт. Что представляют собой эти стихи? Яркие
картины прошлого: варвары, страшные и эпически величественные - латинянин
воссоздал их образы в стихах, выкованных из железа и бронзы, в гранитных
строфах со стальными рифмами. В видении ясновидца Фогормы возникает Каин,
в таинственном незапамятном "городе скорби" развертывается во всей своей
библейской простоте повествование о Каине - посланце пустоты. Многие другие
стихотворения тоже основаны на библейских сюжетах: стихи о винограднике, об
Екклезиасте, который говорит: "Ложь есть смерть". Странствующий пилигрим - поэт
путешествует по стране прошлого: причудливая его фантазия приводит нас в Фивы,
где король Хонс отдыхает в своей золоченой лодке; в Грецию, где глазам нашим
предстает чудовищная Ехидна; в Полинезию - мы видим, как сражаются косматые
туземцы, и нам рассказывают об их происхождении; затем мы переносимся на север,
в края, воспетые скальдами, края адских видений Снорри, в Ирландию - землю
бардов. Ледяной ветер веет со страниц, фигуры словно высечены из льда. Говорит
с Хэрвор Ангантир, Хиальмар рыдает, поют охотники, звучат руны; а вот и еще
северная страна - страна Сигурда; под стилизованный напев германской баллады
пляшут при свете луны эльфы в венках из тимьяна; старинные песни; страшное
стихотворение об острове Мона; картины Востока, такие, как прекрасная,
исполненная музыки "Веранда", суровые лики природы; пустыня; Индия - пагоды
и факиры; мавританская Кордоба; хищные звери и птицы, прозрачные источники,
дикие леса; история и легенда, романсеро; Америка, Анды... наводящий уныние
"Ворон" и, наконец, Смерть - бледная, молчаливая, неизбежная и желанная,
а рядом с ней черный паж - страдание.
"Античные стихотворения" воскрешают совершенную эллинскую красоту.
Своеобразный пролог звучит как манифест. Вот что думает поэт о своем времени:
"После Гомера, Эсхила и Софокла, представляющих поэзию в ее жизненной силе,
полноте и гармоническом единстве, вырождение и варварство завладели умами
людей.
Искусство романского мира пребывает сейчас в том же состоянии, в каком было
оно у даков и сарматов; христианство есть варварство. Данте, Шекспир, Мильтон -
великие таланты, но это их личное свойство, воззрения же их, равно как и язык,
остаются варварскими. Развитие скульптуры остановилось на Фидии и Лисиппе.
Творчество Микеланджело, само по себе поразительное, не привело к дальнейшему
расцвету искусства, напротив того, началась полоса поражений и неудач. Что же
дали человечеству века, прошедшие от времен древней Греции до наших дней?
Несколько мощных дарований, несколько великих произведений, ни преемственности,
ни единства пути. Современная поэзия - смутный отблеск пламенной личности
Байрона, ханжеской религиозности Шатобриана, мистических мечтаний зарейнских
поэтов да реализма озерной школы - кипит и испаряется на глазах. Это поэзия
мертвая, на редкость неоригинальная, исполненная искусственной помпезности;
второсортная поэзия, эклектичная, выпавшая из традиции, устарелая и ненужная.
Терпение общества истощилось, оно устало от этой комедии, от громогласных
самовосхвалений. Старые мастера смолкли навеки или предпочитают молчать, уже
забытые одинокие среди своих никому не нужных творений, сами себе надоевшие.
Новые поэты преждевременно состарились, ибо взращенные бесплодной эстетикой,
ощущают как износились и потеряли силу все слова, выражающие возвышенные
чувства, как измельчала лирическая тема и ее бесконечные вариации и как
заслуженно равнодушие читателя. Все понимают: настало время омыться в вечном
неиссякаемом источнике, покинуть как можно скорее узкую тропу банальности.
Однако для того, чтобы не попасть на дорогу, еще более опасную и трудную,
следует ступить на путь, укрепленный знанием, путь посвященных.
Нам необходим этот опыт, это искупление. Когда мы оздоровим язык поэзии,
когда поэтическая форма станет чистой и четкой, истинность и энергия мысли
выступят сами собой. Ни то, ни другое не останется без внимания, не будет
забыто. Мысль и поэзия снова обретут жизненность и силу, единство и гармонию. И
лишь впоследствии, когда уляжется волнение разума, когда мы очистим дух и букву
путем глубоких раздумий над принципами, которыми прежде пренебрегали, и путем
возрождения формы, тогда только, через сто или двести лет (если человечеству не
потребуется еще более длительный срок) поэзия, может быть, станет словом,
непосредственно излившимся из человеческой души..."
После этих слов становится понятно, почему Леконт де Лиль не откликался на
современные ему веяния, почему его не волновали современные направления
в поэзии. Он погружался, подобно Китсу (только судьба его была иная), во
времена языческой древности, из ее источников он поил вволю своего Пегаса.
Трилогию Леконт де Лиля завершают "Трагические стихотворения". Этот
сборник, как и предыдущие, отличается крайним разнообразием тем; здесь
доминируют экзотические пейзажи; автор то воссоздает исторические эпизоды,
то великолепно живописует фантастические легендарные события. В первом
стихотворении перед нами калиф Дамаска, далее мы видим имамов Мекки, восточных
эмиров.
"Трагические стихотворения" кажутся нам пурпурной книгой. "Варварские
стихотворения" - книга черная, в ней чаще других встречается слово noir. И без
всякого сомнения, красным следует назвать сборник, который начинается на
востоке апофеозом Мусы-аль-Кебира и кончается в Греции мрачной трагедией
Ореста, гонимого эриниями.
Затем вы услышите смертную песнь галлов VI века, воинственный клич
средневековых мавров; вы прочтете стихи об орлиной охоте - совершеннейшее
создание вдохновения и мастерства; вслед за орлом летит альбатрос, этот,
по слову Бодлера, prince des nuages; проходят угрюмые старцы, монахи -
стихотворение об аббате Иерониме, безусловно, было знакомо Нуньесу де Арсе,
прежде чем он написал свое "Видение брата Мартина"; символические чудовища
вроде красного зверя; герои испанских романсов (дон Фадрике); впрочем, суровый
бард иногда снисходит и до игры с Музой - он пишет малайский танец или
пастушескую песню, как его друг Банвиль.
Леконт де Лиль свободно ориентируется в бескрайних просторах греческой
поэзии, он создает "Эринии", он беседует с Парисом, Агамемноном
и Клитемнестрой. Немало известных поэтов хорошо знали и глубоко понимали
античность, но вряд ли кто-либо из них так самодержавно властвовал в ее
пределах, как Леконт де Лиль. Китс написал знаменитые стихи, посвященные
греческой вазе, немецкий поэт Гете пробудил от векового сна Елену и зажег
божественным светом лицо Евфориона, Жан-Поль создал свои прославленные
метафоры, но лишь один Леконт де Лиль идет прямо от Гомера, и если существует
на самом деле переселение душ, то нет сомнения, что его душа пребывала в те
героические времена в теле одного из знаменитых аэдов или дельфийского жреца.
Всем известна история Гамлета древности - Ореста: ведомый роком и местью
несчастный убийца покарал преступную мать, и страшные растрепанные фурии
преследовали его за это. Орест стал героем трагедий Софокла,Эврипида, Вольтера,
Альфиери. В первой части своего произведения Леконт де Лиль классическим
александрийским стихом, не уступающим гекзаметру древних, рисует Клитемнестру у
портика дворца на острове Делос Талибия, Эврибата, хор старцев и Кассандру,
сквозь рыдания выкрикивающую свои пророчества. Вторая часть начинается уже
после преступления, свершенного матерью; Орест мстит за кровь отца, движимая
сестринскими чувствами Электра помогает ему. Эринии с леденящими кровь воплями
преследуют Ореста.
Леконт де Лиль был замечательным переводчиком. Прозрачно-чистой ритмической
прозой, в волнах которой словно звенит музыка оригинала, перевел он Гомера,
Софокла, Гесиода, Феокрита, Биона, Мосха. Он сохранял некоторые древние
написания слов, и потому переводы его отличаются от других даже внешне - они,
если можно так выразиться, типографски аристократичны.
Гюго был в ссылке, и французская поэзия влачила жалкое существование, едва
насчитывая несколько крупных имен. И тогда парнасцы подняли свое знамя и нашли
вождя, который повел их в бой. "Парнас"! С ним не сравнятся романтики, ибо
борьба их не была столь упоительной; "Молодая Франция" тоже уступает "Парнасу",
ибо история ее не была столь великолепной. Историю "Парнаса" прекрасно
рассказал один из самых смелых и славных его бойцов. Я позволю себе привести из
этого увлекательного рассказа всего лишь одну страницу, ту, что посвящена
благородному певцу, о котором скорбит ныне французская и мировая литература.
"...И еще нам не хватало твердой дисциплины, смелой, четко определенной
линии. В нас жило, разумеется, чувство прекрасного, мы испытывали ужас перед
глупейшей слезливостью, которая ознаменовала падение французской поэзии той
поры. Но мы были слишком молоды, мы бросались в битву за свой идеал
в беспорядке, не думая о стратегии. Настало время детям стать мужами, из толпы
вольных стрелков сформировать регулярную армию. Мы приняли устав, словно
явленный нам свыше - интеллектуальная независимость каждого сохранялась, но мы
обязались собрать воедино свои разрозненные силы и стремиться к желанной победе
серьезно и упорно. Этот устав дал нам Леконт де Лиль. В тот день, когда
Франсуа Коппе, Вилье де Лиль Адан и я были почтены приглашением в дом Леконт де
Лиля - нас представил мэтру поэт и философ Луи Мэнар, - где имели удовольствие
познакомиться с Хосе Мария де Эредиа, Леоном Дьерксом, Арманом Сильвестром,
Сюлли Прюдомом, в тот день завершился, в сущности, легендарный период, наша
предыстория, началась история в собственном смысле слова. Тогда-то мы
и перестали быть мальчиками и сделались бойцами. Но юность наша не умерла, мы
не отреклись от странностей и безумств в искусстве и в жизни. Просто все это мы
сбрасывали с себя и оставляли в прихожей дома Леконт де Лиля, как оставляют
карнавальную маску при входе в семейный дом. Мы походили немного на юных
венецианских художников, что проводили ночи в гондолах, лаская под звуки песен
рыжеволосых красоток, а наутро, с сосредоточенным, почти отрешенным видом
входили в мастерскую Тициана".
Те, кто бывал в салоне Леконт де Лиля, не в силах забыть эти возвышенные
чистые вечерние беседы, в течение многих лет бывшие самыми светлыми часами
нашей жизни. Каждую неделю мы с нетерпением ожидали, когда наступит, наконец,
суббота, чудесная суббота, и мы увидим человека, к которому устремлены все наши
помыслы и вся наша любовь. Мы собирались в маленькой гостиной на пятом этаже
современного дома на бульваре Инвалидов, делились планами, читали новые стихи,
с волнением ожидая приговора товарищей и нашего великого друга. Были люди,
обвинявшие нас в чрезмерной снисходительности, уверявшие, будто мы только
и делали, что восхваляли один другого. Воистину эти люди плохо нас знали.
В доме Леконт де Лиля, лишь положив в душе говорить одну только правду, можно
было решиться похвалить или упрекнуть кого-либо. Ни разу уста наши не
произнесли преувеличенной хвалы, после которой еще тяжелее бывает слышать
упреки.
Мы говорили то, что было на душе, и Леконт де Лиль являл нам пример
искренности. Зачастую он резко, решительно (но мы знали, что с любовью) осуждал
наши новые произведения, упрекал нас за лень, возмущался уступчивостью. Он не
щадил нас, потому что любил. Зато, привыкнув к суровости, как мы ценили его
похвалу! Как счастлив был тот, кому доводилось услышать справедливые твердые
слова одобрения! Не надо, однако, думать, будто Леконт де Лиль принадлежал
к числу тех самоупоенных гениев, которые стараются воспитывать молодых поэтов
по своему образу и подобию и ценят в работах учеников лишь подражание себе.
Вовсе нет: из всех мастеров своего времени автор "Каина", быть может, самый
открытый, самый восприимчивый к творчеству, чуждому его собственному. Никогда
он не требовал, чтобы ему подражали, никогда не утверждал, будто прекрасно лишь
то, что делает он. Он учил одному: уважать искусство, презирать легкий успех.
Советы его были всегда добросовестны, но он не сдерживал полет фантазии,
не подавлял творческую индивидуальность, признавал за каждым право на
оригинальность. Леконт де Лиль был и остался нашей совестью, совестью поэтов. В
минуты сомнений мы и сейчас обращаемся к нему, и он каждый раз удерживает
нас от ложного шага, осуждает или оправдывает, и мы склоняемся перед его
приговором.
О! Я помню, многие подшучивали над нашими собраниями в гостиной Леконт
де Лиля. Однако шутники напрасно старались, ибо, если говорить правду, в то
время, которое, к счастью, миновало, истинная поэзия подвергалась насмешкам со
всех сторон; писать стихи означало умирать с голоду; успех, слава приходились
на долю рифмоплетов, сочинявших плаксивые элегии, либо на долю писак,
пробавлявшихся развеселыми куплетами; достаточно было написать сонет, чтобы
прослыть глупцом, и написать оперетту, чтобы стать чем-то вроде знаменитости; в
такое время (я убежден и утверждаю, что это так) воистину утешительное зрелище
представляли собою молодые люди, преданные настоящему искусству, стремящиеся
к идеалу, по большей части бедные и презирающие богатство; мы твердо, наперекор
всему, поклялись в верности поэзии, и верность эта, отнюдь не исключавшая
свободы мысли, сплотила нас вокруг почитаемого мэтра, такого же бедняка, как
и мы сами.
Однако наши дружеские встречи вовсе не походили на скучные, чопорные
заседания. Леконт де Лиль принадлежал к числу людей, всегда стремящихся
избежать похвал, остаться в тени. Поэтому я не привожу в своем рассказе
анекдоты из его жизни. Не стану также упоминать об улыбчивой отеческой мягкости
великого поэта, которую мы так высоко ценили, о его товарищеской простоте,
о дружеской болтовне у камина (ибо, будучи серьезным, он был весел), о том,
какой радостный, почти детский настрой принимали наши познавшие ясность
поэтические души, когда мы сидели в милой гостиной, ничуть не роскошной, но
всегда чистой и прибранной, будто мастерски сделанная строфа. Все здесь дышало
поэзией, и к ней примешивалось очарование юной женственности. Мы относились
к молодой особе с чувством восторженной дружбы".
Вот так Катюлль Мендес в одной из лучших своих книг вспоминает ныне
покойного вождя "Парнаса". Леконт де Лиль вдохновлял своих учеников, подобно
тому как Ронсар вдохновлял в свое время членов "Плеяды". О "Плеяде" Леконт де
Лиль говорил всегда с восхищением. Поэт, который сумел в своих "Эриниях"
возродить причудливые образы эсхиловых трагедий, естественно, должен был
симпатизировать Ронсару - поэту, в душе которого горел пиндаров огонь,
стремление к совершенству и безграничная любовь к Красоте.
Творчество Гюго пронизало своими лучами поэзию Леконт де Лиля, дало ей
немеркнущий свет. Найдется ли, впрочем, в наш век поэт, избежавший мощного
влияния его гения? Мендес, которого можно назвать младшим братом Леконт де
Лиля, сумел блестяще доказать, что и генеалогическое древо Ругон-Маккаров
взросло под сенью могучего дуба, имя которому Виктор Гюго, - величайший
из современных поэтов. Парнасцы продолжали романтиков, как впоследствии
декаденты - парнасцев. Свет "Легенды веков" то и дело вспыхивает
в "Трагических", "Античных" и "Варварских" стихотворениях. Парнас по
справедливости гордится реформой стихосложения, но даже и она была, как
известно, начата великим мастером-обновителем в 1830 году.
Слава не была благосклонна к Леконт де Лилю. Олимпийцу не к лицу банальная
популярность земных поэтов. Во Франции, в Европе, во всем мире стихи его читают
и знают лишь люди образованные, художники и поэты. Из всех его учеников только
один снискал широкую известность - Хосе Мариа де Эредиа, тоже родившийся
на тропическом острове. На испанский язык Леконт де Лиля переводили очень мало.
Всего лишь один поэт переводил его стихи - мой уважаемый друг аргентинец
Леопольдо Диас; он перевел следующие стихотворения: "Ворон" (в связи с чем
получил царственное послание от самого автора), "Сон кондора", "Пустыня",
"Тоска дьявола" и "Шпага Ангантира" - все из сборника "Варварские
стихотворения". Кроме того, он перевел стихотворение "Эльфы", которое
я и привожу: