Рубен Дарио



Эссе

Леконт де Лиль Пример Золя ____________________ к началу страницы

Леконт де Лиль

Скончался жрец Парнаса, достойный преемник Гюго. Звенят вразнобой колокола храма Поэзии, ибо нет больше руки, направлявшей их. Неподвижно покоится на подушке величественная голова верховного жреца, свежие лавры венчают античное чело. Божественно прекрасно восковое лицо олимпийца, которое, без сомнения, будет увековечено в бронзе или в мраморе. Леконт де Лиль заслужил тризну героев Гомера. Пусть там, в самом сердце родного острова, где он впервые увидел свет солнца, тело его будет сожжено на костре из благоухающих стволов, и пусть хор поэтов славит триумф его лиры, повторяя строфы, подобные строфам Орфея, смирявшего своим пением ярость львов и леопардов, или Мелесигенета, окруженного музами. Да, он заслужил тризну героев Гомера, ибо сам был одним из гомеридов: тот же высокий эпический лад, та же царственная речь, то же почти божественное невозмутимое спокойствие; величественны, пластичны, монументальны творения Леконт де Лиля. В них, как в песнях Отца поэтов, проходят перед нашими глазами могучие герои, мы словно видим скульптурные группы, мраморные барельефы, изображающие легендарные битвы, где каждая фигура - воплощение страстного боевого пыла, всесокрушающего гнева. Душа латинянина жила в нем, и латинская кровь текла в его жилах. Но в то же время был он истинным гомеридом, ибо беззаветно любил вечную Элладу, блеск ее и славу. Истинный эллин жил в нем; от эллинов воспринял он, как прекрасно заметил Гийо, образ мира форм и идей, то есть образ искусства. Силой воли вознесся он над миром чувств в холодное царство мысли, и ни одна складка пеплоса, который надел он на свою безгрешную музу, не дрогнула ни от бушевавшей вокруг бури человеческих страстей, ни от дуновения крыл самого амура, ибо пеплос ее был высечен из мрамора. "Вашими современниками, - сказал ему Александр Дюма-сын, - были древние греки и индусы". Это действительно так. Два великих светоча бросают свои лучи на творчество Леконт де Лиля: с берегов синего Ганга, в чьих водах отражались битвы Рамаяны, пришла в его творения идея Брамы; с берегов же прекрасного Алфея, что служил зеркалом для божественной наготы девственной Дианы, явилась идея Эллады. Индия и Греция. Всей душой полюбил Леконт де Лиль эти земли за то, что они дали миру великолепную поэзию Вальмики и Гомера. С поднятыми парусами стремилась его ладья по бескрайнему океану ведической теогонии; глубокий знаток греческой древности, известный эллинист, он привел Гомера на берега Сены. Его влекла утренняя заря человечества, царственная простота начальных эпох культуры, величественное детство народов, то время, когда зародилась "священная история человеческой мысли в цветении гармонии и света". Так свойственным ему возвышенным слогом назвал он историю Поэзии. И вот, самый греческий из всех поэтов, как сказал о нем один молодой эстет, воспел варваров. Религиозным стремлениям не было места в царстве его поэзии, и потому свет и величие христианской души остались ему чуждыми. На его взгляд, средневековье было эпохой отвратительного варварства. Тем не менее после Гюго один только Леконт де Лиль оказался способным представить глазам своих современников картины жизни рыцарей, закованных в железо, их обычаи и приключения, трагические события времен воинов и тиранов, темные судьбы монахов, тайны монастырей, богословские споры, всеподавляющую власть Рима, роскошное невежество мусульман, аскетизм католиков, мир, словно сотрясаемый какой-то сверхъестественной дрожью, мир, который другой великий поэт справедливо назвал "великим и хрупким". Разум Леконт де Лиль ставил выше сердца. Ни в одном из его произведений вы не уловите ни малейшего отзвука чувства, не испытаете, читая его, трепетного волнения. Птицей печали кажется сам Эрос, что изредка веет крылами с этих прекрасных страниц. Муза Мюссе не осмелилась бы постучаться у дверей поэта, нарушить его невозмутимый покой; Ламартиновы голуби взмыли бы, испуганные, в небо, заслышав разговор с аббатом Серапионом об Арсиное. Рожденный на цветущем тропическом острове, в краю яркого солнца и густых, звенящих птичьими голосами лесов, в краю, овеваемом дыханием черной Африки, поэт чувствовал себя "юным дикарем". Первые его песни внушены природой: ему внятен шум огромных первобытных лесов, а море и небо поверяют ему тайну своих голубых просторов. Сердце его бьется в трепетном стремлении, он жаждет приникнуть к золотой неисчерпаемой чаше, до краев наполненной небесным питьем. Поэзия Гюго стала для него такой чашей. Когда в руки его впервые попали "Восточные стихотворения", когда он прочел эти пламенные строки, новым светом засияли родные небеса; горы, африканские ветры, волны, птицы в лесах - вся природа заговорила по-иному; он восстал, пробужденный от сна, чтобы приобщиться к тайному высокому культу. Представьте себе Пана, блуждающего среди гулких гор; он одержим страстью к музыке, он ищет тростник, чтобы смастерить себе незатейливую свирель. И вдруг Аполлон передает Пану свою лиру и обучает его искусству извлекать из струн божественные звуки. Вот так и случилось с нашим поэтом - он явился в столицу Мысли из дальней своей земли, дабы воздвигнуть из прекраснейшего паросского мрамора храм в честь бога с серебряным луком. Когда Леконт де Лиля принимали во Французскую академию, он, поклонник чистой классической традиции, произнес перед лицом многочисленного собрания следующие слова: "Новая форма необходима, чтобы выразить оригинальную мысль". Заявление, достойное того, кто занял место Гюго в собрании "бессмертных", кто, подобно своему предшественнику - жрецу и властелину, стал во главе школы, причем школы, провозгласившей культ формы. Воистину Гюго был для него живым воплощением поэзии. Из всей романтической троицы: Гюго ("отец"), Мюссе ("сын") и Ламартин ("святой дух") - новообращенный иерей поклонялся одному лишь всемогущему отцу, едва удостаивая двух других беглым взглядом. Гюго пленял его какой-то нездешней силой, силой истинного и оригинального гения. Автор "Восточных стихотворении" приобщил к таинствам искусства юношу с одного из островов Востока. Будущий создатель "Античных стихотворений" и "Варварских стихотворений" смотрел, потрясенный, как возникал на его глазах сверкающий, сложный, многообразный и необычайный мир, который зовется "Легенда веков". Проходит время, и седобородый король поэзии шлет своему барону, пэру, принцу краткое послание, царственное и братское: Jungamus dextras. С этих пор Леконт де Лиль занял в литературе особое место. Сам Гюго благословил его. И когда останки Гюго внесли в Пантеон, самый пламенный гимн в честь поэта, переступившего порог бессмертия, пропел Леконт де Лиль. Позднее, заняв кресло Гюго во Французской академии, он продолжал еще более ревностно возлагать венки и пальмовые ветви на могилу державного владыки поэтов. Собрав цветы всей мировой поэзии, он принес их на алтарь ушедшего божества и магическим своим словом снова открыл нам невиданную силу творений Гюго. Движением волшебного пера он являет нам всю трепетную живость, всю необычайность языка "Восточных стихотворений", которые были для него, по собственному его признанию, откровением; летящее по ветру боевое знамя - "Предисловие к Кромвелю", "Осенние листья", "Песни сумерек", "Внутренние голоса", "Лучи и тени" - тут Леконт де Лиль извлекает стрелу из своего колчана, дабы поразить поклонников сентиментальной поэзии; исполненное громов и молний "Возмездие" Леконт де Лиль ставит выше "Ямбов" Шенье и "Трагической поэмы" Агриппы д'Обинье; "Легенда веков", "которая останется блестящим примером неслыханной силы слова, поставленного на службу не знающей границ фантазии"; другие, более поздние стихотворения Гюго: "Песни улиц и лесов", "Грозный год", "Искусство быть дедушкой", "Папа", "Высшее милосердие", "Религия и религии", "Осел" и "Четыре вихря духа". Из последних произведений Гюго особое внимание Леконт де Лиля привлекает "Осел". Почему? Потому что Леконт де Лиль с необычайной силой ощущает, видит прошлое. (Это его свойство позволило Гийо назвать его трилогию "новой "Легендой веков"), "Несмотря на то, что ни один век не может сравниться с нашим в развитии науки, - пишет поэт, - несмотря на то, что, благодаря трудам многих известных ученых, история, языки, обычаи, теогонии древних народов с каждым годом все больше и больше открываются нам; несмотря на то, что интерес возвышенных умов привлекают факты и идеи, домашняя и общественная жизнь, все то, что составляет смысл существования, основу веры и мышления людей, давно исчезнувших с лица земли; несмотря на все это, наши крупные поэты довольно редко делают попытки обратиться мыслью к прошлому". Глубокая древность, средние века, давние времена, словно окутанные туманными сновидениями, влекут к себе воображение сурового певца. Леконт де Лиль обращается к романам Виктора Гюго, и снова стрела срывается с его лука - прямо в широкую грудь Золя: "Последние годы века, который начался с таким блеском и с таким пылом заявлял о своей верности прекрасному, оказались поражены тлетворной болезнью, охватившей некоторых наших литераторов"; далее поэт говорит о "бесстыдном презрении к поэтическому вымыслу и к идеалу, которое утвердилось во многих умах, засоренных невежественными и нездоровыми веяниями" и добавляет: "Книги, вызывающие сейчас бессмысленное восхищение, в самом скором времени будут отброшены с презрением образованной публикой. Болезни такого рода проходят, а дух живет вечно". Отвечая на речь нового члена Академии, Александр Дюма-сын оказался все же вынужденным воскурить фимиам Леконт де Лилю, хоть и не смог удержаться от иронии: "Великий гений (Гюго) с детства имел обыкновение общаться с гениями прошлого. Впрочем, в этот кружок избранных не допускались ни Монтень, ни Расин, ни Паскаль, ни Боссюэ, ни Лабрюйер, а Софокл, Платон, Вергилий, Лафонтен, Корнель и Мольер занимали в нем второстепенные места. Если такой великий гений в толпе, бурлящей у его ног, отметил поэта, начертав на лбу его знак, по которому потомство узнает последователя и брата великого человека, то легко понять, что поэт этот имеет все основания гордиться собой. Этот поэт - вы, мосье". Когда вышли в свет замечательные "Варварские стихотворения", стало ясно, что появился новый большой поэт. Что представляют собой эти стихи? Яркие картины прошлого: варвары, страшные и эпически величественные - латинянин воссоздал их образы в стихах, выкованных из железа и бронзы, в гранитных строфах со стальными рифмами. В видении ясновидца Фогормы возникает Каин, в таинственном незапамятном "городе скорби" развертывается во всей своей библейской простоте повествование о Каине - посланце пустоты. Многие другие стихотворения тоже основаны на библейских сюжетах: стихи о винограднике, об Екклезиасте, который говорит: "Ложь есть смерть". Странствующий пилигрим - поэт путешествует по стране прошлого: причудливая его фантазия приводит нас в Фивы, где король Хонс отдыхает в своей золоченой лодке; в Грецию, где глазам нашим предстает чудовищная Ехидна; в Полинезию - мы видим, как сражаются косматые туземцы, и нам рассказывают об их происхождении; затем мы переносимся на север, в края, воспетые скальдами, края адских видений Снорри, в Ирландию - землю бардов. Ледяной ветер веет со страниц, фигуры словно высечены из льда. Говорит с Хэрвор Ангантир, Хиальмар рыдает, поют охотники, звучат руны; а вот и еще северная страна - страна Сигурда; под стилизованный напев германской баллады пляшут при свете луны эльфы в венках из тимьяна; старинные песни; страшное стихотворение об острове Мона; картины Востока, такие, как прекрасная, исполненная музыки "Веранда", суровые лики природы; пустыня; Индия - пагоды и факиры; мавританская Кордоба; хищные звери и птицы, прозрачные источники, дикие леса; история и легенда, романсеро; Америка, Анды... наводящий уныние "Ворон" и, наконец, Смерть - бледная, молчаливая, неизбежная и желанная, а рядом с ней черный паж - страдание. "Античные стихотворения" воскрешают совершенную эллинскую красоту. Своеобразный пролог звучит как манифест. Вот что думает поэт о своем времени: "После Гомера, Эсхила и Софокла, представляющих поэзию в ее жизненной силе, полноте и гармоническом единстве, вырождение и варварство завладели умами людей. Искусство романского мира пребывает сейчас в том же состоянии, в каком было оно у даков и сарматов; христианство есть варварство. Данте, Шекспир, Мильтон - великие таланты, но это их личное свойство, воззрения же их, равно как и язык, остаются варварскими. Развитие скульптуры остановилось на Фидии и Лисиппе. Творчество Микеланджело, само по себе поразительное, не привело к дальнейшему расцвету искусства, напротив того, началась полоса поражений и неудач. Что же дали человечеству века, прошедшие от времен древней Греции до наших дней? Несколько мощных дарований, несколько великих произведений, ни преемственности, ни единства пути. Современная поэзия - смутный отблеск пламенной личности Байрона, ханжеской религиозности Шатобриана, мистических мечтаний зарейнских поэтов да реализма озерной школы - кипит и испаряется на глазах. Это поэзия мертвая, на редкость неоригинальная, исполненная искусственной помпезности; второсортная поэзия, эклектичная, выпавшая из традиции, устарелая и ненужная. Терпение общества истощилось, оно устало от этой комедии, от громогласных самовосхвалений. Старые мастера смолкли навеки или предпочитают молчать, уже забытые одинокие среди своих никому не нужных творений, сами себе надоевшие. Новые поэты преждевременно состарились, ибо взращенные бесплодной эстетикой, ощущают как износились и потеряли силу все слова, выражающие возвышенные чувства, как измельчала лирическая тема и ее бесконечные вариации и как заслуженно равнодушие читателя. Все понимают: настало время омыться в вечном неиссякаемом источнике, покинуть как можно скорее узкую тропу банальности. Однако для того, чтобы не попасть на дорогу, еще более опасную и трудную, следует ступить на путь, укрепленный знанием, путь посвященных. Нам необходим этот опыт, это искупление. Когда мы оздоровим язык поэзии, когда поэтическая форма станет чистой и четкой, истинность и энергия мысли выступят сами собой. Ни то, ни другое не останется без внимания, не будет забыто. Мысль и поэзия снова обретут жизненность и силу, единство и гармонию. И лишь впоследствии, когда уляжется волнение разума, когда мы очистим дух и букву путем глубоких раздумий над принципами, которыми прежде пренебрегали, и путем возрождения формы, тогда только, через сто или двести лет (если человечеству не потребуется еще более длительный срок) поэзия, может быть, станет словом, непосредственно излившимся из человеческой души..." После этих слов становится понятно, почему Леконт де Лиль не откликался на современные ему веяния, почему его не волновали современные направления в поэзии. Он погружался, подобно Китсу (только судьба его была иная), во времена языческой древности, из ее источников он поил вволю своего Пегаса. Трилогию Леконт де Лиля завершают "Трагические стихотворения". Этот сборник, как и предыдущие, отличается крайним разнообразием тем; здесь доминируют экзотические пейзажи; автор то воссоздает исторические эпизоды, то великолепно живописует фантастические легендарные события. В первом стихотворении перед нами калиф Дамаска, далее мы видим имамов Мекки, восточных эмиров. "Трагические стихотворения" кажутся нам пурпурной книгой. "Варварские стихотворения" - книга черная, в ней чаще других встречается слово noir. И без всякого сомнения, красным следует назвать сборник, который начинается на востоке апофеозом Мусы-аль-Кебира и кончается в Греции мрачной трагедией Ореста, гонимого эриниями. Затем вы услышите смертную песнь галлов VI века, воинственный клич средневековых мавров; вы прочтете стихи об орлиной охоте - совершеннейшее создание вдохновения и мастерства; вслед за орлом летит альбатрос, этот, по слову Бодлера, prince des nuages; проходят угрюмые старцы, монахи - стихотворение об аббате Иерониме, безусловно, было знакомо Нуньесу де Арсе, прежде чем он написал свое "Видение брата Мартина"; символические чудовища вроде красного зверя; герои испанских романсов (дон Фадрике); впрочем, суровый бард иногда снисходит и до игры с Музой - он пишет малайский танец или пастушескую песню, как его друг Банвиль. Леконт де Лиль свободно ориентируется в бескрайних просторах греческой поэзии, он создает "Эринии", он беседует с Парисом, Агамемноном и Клитемнестрой. Немало известных поэтов хорошо знали и глубоко понимали античность, но вряд ли кто-либо из них так самодержавно властвовал в ее пределах, как Леконт де Лиль. Китс написал знаменитые стихи, посвященные греческой вазе, немецкий поэт Гете пробудил от векового сна Елену и зажег божественным светом лицо Евфориона, Жан-Поль создал свои прославленные метафоры, но лишь один Леконт де Лиль идет прямо от Гомера, и если существует на самом деле переселение душ, то нет сомнения, что его душа пребывала в те героические времена в теле одного из знаменитых аэдов или дельфийского жреца. Всем известна история Гамлета древности - Ореста: ведомый роком и местью несчастный убийца покарал преступную мать, и страшные растрепанные фурии преследовали его за это. Орест стал героем трагедий Софокла,Эврипида, Вольтера, Альфиери. В первой части своего произведения Леконт де Лиль классическим александрийским стихом, не уступающим гекзаметру древних, рисует Клитемнестру у портика дворца на острове Делос Талибия, Эврибата, хор старцев и Кассандру, сквозь рыдания выкрикивающую свои пророчества. Вторая часть начинается уже после преступления, свершенного матерью; Орест мстит за кровь отца, движимая сестринскими чувствами Электра помогает ему. Эринии с леденящими кровь воплями преследуют Ореста. Леконт де Лиль был замечательным переводчиком. Прозрачно-чистой ритмической прозой, в волнах которой словно звенит музыка оригинала, перевел он Гомера, Софокла, Гесиода, Феокрита, Биона, Мосха. Он сохранял некоторые древние написания слов, и потому переводы его отличаются от других даже внешне - они, если можно так выразиться, типографски аристократичны. Гюго был в ссылке, и французская поэзия влачила жалкое существование, едва насчитывая несколько крупных имен. И тогда парнасцы подняли свое знамя и нашли вождя, который повел их в бой. "Парнас"! С ним не сравнятся романтики, ибо борьба их не была столь упоительной; "Молодая Франция" тоже уступает "Парнасу", ибо история ее не была столь великолепной. Историю "Парнаса" прекрасно рассказал один из самых смелых и славных его бойцов. Я позволю себе привести из этого увлекательного рассказа всего лишь одну страницу, ту, что посвящена благородному певцу, о котором скорбит ныне французская и мировая литература. "...И еще нам не хватало твердой дисциплины, смелой, четко определенной линии. В нас жило, разумеется, чувство прекрасного, мы испытывали ужас перед глупейшей слезливостью, которая ознаменовала падение французской поэзии той поры. Но мы были слишком молоды, мы бросались в битву за свой идеал в беспорядке, не думая о стратегии. Настало время детям стать мужами, из толпы вольных стрелков сформировать регулярную армию. Мы приняли устав, словно явленный нам свыше - интеллектуальная независимость каждого сохранялась, но мы обязались собрать воедино свои разрозненные силы и стремиться к желанной победе серьезно и упорно. Этот устав дал нам Леконт де Лиль. В тот день, когда Франсуа Коппе, Вилье де Лиль Адан и я были почтены приглашением в дом Леконт де Лиля - нас представил мэтру поэт и философ Луи Мэнар, - где имели удовольствие познакомиться с Хосе Мария де Эредиа, Леоном Дьерксом, Арманом Сильвестром, Сюлли Прюдомом, в тот день завершился, в сущности, легендарный период, наша предыстория, началась история в собственном смысле слова. Тогда-то мы и перестали быть мальчиками и сделались бойцами. Но юность наша не умерла, мы не отреклись от странностей и безумств в искусстве и в жизни. Просто все это мы сбрасывали с себя и оставляли в прихожей дома Леконт де Лиля, как оставляют карнавальную маску при входе в семейный дом. Мы походили немного на юных венецианских художников, что проводили ночи в гондолах, лаская под звуки песен рыжеволосых красоток, а наутро, с сосредоточенным, почти отрешенным видом входили в мастерскую Тициана". Те, кто бывал в салоне Леконт де Лиля, не в силах забыть эти возвышенные чистые вечерние беседы, в течение многих лет бывшие самыми светлыми часами нашей жизни. Каждую неделю мы с нетерпением ожидали, когда наступит, наконец, суббота, чудесная суббота, и мы увидим человека, к которому устремлены все наши помыслы и вся наша любовь. Мы собирались в маленькой гостиной на пятом этаже современного дома на бульваре Инвалидов, делились планами, читали новые стихи, с волнением ожидая приговора товарищей и нашего великого друга. Были люди, обвинявшие нас в чрезмерной снисходительности, уверявшие, будто мы только и делали, что восхваляли один другого. Воистину эти люди плохо нас знали. В доме Леконт де Лиля, лишь положив в душе говорить одну только правду, можно было решиться похвалить или упрекнуть кого-либо. Ни разу уста наши не произнесли преувеличенной хвалы, после которой еще тяжелее бывает слышать упреки. Мы говорили то, что было на душе, и Леконт де Лиль являл нам пример искренности. Зачастую он резко, решительно (но мы знали, что с любовью) осуждал наши новые произведения, упрекал нас за лень, возмущался уступчивостью. Он не щадил нас, потому что любил. Зато, привыкнув к суровости, как мы ценили его похвалу! Как счастлив был тот, кому доводилось услышать справедливые твердые слова одобрения! Не надо, однако, думать, будто Леконт де Лиль принадлежал к числу тех самоупоенных гениев, которые стараются воспитывать молодых поэтов по своему образу и подобию и ценят в работах учеников лишь подражание себе. Вовсе нет: из всех мастеров своего времени автор "Каина", быть может, самый открытый, самый восприимчивый к творчеству, чуждому его собственному. Никогда он не требовал, чтобы ему подражали, никогда не утверждал, будто прекрасно лишь то, что делает он. Он учил одному: уважать искусство, презирать легкий успех. Советы его были всегда добросовестны, но он не сдерживал полет фантазии, не подавлял творческую индивидуальность, признавал за каждым право на оригинальность. Леконт де Лиль был и остался нашей совестью, совестью поэтов. В минуты сомнений мы и сейчас обращаемся к нему, и он каждый раз удерживает нас от ложного шага, осуждает или оправдывает, и мы склоняемся перед его приговором. О! Я помню, многие подшучивали над нашими собраниями в гостиной Леконт де Лиля. Однако шутники напрасно старались, ибо, если говорить правду, в то время, которое, к счастью, миновало, истинная поэзия подвергалась насмешкам со всех сторон; писать стихи означало умирать с голоду; успех, слава приходились на долю рифмоплетов, сочинявших плаксивые элегии, либо на долю писак, пробавлявшихся развеселыми куплетами; достаточно было написать сонет, чтобы прослыть глупцом, и написать оперетту, чтобы стать чем-то вроде знаменитости; в такое время (я убежден и утверждаю, что это так) воистину утешительное зрелище представляли собою молодые люди, преданные настоящему искусству, стремящиеся к идеалу, по большей части бедные и презирающие богатство; мы твердо, наперекор всему, поклялись в верности поэзии, и верность эта, отнюдь не исключавшая свободы мысли, сплотила нас вокруг почитаемого мэтра, такого же бедняка, как и мы сами. Однако наши дружеские встречи вовсе не походили на скучные, чопорные заседания. Леконт де Лиль принадлежал к числу людей, всегда стремящихся избежать похвал, остаться в тени. Поэтому я не привожу в своем рассказе анекдоты из его жизни. Не стану также упоминать об улыбчивой отеческой мягкости великого поэта, которую мы так высоко ценили, о его товарищеской простоте, о дружеской болтовне у камина (ибо, будучи серьезным, он был весел), о том, какой радостный, почти детский настрой принимали наши познавшие ясность поэтические души, когда мы сидели в милой гостиной, ничуть не роскошной, но всегда чистой и прибранной, будто мастерски сделанная строфа. Все здесь дышало поэзией, и к ней примешивалось очарование юной женственности. Мы относились к молодой особе с чувством восторженной дружбы". Вот так Катюлль Мендес в одной из лучших своих книг вспоминает ныне покойного вождя "Парнаса". Леконт де Лиль вдохновлял своих учеников, подобно тому как Ронсар вдохновлял в свое время членов "Плеяды". О "Плеяде" Леконт де Лиль говорил всегда с восхищением. Поэт, который сумел в своих "Эриниях" возродить причудливые образы эсхиловых трагедий, естественно, должен был симпатизировать Ронсару - поэту, в душе которого горел пиндаров огонь, стремление к совершенству и безграничная любовь к Красоте. Творчество Гюго пронизало своими лучами поэзию Леконт де Лиля, дало ей немеркнущий свет. Найдется ли, впрочем, в наш век поэт, избежавший мощного влияния его гения? Мендес, которого можно назвать младшим братом Леконт де Лиля, сумел блестяще доказать, что и генеалогическое древо Ругон-Маккаров взросло под сенью могучего дуба, имя которому Виктор Гюго, - величайший из современных поэтов. Парнасцы продолжали романтиков, как впоследствии декаденты - парнасцев. Свет "Легенды веков" то и дело вспыхивает в "Трагических", "Античных" и "Варварских" стихотворениях. Парнас по справедливости гордится реформой стихосложения, но даже и она была, как известно, начата великим мастером-обновителем в 1830 году. Слава не была благосклонна к Леконт де Лилю. Олимпийцу не к лицу банальная популярность земных поэтов. Во Франции, в Европе, во всем мире стихи его читают и знают лишь люди образованные, художники и поэты. Из всех его учеников только один снискал широкую известность - Хосе Мариа де Эредиа, тоже родившийся на тропическом острове. На испанский язык Леконт де Лиля переводили очень мало. Всего лишь один поэт переводил его стихи - мой уважаемый друг аргентинец Леопольдо Диас; он перевел следующие стихотворения: "Ворон" (в связи с чем получил царственное послание от самого автора), "Сон кондора", "Пустыня", "Тоска дьявола" и "Шпага Ангантира" - все из сборника "Варварские стихотворения". Кроме того, он перевел стихотворение "Эльфы", которое я и привожу: В венках из тимьяна и трав простых эльфы веселые пляшут в лугах. Из леса по тяжкой и узкой тропе на темном жеребце едет рыцарь. Его шпоры блещут в черной ночи, и когда своим лучом его обволакивает луна, поблескивая, сверкает живым мерцанием серебряный шлем на его волосах. В венках из тимьяна и трав простых эльфы веселые пляшут в лугах. Словно легкий рой они все его окружают и в недвижном воздухе, быстрые, порхают. - Любезный рыцарь, куда ты так быстро едешь? - Спрашивает королева с нежной улыбкой. Призраки и чудовища найдутся где угодно, приди и будем танцевать на синей лужайке. В венках из тимьяна и трав простых эльфы веселые пляшут в лугах. - Нет! Моя невеста, та, чьи глаза прекрасны, ждет меня, и завтра мы станем супругами. Позвольте мне продолжать путь, заколдованные эльфы, что топчете, воздушные, мох в лугах. Я далеко, далеко от моей любимой, а уже блеск предвещает день. В венках из тимьяна и трав простых эльфы веселые пляшут в лугах. Останься, рыцарь, я тебе дам на выбор волшебный опал, золотые перстни и то, что стоит дороже славы и богатства - мою юбку, сотканную из лунных лучей. - Нет, - говорит он. - Ну, иди! - и ее белый палец касается его сердца, и поселяется в нем страх. В венках из тимьяна и трав простых эльфы веселые пляшут в лугах. И темный жеребец, почувствовав шпору, мчится, бежит, скачет, без устали летит, но рыцарь, дрожа, наклоняется, видит на тропе белеющую фигуру, что протягивает руки, двигаясь бесшумно. - Оставь меня, о дьявол, проклятый эльф! В венках из тимьяна и трав простых эльфы веселые пляшут в лугах. - Оставь меня, призрак, навек ненавистный! Я еду венчаться с моей невестой. - О мой любимый супруг, вечная могила будет нашим торжественным брачным ложем. Я умерла, - говорит она. - И он в отчаянии от любви и от скорби падает мертвым с ней рядом. В венках из тимьяна и трав простых эльфы веселые пляшут в лугах. Покойся с миром, прекрасный старец, рыцарь Аполлона. Теперь разуму твоему действительно дано познать то, что скрывается за черной пеленой смерти. Она явилась наконец, та, кого ты звал, - бледная посланница непреложной Правды. Я представляю себе, как является тень его в Темпы или в Аматунт на одном из славных островов, туда, где певцам земным уготована небесная награда. Девы в легких белоснежных одеждах, с пальмовыми ветвями в руках окружают его. Вознесся вдали стройный портик храма. Выходят навстречу увенчанные свежими лаврами седобородые любимцы муз - Гомер, Софокл, Анакреонт. Выбежали из леса кентавры, предводительствуемые Хироном, и они хотят посмотреть на вновь прибывшего. Звуки гимна вздымаются над морскими волнами. Пан явился. Под синим куполом неба в мягком воздухе орел стремит свой полет в страну, где высятся пагоды, цветут лотосы и медленно шагают слоны. Перевод Р. Сашиной _______________________________________________________________________________ к началу страницы

Пример Золя

"Тогда Люк последним своим взглядом окинул город, небо, всю землю, где ширилось и свершалось развитие, начало которому положил он. Дело было сделано, город основан. И Люк испустил дух, входя в поток любви вселенской, жизни вечной". Так заканчивается второе евангелие, "Труд". Ныне, еще не завершив свое дело, но уже создав целый мир, Золя почил навеки, отнятый, оторванный от своей работы нелепейшей случайностью. Я только что вернулся с его похорон. Провожал его в молчании целый народ, народ мыслителей и тружеников. То была впечатляющая своей сосредоточенностью и суровостью церемония. Шли люди мысли и люди ремесла. В широко двигавшейся черной процессии алели там и сям букеты цветов шиповника. Шел горняк в рабочей одежде, в деревянных башмаках на босу ногу. Кузнец, подняв кверху руки, с достоинством нес увесистый свой молот. Гигант-хлебопашец держал на плече сверкающий в лучах матового солнца серп. Вот это слава! Шли ученые и поэты. Шли рабочие в блузах, мальчики и девочки со своими родителями. На Монмартрское кладбище несли доброго богатыря, создателя стольких могучих творений, Гомера грядущего общества, служителя истины, пророка пролетариев, человека с великим характером в наше бесхарактерное время, того, кого вся земля в некий миг почтила как воплощение человеческой доблести, вечной совести, нерушимой справедливости и божественной златогрудой свободы. Подобные великие потрясения причиняют лишь те, кто покидает уединенные башни - из слоновой кости, хрусталя или бронзы - чистого искусства. Дабы удостоиться столь почетного венца, надобно быть живительным источником и хлебом для других людей, самому же добровольно приять муку, родную сестру славы. Надобно убедить себя, что не для того явился ты на землю с величайшим даром божьим, чтобы играть на скрипке, на арфе, на трубе или щелкать кастаньетами. Да, ты можешь играть на них, но только для веселья всеобщего, для пляски дионисийской, когда мир и радость воцарятся для всех. Здесь нет места надменности сверхчеловека, нероновской презрительной жестокости; нет, здесь добро, творимое просвещением, и в чистом его свете - братское объятье. Чем с большей высоты низвергается водопад, тем больше жемчужин в его кристальной воде, в шуме его звучит гармония природы, и радуга его венчает. Как ни красочны и ни привлекательны акробаты словес и жонглеры, играющие мыслями, они, лишенные спасительной доброты, сродни птицам: когда умирают, из них, ради их оперенья, делают чучела, а не то отправляют на свалку вместе с дохлыми собаками. Горе тому, кто, неся в себе вино доброты и братства людей, никогда не выжал его из сердца своего в чашу при виде толпы жаждущих братьев, подгоняемой плетями надсмотрщиков. Золя был виноградарем щедрым и великодушным. Не таким, как Гюго, который с олимпийского своего престола, как некий папа от литературы, в тиаре, блещущей лирическими самоцветами, и облаченный в ризы гордыни, раздавал свои дары; не таким, как Толстой; не таким, как хмурый, мрачный, скорбный Ибсен. Золя, на которого столько нападали за то, что он-де выискивает в жизни самые низменные страсти и копается в нечистотах и непристойностях, был огромным, чистым поэтом любви, орфическим и царственным музыкантом толп народных, певцом естественной красоты и плодотворного, созидающего труда, визионером, провидящим будущее человечества, счастье народов грядущего, возвышение рода человеческого в постоянном развитии и совершенствовании, устремляющих его к высотам божественным. Он был человеком высоконравственным. Не тем, что обычно называется "порядочный человек". "Я не знаю, говорил Де Местр, какова нравственность преступников; но я знаю нравственность некоторых порядочных людей, и это ужасно". Золя был человеком нравственным, добрым великаном, последним из евангелистов. Он был проповедником высоких добродетелей; он говорил молодежи слова, зовущие ввысь и прославляющие долг, а толпе указывал путь грядущих побед мира и счастья. Великий идеалист и великий естествоиспытатель! Сердце юноши в теле колосса; целомудренный, он обличал пагубу разврата; трезвенник, показал багровую тень, влекущуюся за пьянством; мечтатель, был умелым и сознательным строителем стольких могучих сооружений; воплощение скромности, он был первым властителем дум в наши дни; робкий отшельник, он стал храбрецом, который, когда пришел час, смело выступил против ослепленных, яростных толп, оскорблявших его и забрасывавших камнями, противопоставив им нечто столь простое, как Долг, и столь грандиозное, как Справедливость. Пример его великолепен, он будет сохранен в истории, дабы стоять, как неколебимая стела нравственности, под ветрами веков. То пример воли, являющий взору упорную работу с ранних лет, лет колебаний и тревог, тревог и колебаний, позлащенных пылкой юностью и сияющей надеждой. Житейские трудности, прозаические будни человека, рожденного не в роскоши, Пегас мечты, которого подгоняет своими шпорами нужда; учение без особых успехов, не по призванию; содержание семьи; мучительные займы у друзей; долги другого рода и аресты имущества, а ведь надо питаться, одеваться; старенькое зеленоватое пальто, навсегда оставшееся в его памяти; богемная жизнь, без особой к ней склонности, вынужденная скудостью средств и отсутствием той среды и тех возможностей, о каких мечталось; одним словом, нужда. Частые переезды с квартиры на квартиру, явный признак того, что еще не найдено постоянное и покойное жилье, необходимое труженику для выполнения его задачи, - пока он не приобрел усадьбу в Медане и дом на Брюссельской улице. Но стальная, закаленная воля торжествует над всем, над невзгодами бедности и горечью неоднократных разочарований; над нелепыми хлопотами о деньгах и мелкими, но неодолимыми препятствиями, мешающими осуществлению самых благих желаний; над условиями жизни, как в доме № 11 по улице Суффло, где его соседями были бабенки самого низкого пошиба, и над одиночеством - столь пагубным для слабых, - когда он искал в Париже возможности выдвинуться, а главное, пропитаться. Один из близких друзей рассказывает, что тогдашнее его меню состояло из кофе с хлебом или из хлеба и итальянского сыра на два су, или из хлеба и жареного картофеля на два су. Порой только из хлеба, порой же и хлеба не было. Хорошо сказано у Моклера в его недавнем очерке о художниках и о деньгах: страдания в начале пути необходимы, чтобы почувствовать, что такое человеческая борьба за жизнь, и познать страдание. Потому-то и оставил Золя столько замечательных страниц, на которых невзгоды интеллигентных людей описаны так ярко и прочувствованы так глубоко. Богемное существование в начале пути всякого художника весьма опасно для тех, кто не понимает ни серьезности жизни, ни долга перед самим собою, перед людьми и перед вечностью. "Молодость должна перебеситься", - гласит французская поговорка в оправдание безумств юности, когда все вокруг тебя благоухает розами, позолочено лучами солнца, манит и трепещет любовью. Но проходит весна, наступает пора плодов, плодов благородного бескорыстия, добросовестности, служения обществу. Те, кто не осознали этого высшего закона, падают, блуждают, тонут, исчезают. Когда потеряно нравственное чувство, потеряно все, несмотря на ловкость, на интриги; ты выйдешь из богемы - если выйдешь - угодливым карьеристом, ловким канатоходцем в обществе, но художник погиб. Золя повесничал недолго, потому что - и дернул же черт! - в милые эти годы познакомился с Мими Пинсон. "Однажды, - вспоминает один из его биографов, - он исходил понапрасну весь околоток в поисках человека, который ссудил бы ему несколько су на обед; рядом с ним, рука об руку, шла женщина, возлюбленная последних недель. Что же делает будущий владелец Медана? Снимает с себя пальто и дает его женщине: "Снеси это в ломбард!" - И он вернулся домой в одном жилете, при морозе в несколько градусов ниже нуля". Победила воля - так и надо поступать, когда ешь хлеб любви и пьешь вино надежды. Для голодного нет хлеба черствого; для истинной юности нет тяжких времен, как бы ни были они тяжки. Спасение - в благородной, бурлящей крови, в сознательном порыве, помогающем перескочить, перелететь через трудность и через пропасть. Это благоуханная пора, когда в душе всякого художника цветет букет сказок для Нинон, букет искрящихся росою роз. Всякий, кто начинает любить и мечтать, говорит стихами, хотя бы и не писал их. По сей музыкальной причине Золя прежде, чем стал сочинять прозу, писал стихи. Потом стихи были заброшены, но дар ритма и оркестровки никогда не покидал этого великолепного создателя насыщенных симфоний. А поскольку он был искренен и сознавал свою миссию, он написал следующие слова, полные особого значения и необычайной высоты ума: "Не могу без улыбки перечитывать свои стихи. Они очень слабы и подражательны; впрочем, они не хуже, чем стихи людей моего возраста, упорствующих в рифмоплетстве. Единственная моя гордость - то, что я осознал посредственность своего поэтического дара и храбро взялся за задачу века с помощью грубого орудия прозы. А ведь это достойно похвалы - принять подобное решение в двадцать лет, особенно же, не освободившись еще от пагубной подражательности. Итак, если мои стихи могут на что-нибудь сгодиться, я желаю, чтобы они образумили бесполезных поэтов, не обладающих достаточным талантом, чтобы избавиться от романтического штампа, и побудили их стать дельными прозаиками, tout bêtement". Почувствовав себя чужим среди недостижимых для него божеств, он решился отдаться призванию, которое вело его к тому, чтобы стать вожаком, пастырем, учителем среди людей, - говоря на языке ясном, богатом, насыщенном, порою утомительном, но всегда в своей архитектонике подобном поэме, так что самыми близкими ему по духу можно считать Гомера и Вагнера. Он был разумен. Посему, громоздя одну глыбу на другую, он соорудил циклопический храм с устремленными ввысь башнями идей и символов, подобный одному из колоссальнейших монументов будущего. То пример личного совершенствования человека, наделенного достаточно искусными руками, чтобы ухватить фортуну за подол в самом начале пути, - при условии, что пойдешь на капитуляцию и разрыв со своими благородными и бескорыстными стремлениями. От commis в издательстве "Ашетт" и до писателя- миллионера - вся его жизнь озарена светом стойкого целомудрия, какое можно встретить лишь у немногих современников его масштаба. У кого хватило отваги и честности свернуть шею лебедям своих весенних поэтических садов, чтобы не обманывать самого себя, тот никогда не обманывал других и ради верности своим убеждениям, ради страсти к истине пошел на великие жертвы в один из самых бурных и грозных моментов своей жизни. Надо знать, сколь зловонной, сколь отравленной была тогдашняя литературная среда, чтобы вполне оценить энергию и мощь этого бычьего затылка, неимоверное количество пепсина в этом страусовом желудке пожирателя жаб. Ах, эти жабы! Вспомните, с каким трагикомическим смаком рассказал он о поре, когда сие отвратительное земноводное было его повседневной пищей: жаба-аноним, жаба-оскорбление, мерзейшая жаба клеветы, тысячи жаб зависти и бесчестной враждебности, бесчисленные жабы-газеты со злобными, издевательскими карикатурами. Даже на похоронах великого человека видел я этих ядовитых жаб во всевозможных гнусных обличьях. "Завещание Золя!" кричал разносчик газет почти рядом с процессией. Я заплатил десять сантимов и прочитал гнусный листок. Это позорнейший пасквиль на знаменитого покойника. Я даже не могу ничего процитировать оттуда. Достаточно сказать, что среди своих достопримечательностей я храню другое "завещание Золя", опубликованное в 1898 г., во время процесса, и что нынешнее еще более подло, более мерзопакостно. В том, прежнем, говорится: "Je lègue donc: La totalité de mes oeuvres aux chalets de nécessité qui en feront l'usage qui naturellement s'indique. A madame de Boulancy un exemplaire de Nana, relié en veau; à Joseph Reinach mon volume sur l'Argent. A Nana, les petits millons qui j'ai gagnés en exploitant la lubricité de mes contemporains. A mes enfants, la défense absolue de lire mes oeuvres". Из нынешнего невозможно выписать и строчки. Странно, что полиция не запретила продажу этих грязных вороньих экскрементов. И это еще не все: происходит нечто худшее, недостойное Парижа, недостойное просвещенной и смелой Франции. Газеты, процветающие, светские газеты, вроде "Голуа", в этот же день опубликовали ехидные эпиграммы, язвительные домыслы, желчные вымыслы против того, кто еще не был с миром предан земле. Золя-де умер не от угара, это, видите ли, ложь, сказки. Золя покончил с собой, между прочим потому, что книги его уже не читались и он нуждался в деньгах... А ведь он оставил два миллиона! Да, после "дела" его книги не читались, не расходились в определенных французских политических кругах; но вообще-то во Франции у Золя было множество читателей во всех классах общества, а за границей одни только деньги, заплаченные "Ла Насьон" в Буэнос-Айресе, а также газетами России, Англии, Германии, Италии, Испании и Соединенных Штатов за право публикации его сочинений, составляют сумму, о которой и не подозревает большинство его хулителей. Газета Дрюмона так и пышет гнуснейшей ненавистью; что до газеты Рошфора, ее стиль легко себе вообразить, а уж листки помельче, те напечатаны не типографскою краской, но желчью. "Он умер от удушья, - написано в одном. - Так приканчивают "ему подобных" в fourrière!.." Подобные высказывания не исчезнут до того дня, когда несметные толпы благодарного народа перенесут Золя с Монмартрского кладбища в Пантеон. С такими вот карибскими стрелами приходилось ему, прикрываясь щитом, бороться при жизни, к таким ядам был приучен, как у Митридата, его организм Геркулеса мысли, труженика долга. И он никогда не капитулировал и не порывал со своими благородными и бескорыстными стремлениями. Работник разума и совести, он неустанно трудился над делом своей жизни, которое поможет прогрессу его матери Франции, а тем самым - рода человеческого. Другие пировали бы за столом князей богатства, воспользовались бы своею силой, чтобы достичь высот гражданской власти, потчевали бы свое тщеславие всевозможными лакомствами. А он даже не был светским человеком. Он не умел вести себя в салоне! Не умел беседовать в "обществе". Этот гигант Адамастор был застенчив, этот Полифем был недостаточно "шикарен". У себя в Медане он ходил в простой крестьянской одежде и деревянных башмаках; вел разговоры с крестьянами, ласкал своих собак, наблюдал за жизнью земли, которая в тиши открывает свои тайны; изображал на островке Робинзона. Вечерами, читая допоздна, слушал грохот проходящих под его окнами поездов. Он ценил время. Он всегда трудился. Так как жена его была бездетна, он имел двоих детей от другой любимой им женщины и посещал их с согласия своей изумительной жены. Она-то знала, как он порядочен, какое большое сердце у этого простого и великого человека. И о том же вопят жабы ему в поношение. Из-за этого, из-за этого одного, великий труженик был-де наставником разврата, порочным человеком, чья частная жизнь вызывает отвращение. С двумя этими побочными детьми г-жа Золя сопровождала тело покойного. То пример нравственного мужества. И найдется ли более разительный, чем пример бескорыстного защитника Дрейфуса? Дело это недавнее, оно потрясло мир. До сих пор еще со всей достоверностью не установлено, был ли этот капитан изменником. Он присутствовал на погребении героя. Мне сообщили, - но это надо хорошенько проверить, - будто Дрейфус дал на памятник Золя триста франков... "Триста франков!" Если это правда, я сам готов поклясться, что этот богач действительно виновен в преступлении, которое привело его на Чертов остров. Но дело тут не в этой маленькой личности, ставшей предлогом для великой борьбы за правосудие. Дело в могучем, великолепном таланте, подкрепленном сильным характером, который поднял его имя против предполагаемой несправедливости как знамя. "Zola's name - a barbarous, explosive name, like anarchist's bomb", - написал однажды Гэвелок Эллис. Больше, чем взрыв бомбы, напоминает мне это имя полыхание стяга (особенно если произносить его по-итальянски - Дзоля). Против бешеных страстей, против интересов милитаризма полыхал этот стяг во имя разума, во имя права, во имя совести человеческой. Вот мы в Риме: Quis numerare queat felicis proemia, Galle, militiae?.. ...quorum haud minimum illud erit ne te pulsare togatus audeat; immo, et si pulsetur, dissimulet, nec audeat excussos praetori ostendere dentes et nigram in facies tumidis livoribus offam, atque oculos, medico nil promittente, relictos. По мнению Ювенала, Вагелий поступал неблагоразумно, подставляя себя подкованным сапогам воинов. Золя знает, с кем ему придется сражаться, и он - не Вагелий. Он является на бой, покинув свое убежище творца-мыслителя, дабы приступить к действию. Приступить к действию - это долг истинного мыслителя в наши дни. Приступить к действию в защиту правого дела и служить своей вере и своим убеждениям, рискуя всем. Другие приступят к каплунам да к куропаткам, будут наслаждаться нажитым капиталом, оберегать приобретенное и заботиться, чтобы струился поток луидоров от издателя Шарпантье. Золя пошел на все: поставил под угрозу свое состояние, свое имя: прежде его поносили только поденщики от литературы и некоторые отлученные мастера, - теперь же на него обрушились наемные политические убийцы. Но он не знал колебаний, какова бы ни была опасность. Ему угрожали даже смертью. Благородная его кровь - итальянская, греческая и французская - кипела неуемно, как у истого латинянина. Против него поднялась народная волна. Его миссия не была понятна. Его великолепная отвага, его героизм, его интеллектуальная порядочность, его высокое донкихотство - не были оценены. Янгуэсцы намеревались избить его дубинками, закидать камнями. Так изобразил его Анри де Гру на картине в дантовом духе. Однако это донкихотство было вооружено могучей логикой, решительностью, твердостью. Он устоял под нападками солдафонов и черни, защищая истину, то, что он считал истиной. Все народы земли, от Японии до Южной Америки; все города земли, от Санкт-Петербурга до Буэнос-Айреса, от Нью-Йорка до Бенареса, от Сантьяго до Рима, от многолюдных столиц до скромных селений, были потрясены мужественным поведением воина штатского, противостоявшего воинам вооруженным. Имя его тогда представлялось как знамя, как воплощение и символ справедливости, истины, добра. Его подвиг не был кратковременным - он поднял бурю на его французской родине, еще и ныне омраченной зловещими тучами. Будущее этой великой страны будет в большой своей части обязано влиянию этого евангелиста. Слова его стали пищей народной. Он тоже оставил свой большой куль муки, "куль муки", о коем говорит в одной из своих речей наш генерал. Те самые, кто сегодня его оскорбляет, завтра будут превозносить его, завтра, когда пройдет буря сегодняшних подлых страстей, безумие преходящих мнений, ослепление толпы, у которой завязаны глаза. Этот пример отваги будет целебным для многих поколений. Все это войдет в легенду, каковой является история, и будет окружено ореолом в устах будущих славословов. Того, кто не заботился о славе преходящей, ждет слава истинная. Слава непреклонных бойцов, участников великих сражений. Успех губит личность; слава озаряет душу и с нею идет в бессмертие. Это произойдет, когда блистательный романист окажется рядом с блистательным поэтом - в Пантеоне. Не удивляйтесь, что я соединяю две эти гигантские фигуры. Если Гюго был гением, Золя был человеком. Нет, творец, создатель Ругон-Маккаров не был гением, ибо гений стоит над разумом, над логикой, над действительностью. Гений - это интуиция, а Золя, хоть и был великолепным поэтом, методичен, индуктивен, математичен. Он применял в своей работе разум, истину познаваемую. Он был светлым идеалистом в последних своих романах-поэмах, ибо подошел в них вплотную к территории Утопии, после того как изучил миллионы документов, подтвердивших правильность прежних его творений. Он верил в возможность усовершенствования общественного механизма. Он стремился на Восток своих грез с неколебимой верой в грядущую землю обетованную. Народам нужны гении, но, пожалуй, еще нужнее настоящие люди. Навсегда останется в моей памяти погребальная церемония, черный катафалк, на котором почивал тот, кто воскресил нашу эпоху, наполнил новою жизнью льва, орла, быка... Луку, Марка, Матфея. Над его могилой на кладбище произносили речи ученые и представители власти. Люди с букетами алых цветов шиповника шли мимо могилы. Они бросали цветы на великого усопшего друга... И казалось, что внезапно расцвела "алая, как кровь", поляна маков! Перевод Е. Лысенко _______________________________________________________________________________

Комментарии

1.
Леконт де Лиль Шарль (1818 - 1894) - известный французский поэт, глава группы парнасцев, чье творчество оказало влияние на молодого Дарио. 2. ...родного острова... - Леконт де Лиль родился на острове Реюньон (Индийский океан). 3. ...Мелесигенета, окруженного музами... - Имеется в виду Аполлон. 4. ...Отца поэтов... - Имеется в виду Гомер. 5. ...складка пеплоса... - Пеплос в Древней Греции - длинное женское платье свободного покроя без рукавов. 6. Александр Дюма (сын) (1824 - 1895) - французский беллетрист и драматург. Приведенное высказывание взято из речи, сказанной А. Дюма при приеме Леконта де Лиля во Французскую академию на место, освободившееся после смерти Гюго (1885). 7. Мюссе Альфред де (1810 - 1857) - известный французский романтик. 8. ...Ламартиновы голуби... - Ламартин Альфонс (1790 - 1869) - один из первых лирических поэтов французского романтизма. 9. Арсиноя - дочь аркадского царя Фегея, жена Алкмеона, была убита своими братьями (греч. миф.). 10. "Восточные стихотворения" (1830) - сборник стихов Виктора Гюго на восточные темы. Одна из наиболее ярких книг поэзии французского романтизма. 11. "Античные стихотворения" (1852) и "Варварские стихотворения" (1862) - книги стихов Леконта де Лиля. 12. "Легенда веков" (1859 - 1883) - три сборника стихотворений Гюго на мифологические и исторические темы. 13. Jungamus dextras. - Соединим правые руки (лат.). - Изображение соединенных в рукопожатии рук - символ союза и верности в Древнем Риме. 14. "Предисловие к Кромвелю" (1829) - эстетический манифест Виктора Гюго, написанный как предисловие к исторической драме "Кромвель". "Осенние листья" (1831), "Песни сумерек" (1835), "Внутренние голоса" (1837), "Лучи и тени" (1840) - сборники лирических стихов Гюго. 15. ..."Ямбов" Шенье и "Трагической поэмы" Агриппы д'Обинье... - Андре Шенье (1762 - 1794) - французский поэт, предшественник романтизма; Агриппа д'Обинье (XVI в.) - французский политический деятель и поэт, друг Генриха IV. 16. Ни Монтень, ни Расин... и т. д. - Оратор иронически перечисляет знаменитых французских и античных мыслителей и писателей, писавших на моральные темы. 17. ...чудовищная Ехидна... - Ехидна - чудовищный демон, полуженщина- полузмея (греч. миф.). 18. Романсеро - сборник испанских романсов, лироэпических стихотворений на героические или лирические сюжеты. 19. ...на Фидии и Лисиппе. - Фидий (ок. 500 - 431 гг. до н. э.) - знаменитый древнегреческий скульптор, чья статуя "Зевс Олимпийский" в древности считалась одним из чудес света. Лисипп (370 - 300 гг. до н. э.) - греческий скульптор, творчество которого завершает классический период античного искусства. 20. ...ханжеской религиозности Шатобриана... - Шатобриан Франсуа Рене (1768 - 1848) - один из зачинателей французского романтизма, сочетавший в своем творчестве проповедь католической религии со скептицизмом. 21. Китс Джон (1795 - 1821) - английский поэт-романтик, воспевавший античность как золотой век человечества (поэма "Эндимион"). 22. Noir - черный (фр.). 23. Prince des nuages - владыка туч (фр.). 24. Нуньес де Арсе Гаспар (1834 - 1903) - испанский поэт философского направления. 25. Банвиль Теодор де (1823 - 1891) - французский поэт. 26. Жан-Поль (Иоганн Пауль Фридрих Рихтер) (1763 - 1825) - немецкий писатель, близкий к просветителям. 27. Альфиери Витторио (1749 - 1803) - итальянский поэт, автор трагедий. 28. Гесиод (конец VIII - начало VII вв. до н. э.) - древнегреческий эпический поэт, автор поэмы "Труды и дни". Феокрит (315 - 150 гг. до н. э.), Вион (III в. до н. э.), Мосх (II в. до н. э.) - древнегреческие буколические поэты. 29. "Парнас" - группа французских поэтов, утвердившаяся в литературе после выхода в свет альманаха "Современный Парнас" (1866). Признанным вождем группы был Леконт де Лиль, а первой программой - его сборник "Античные стихотворения". Характерными чертами творчества парнасцев были неприятие буржуазного общества, уход от современности в мир прекрасного, бесстрастность, культ поэтической формы. После Парижской коммуны (1871) группа распалась. 30. "Молодая Франция" - сложившееся в тридцатые годы XIX в. объединение молодых романтиков, поэтов и художников, к которому принадлежали Теофиль Готье, Жерар де Нерваль, Петрюс Борель и др. 31. ...Франсуа Коппе, Вилье де Лиль Адан... - Коппе Франсуа (1892 - 1908) - поэт и драматург; среди парнасцев выделялся своей демократической направленностью; Вилье де Лиль Адан (1838 - 1889) - потомок древнего аристократического рода, писатель и поэт-парнасец, предшественник символизма. 32. Луи Мэнар (1822 - 1901) - историк и поэт, поклонник эллинской античной культуры. 33. ...познакомиться с Хосе Мария де Эредиа, Леоном Дьерксом, Арманом Сильвестром, Сюлли Прюдомом... - Эредиа Хосе Мария де (1842 - 1905) - один из виднейших поэтов-парнасцев, его книга сонетов "Трофеи" (1895) считается образцовым произведением парнасской школы; Дьеркс Леон (1838 - 1912) - поэт, автор манифеста парнасцев, опубликованного в журнале "Искусство" (1865); Сильвестр Арман (1837-1901) - прозаик и поэт-парнасец; Сюлли Прюдом Рене (1839 - 1907) - поэт-парнасец философского направления. 34. Тициан Вечелио (1477 - 1570) - глава венецианской школы в живописи итальянского Возрождения, блестящий колорист. 35. Катюлль Мендес (1841 - 1909) - французский писатель; романист, новеллист, драматург и поэт; примыкал к парнасцам; мастер изощренной формы; в его творчестве сильны черты декадентства. На стиле сказок молодого Дарио отразились иронические и поэтические сказки Мендеса. 36. "Плеяда" - содружество французских поэтов, сложившееся в XVI в. Наиболее известным его поэтом был лирик Пьер Ронсар (1524 - 1585). 37. ...она была... начата великим мастером-обновителем... - Имеется в виду Виктор Гюго. 38. ...родившийся на тропическом острове... - Хосе Мария де Эредиа родился на том же острове Реюньон, что и Леконт де Лиль. 39. Леопольдо Диас (1862 - 1947) - аргентинский поэт, один из первых пропагандистов поэзии парнасцев в Латинской Америке. 40. Темпы - долина в Греции между Олимпом и Оссой, красоту которой воспел Вергилий. 41. Эссе опубликовано в "Насьон" (1902). 42. "Труд" (1901) - один из последних романов Эмиля Золя, вторая часть задуманной, но незавершенной им социально-утопической тетралогии "Четыре Евангелия". 43. Мими Пинсон - возлюбленная Золя. 44. ...букет сказок для Нинон... - "Сказки Нинон" (1864) - ранняя книга Э. Золя. 45. Tout bêtement - попросту (фр.). 46. Commis - служащий (фр.). 47. Итак, я завещаю: полное собрание моих сочинении общественным уборным, дабы они использовали их по их естественному назначению. Г-же де Буланси - экземпляр "Нана" в сафьяновом переплете; Жозефу Рейнаку - мою книгу о деньгах. Нана - мильончики, которые я нажил на похоти моих современников. Моим детям - категорический запрет читать мои произведения (фр.). 48. Fourrière - помещение, куда загоняют скот, задержанный за потраву, бездомных собак и пр. (фр.). 49. ...гигант Адамастор... - Адамастор (Гигант бури) - мифологический персонаж из эпической поэмы "Лусиады" (1572) классика португальского Возрождения Луиса де Камоэнса. Полифем - циклоп, одноглазый гигант, сын бога моря Посейдона (греч. миф.). 50. Имя Золя - это имя грозное, взрывчатое, подобно бомбе анархиста (англ.). 51. Кто преимущества все перечислит, все выгоды, Галлий, службы военной?.. ...из коих немаловажно и то, что тебя не посмеет ударить штатский; напротив, удар получив, он сам его скроет. Выбитый зуб показать не осмелится претору либо черную шишку, синяк на лице его битом распухший или подшибленный глаз, что, по мненью врача, безнадежен. (Ю в е н а л. Сатира XVI. Перевод Д. Недовича и Ф. Петровского) 52. Янгуэсцы - погонщики лошадей из испанского села Янгуэс, избившие Дон-Кихота и Санчо Панса ("Дон-Кихот", ч. I, гл. XV). 53. Анри Де Гру (1867 - 1930) - бельгийский живописец, автор картин на мифологические и исторические сюжеты. Москва, "Художественная литература", 1981 _______________________________________________________________________________ Подготовка текста - Лукьян Поворотов


Используются технологии uCoz