Хосе Мариа де Переда



   Герб и мошна

    Перевод З. Плавскина и Г. Степанова




    I

    От  пышного  величия  и  ослепительного  блеска  предков  у   сеньора  дона 
Робустьяно  Трес Соларес-и-де ла Кальсада  четырнадцать  лет  назад  оставалось 
всего-навсего: 
    сюртук зеленого сукна с пуговицами, обтянутыми черным бархатом; 
    козловой кожи жилет желтого цвета; 
    галстук, служивший украшением туалета; 
    две цепочки от часов, с брелоками, но без часов; 
    панталоны черного сукна, изрядно поношенные; 
    полусапожки с дюжиной заплат; 
    плюшевая шляпа, видавшая виды; 
    трость с серебряным набалдашником и наконечником, - все это для праздничных 
дней и особо торжественных случаев. 
    А для будничных дней: 
    еще один сюртук неопределенного цвета, с торчащими отовсюду клочьями ваты; 
    еще один галстук черного бархата, потертого сверх всякой меры; 
    еще один жилет, из простой грубой ткани, цвета пеклеванного хлеба; 
    еще  одни  панталоны,  красновато-бурого,   "блошиного"   цвета   и   такие 
замусоленные, будто ими вытирали пол; 
    еще одна шляпа, с высокой тульей, на коленкоровой подкладке; 
    домашние туфли из бычьей кожи; 
    пара кожаных пастол с застежками на случай дождя. 
    В качестве особо ценных предметов наряда и отличительных признаков служили: 
    синий плащ, отороченный у  ворота  мехом  выдры  и  с  прорезями  для  рук, 
обшитыми простой тесьмой; 
    громадный зонт красного шелка с ручкой,  наконечником  и  толстым  латунным 
кольцом. 
    В  добавление  ко  всем  этим  аксессуарам,  символизирующим   материальное 
благополучие как в настоящем, так и в будущем: 
    дом на четыре ската с крытой галереей и скотным двором  (однако об этом нам 
еще представится случай рассказать более подробно); 
    аллея, или, вернее, кольцо старых кривых каштанов вокруг дома; 
    земельный  участок,  вплотную  примыкающий  к  аллее   с   южной   стороны, 
разделенный с незапамятных времен на три части:  луг,  сад  и  клочок  пахотной 
земли.  Именно  это  обстоятельство  и  давало  повод  дону  Робустьяно  упорно 
настаивать, будто у него три владения и будто отсюда происходит  фамилия  Трес-
Соларес. 
    На самом же деле, еще раз повторяю, у него был всего один весьма запущенный 
участок, окруженный стеной, утопавшей в зарослях ежевики, колючих кустарников и 
бузины и такой ветхой, что она нуждалась в подпорках. 
    Дону Робустьяно принадлежали также: 
    клочок поля на общинных землях; 
    мельница,  для  помола  маиса,  с   одним-единственным   колесом,   которое 
приводилось в движение дождевой водой, скапливавшейся в отводах; проточный пруд 
был основательно запущен, и казалось, что местные ручейки  и  речки  просто  не 
желали снабжать его водой. 
    Далее следует назвать предметы, напоминавшие о блеске  и  великолепии  рода 
Робустьяно: 
    кресло  с  гербами,  водруженное  на  почетном  месте,  у  главного  алтаря 
в приходской церкви; 
    кляча, редко пребывавшая под кровлей, ибо вынуждена была искать  корм  свой 
насущный на проселочных дорогах и в окрестных горах. 
    И далее. У дона Робустьяно была дочь; высокая, белокурая, блеклая, лишенная 
всякой выразительности, она не привлекала ни лицом, ни фигурой.  Девице едва ли 
исполнилось тридцать лет, но по виду ей можно было дать и двадцать и все  сорок 
пять. Она отличалась большим самомнением и скорее готова была простить  соседям 
оскорбление действием, чем дерзостное намерение  назвать  ее  просто  Вероникой 
вместо донья Вероника. 
    Увидев себя в самом конце только что  приведенного  списка,  она,  наверно, 
сочла  бы  недостаточно  суровой  карой  повесить  меня  за  столь  тяжкий  мой 
проступок. Однако в этом случае я поспешил бы  заверить,  что  отношусь  к  ней 
с тем уважением, которое подобает  выказывать  представительнице  достославного 
рода, что если она и значится в самом конце списка, то отнюдь не  как  один  из 
предметов, принадлежащих ее благородному родителю, но как  второе  по  значению 
действующее лицо, которое появляется именно в тот момент, когда это  необходимо 
для вящей ясности повествования. 
    В гардеробе этой суровой дворянской дщери, - а  вернее  будет  сказать,  на 
источенной  червями дубовой вешалке, - обычно находились: 
    платье из тонкой алепской ткани, давно утратившей свой первоначальный цвет; 
    муслиновая шаль, разрисованная букетами цветов; 
    и шелковая кружевная мантилья с отделкой из тафты, отливавшей всеми цветами 
радуги. 
    По воскресеньям Вероника надевала к обедне ботинки со  шнуровкой,  прическу 
украшала пером аиста, в руки брала веер, - и в таком наряде восседала на  самом 
почетном месте в церкви, рядом с отцом. В обычные  дни  она  не  носила  ничего 
другого, кроме платья из этамина, перкалевого платка и шлепанцев. 
    Этим исчерпывается перечень  того,  чем  владели  наши  герои  и  что,  так 
сказать, было на виду у всех. 
    Если теперь заглянуть в их личную жизнь,  чтобы  и  о  ней  составить  себе 
кое-какое  представление,  то  сразу  же  необходимо  заметить,  что  они  были 
обладателями "Христианского календаря" и  дворянской  грамоты,  завернутой,  уж 
если хотите знать и это, в старые папские буллы. 
    "Календарь" давал пищу  их  благочестивому  рвению,  когда  они  читали  по 
вечерам житие святых. 
    В грамоте они рассматривали гербы и родословное древо, что  подогревало  их 
дворянское тщеславие. 
    Так они питали свой разум. 
    Что касается плоти, то олья из овощей с крошечным кусочком мяса  и  ломтики 
жареной свинины, прозрачные и  невесомые,  как  душа  ростовщика,  должны  были 
пополнять скудные жизненные соки наших героев. 
    Ограниченные до крайних пределов теми ничтожными доходами,  которые  давала 
им земля, они все же могли позволить  себе  иной  раз  роскошь  в  виде  арробы 
пшеничной муки, которую замешивала сама донья Вероника. Этого хватало  как  раз 
на одну выпечку хлеба, да и та растягивалась на три  полных  недели.  Пшеничный 
хлеб предусмотрительно чередовался при  этом  с  маисовыми  пирогами,  которыми 
украдкой, тайно от всех, насыщались достославные сеньоры. 
    Я уже упоминал о том, что "Христианский  календарь"  и  дворянская  грамота 
служили духовной пищей и усладой этой семьи, - однако этим еще не все сказано. 
    Дон Робустьяно предавался и другому удовольствию, которое хотя  и  не  было 
связано с созерцанием грамоты,  все  же  доставляло  ему  огромное  наслаждение 
и с точки зрения знатного дворянина имело больше назидательности и важности. 
    Это удовольствие состояло  в  том,  что  всякий  раз,  когда  представлялся 
случай, - а дон Робустьяно искал и находил его каждый день, - он собирал вокруг 
себя  наиболее  родовитых  и  влиятельных  соседей  и  пускался  в  рассуждения 
о блестящих деяниях своих предков, хотя сам не  различал  ни  блеска,  ни  даже 
слабого мерцания их подвигов. 
    В этих торжественных случаях он начинал  объяснять  символическое  значение 
знаков на своем родовом гербе: почему, например, лев  изображен  идущим,  а  не 
ползущим; почему именно сойка, а  не  сова  летает  над  деревом,  нарисованным 
в центре; почему змеи, а не просто обручи стягивают ствол  дерева;  что  должны 
обозначать на  третьем  поле  горностаи,  которых  гости  обычно  принимали  за 
неудачное изображение пятерки червей из колоды дешевых игральных карт; и прочее 
и прочее. 
    И отсюда он постепенно спускался вниз по стволу родословного  древа,  корни 
которого четко и определенно достигали эпохи королей Альфонсов. 
    Что касается периода от Альфонсов  и  далее  в  глубь  веков,  то  об  этом 
достойно  и  красноречиво  гласила  геральдическая   надпись,   высеченная   на 
многочисленных  гербах,  украшавших  дом,  -  точные  копии  с  того,   который 
изображался в грамоте. Вот эта надпись: 

              Раньше, чем дворяне появились, 
              Чем Адам отцом семейства стал, 
              Был уже прославлен благородством 
              Трес-Соларес знаменитый род. 

    Отсюда-то все и пошло. 
    Если верить дону Робустьяно, то  его  предки  собирали  мартовскую  подать, 
налоги ко дню святого Мартина, а также военную  и  провиантскую,  сами  же  они 
пошлин королю не платили и не приносили ему клятвы верности. 
    Один из них стал со временем королевским стольником, а  другому  как-то  на 
охоте представился счастливый случай предложить  его  высочеству  свой  носовой 
платок и даже, по свидетельству некоторых летописцев, дать  ему  горсть  монет, 
которыми его высочество пожелал одарить хозяина постоялого двора. 
    Проездом через область Гор Карл V соблаговолил переночевать во дворце Трес-
Соларес, подарив  хозяину  на  память  сторожевого  пса,  своего  любимца,  что 
послужило основанием и поводом для водружения двух скульптур, украсивших  стену 
скотного двора по обе стороны  ворот.  Невежественные  деревенские  жители,  по 
грубости своей, называли их рылами - то есть, с позволения сказать, свиньями. 
    Еще позже две представительницы женской линии  славного  рода  Трес-Соларес 
удостоились сопровождать принцессу королевской крови,  а  один  доблестный  муж 
в течение сорока лет вел тяжбу с самим герцогом Осунским, оспаривая свое  право 
поместить шесть перьев вместо четырех поверх шишака, изображенного на гербе. 
    Совсем недавно - как говорится, только что не вчера - один  из  дедов  дона 
Робустьяно был назначен пожизненным рехидором провинции, а другой  -  сборщиком 
торговой пошлины и пошлины за перевоз; отец же его, как всем хорошо известно, в 
течение многих лет пользовался правом взимать налоги за проезд через  мост,  за 
ловлю рыбы с мостиков, перекинутых через три ручейка,  протекавших  поблизости, 
и,  кроме  того,  за  всех  раков,  лангустов  и  даже  головастиков,   которые 
вылавливались в подведомственных  ему  водоемах;  отмечать  колокольным  звоном 
прибытие того или иного родственника, встречая его  с  хоругвями  на  церковной 
паперти; занимать почетное место у главного  алтаря  и  быть  погребенным  близ 
церкви. Эти права  составляли  законную,  извечную  и  личную  привилегию  всех 
предков дона Робустьяно, включая, конечно, и его отца. 
    А особо почетная привилегия взимать портовые пошлины?  А  право  по  своему 
усмотрению  освобождать  от  поземельного  налога,   распределять   наряды   на 
общественные дорожные работы, аренды... и много других подобных вещей? 
    - Но, друзья мои,  увы, - и  тут  его  величественный  громоподобный  голос 
становился  вдруг  скорбным  и  жалостным,  -  теперь  другие  времена,  другие 
и нравы. Развелись франкмасоны, нечестивая,  злокозненная  философия  французов 
распространилась среди народов и ослепила  людей;  пала  инквизиция.  Революция 
подняла голову; появились еретики; четыре геральдические эмблемы, высеченные на 
каменной плите, перестали уже  внушать  плебеям  уважение.  Теперь  совершаются 
святотатственные попытки доказать, что раз все люди - дети одного отца,  то все 
мы якобы равны по положению и по  цвету  крови.  Отрицают,  что  у  нас,  людей 
привилегированного сословия, кровь голубая. 
    В довершение всех бед право майората оказалось разорванным  в  клочья,  нам 
велят жрать Конституцию; но и этого мало: чтобы отнять у нас последнюю надежду, 
предательская пуля какого-то либерала убивает Сумалакарреги. Чего же еще  можно 
было ожидать от такой чудовищной  смуты,  от  такого  неслыханного  развращения 
умов! 
    Бессмысленная, но жестокая расправа над сотней людей,  таких  же  невинных, 
как и я, вмешательство нищих голодранцев в общественные дела, ересь,  произвол, 
сумятица... вселенский хаос. 
    Обо всем этом и о многом другом сообщал дон  Робустьяно  своим  слушателям, 
прибегая к самому высокому красноречию и напуская на себя  такую  важность,  на 
которую он только был способен. Все это он делал с двойной целью: во-первых, он 
удовлетворял потребности духа, а во-вторых, выставляя напоказ  столько  блеска, 
он мстил этим грубым землепашцам за те сплетни, которые они  распускали  потехи 
ради по деревне, о  лишениях  и  затруднениях,  испытываемых  отпрысками  столь 
славного   рода.   Жители   деревни,    разумеется,    пропускали   мимо   ушей 
разглагольствования почтенного сеньора, а взглянув на его  поношенный  казакин, 
они ни в грош не ставили россказни о прежнем величии, за которое на  базаре  не 
выменяешь и полмешка фасоли. 
    Но дон Робустьяно думал иначе и всегда оставался очень доволен. 
    В долгие зимние вечера он и дочь свою потчевал теми же рассказами. 
    Надо было видеть, как раздувалась от тщеславия донья Вероника, слушая хвалы 
величию своих предков. Какое чувство наслаждения она при этом  испытывала!  Как 
смело взлетал ее доселе робкий ум при мысли, что она на много голов  выше  всей 
подлой черни, окружавшей ее в деревне, хотя это и  был  тот  единственный  мир, 
который она знала. И вот она уже считала себя знатной и достойной почестей, как 
истая принцесса. 
    Все часы, свободные от такого рода бесед, обеда и  сьесты,  дон  Робустьяно 
уделял прогулкам; когда шел дождь, его длинную сухую и прямую фигуру можно было 
видеть на балконе с южной стороны дома, куда он выходил не спеша и позевывая; в 
хорошую же погоду он расхаживал по  двору,  подбирая  и  выбрасывая  за  ограду 
камни, которые кидали с улицы мальчишки, чтобы  сбить  с  каштанов  вожделенные 
плоды. 
    Тем временем Вероника штопала чулки, разводила огонь в очаге и,  если  была 
уверена, что за нею никто не наблюдает, спускалась  в  сад  за  охапкой  сухого 
вереска. Все это она пыталась делать, за все хваталась,  но  тут  же  остывала, 
ибо, надо вам сказать, что Вероника при всем благородстве своего  происхождения 
была,  помимо  всего  прочего,  столь  же  ленива,  сколь  замкнута,   боязлива 
и подозрительна. 
    В результате домашнего обучения, которое осуществлял в свое время отец, она 
едва умела читать, а писала  и  того  хуже.  В  детстве  отец  не  пускал  дочь 
в местную школу, дабы оградить ее от крайне нежелательного и опасного общения с 
целой ватагой девчонок - дочерей простых и грубых односельчан. 
    Когда она стала уже  взрослой  девушкой,  он  не  позволял  ей  участвовать 
в сборищах, где молодежь смеется, танцует и веселится; он запретил ей  посещать 
даже домашние вечеринки и посиделки. Чтобы у нее составилось хоть  какое-нибудь 
представление о вечеринках, он сам провожал  ее  несколько  раз  к  глинобитной 
стене, из-за  которой  она  могла  заглянуть  в  соседний  двор.  Что  касается 
посиделок, то  она  знакома  была  с  ними  только  по  рассказам  самого  дона 
Робустьяно  и  думала  о  них  с  отвращением,   хотя  отец  и  опускал  грубые 
и рискованные подробности. 
    Так, лишенная подруг, бедняжка провела детство и достигла зрелой юности; не 
с кем было повеселиться, некому поверить невинные девичьи тайны. Так, ни разу в 
жизни ей и не удалось от души посмеяться или хотя бы  вспомнить  былые  шалости 
и проказы; она  жила,  не  зная  сильных  страстей,  равно  чуждая  и  радостям 
и скорби. Но хуже всего было то, что она не могла даже осознать и  понять  свой 
собственный характер, не говоря уже о характере других людей. 
    Входная дверь их  дома  была  постоянно  на  запоре  и  открывалась  только 
в  крайних  случаях.  Иногда  в  дверь  стучалась  пожилая  соседка,  сплетница 
и болтунья; она оказывала им кое-какие услуги и совершенно необъяснимым образом 
завоевала симпатию и - что  еще  более  удивительно  -  дружеское  расположение 
самого дона Робустьяно; между тем он даже с дочерью был всегда строг,  дабы  не 
уронить своего достоинства. 
    Это была единственная женщина, с  которой  Вероника  держалась  откровенно; 
подпав под ее влияние, молодая девушка решила, что устами приятельницы глаголет 
истина, и сама превратилась в  сплетницу.  Выслушивать  пересуды  этой  кумушки 
и болтать с нею обо всем,  что  делается  на  божьем  свете  (которого,  кстати 
говоря, она совсем не знала), стало привычным занятием благородной девицы. 
    Нечего и говорить, что она не знала любви, и женихи  к  ней  не  сватались; 
сердцу ее  была  чужда  такая  потребность,  да  и  положение  ее  менее  всего 
способствовало   появлению    нежных    чувств.    Напичканная    до    предела 
аристократическими предрассудками отца, она не обращала ни  малейшего  внимания 
на парней, будто они были существами иной породы. Что касается людей, равных ей 
по положению и достойных ее, то таковых она вокруг себя не видела,  а  если  бы 
даже где-то и были подходящие женихи, то они не являлись  домогаться  ее  руки; 
и по правде говоря, молодую девушку нисколько не тревожило их отсутствие. 
    Вероника по милости отца вела в своих  хоромах  растительный  образ  жизни, 
сходный  с  жизнью  каштанов  вокруг  их  дома.   Каштаны   питались   воздухом 
и  солнцем,  Вероника  жила  скудным   хлебом   насущным,   сплетнями   соседки 
и  разглагольствованиями  отца.  Она  знала,   что  принадлежит  к  дворянскому 
сословию, а дворянке не пристало исполнять  грубую  работу,  даже  если  бы  ей 
грозила голодная смерть. Она знала также, что все окружавшие ее - низкий люд; и 
так как ее  не  приучили  утруждать  себя  размышлениями  над  сущностью  вещей 
и воззрений, то она  цепко  держалась  за  всякого  рода  ложные  предрассудки, 
укоренившиеся в ней так же  прочно,  как  укореняется  в  земле  дерево.  Жизнь 
проходила мимо девушки; ничто ее не трогало, не будило ни мыслей, ни волнения. 
    Отец и дочь за целый день едва ли обменивались  одним-двумя  словами,  если 
только благородному сеньору не приходило в голову вспомнить о своих предках или 
побранить  нынешние  времена,   когда  люди  его  круга  оказались  не  у  дел. 
А в остальном,  если  и  правда,  что  они  не  проявляли  взаимной  любви,  то 
и отвращения друг к другу тоже не испытывали. 
    Дон Робустьяно знал наизусть все имена и  титулы  славных  родов  в  округе 
и разбирался до мельчайших подробностей в гербах и геральдических надписях.  Он 
никогда не называл имени, не прибавив  к  нему  названия  местности,  где  жили 
представители этого рода. 
    Так, например, он говорил "де ла..." - и сразу  было  ясно,  что  речь  шла 
о семье сеньора дона такого-то, который происходил из такой-то местности. 
    К некоторым семьям он испытывал, по традиции, сердечную симпатию,  к другим 
же, тоже по наследству, - неукротимую ненависть; но ни те, ни другие  не  могли 
похвастаться, что переступали порог дома сеньора дона Робустьяно хотя бы в день 
его рождения. 
    Именно поэтому,  отправляясь  по  праздникам  на  поклон  в  святые  места, 
а иногда в соседний город или на ярмарку, чтобы немного  рассеяться,  он  готов 
был сделать добрый крюк, лишь бы не посетить сеньора де ла А. или де ла Б., как 
этого требовал этикет, если их дома встречались ему на пути. 
    Он полагал, что тем самым избавляется от  необходимости  принимать  у  себя 
посетителей из местной знати. 
    Поэтому всякий раз, когда на соседней  уличке  раздавалось  цоканье  копыт, 
а затем следовал стук в дверь, Вероника поспешно  выбегала  и,  изменив  голос, 
кричала в замочную скважину: 
    - Нету дома! 
    Солгав таким образом, она продолжала стоять, крепко ухватившись за  щеколду 
обеими руками, побаиваясь,  как  бы  через  щель  под  дверью  не  заметили  ее 
шлепанцев. 
    Если посетитель не уходил тотчас же, она добавляла с беспокойством: 
    - И целый месяц не вернется! 
    Если стоявший снаружи продолжал настаивать, то она испуганно говорила: 
    - Дома никого нет, а ключи увез с собой дон Робустьяно! 
    Тогда посетитель сразу же удалялся, а отец, наблюдавший эту сцену,  говорил 
ей с лихорадочным нетерпением: 
    - Ну а теперь - наверх. Только тихо. И пусть там хоть дверь вышибают. 
    Бедный сеньор испытывал муки ада  всякий  раз,  когда  оказывался  в  столь 
затруднительном положении.  Надо  сказать,  что  по  характеру  своему  он  был 
приветлив, гостеприимен и общителен и сердце имел доброе, но гордость, коварная 
родовая гордость и пламенное ревнивое чувство к престижу своего  славного  рода 
были сильнее его, и он никак не  мог  пойти,  на  то,  чтобы  обнаружить  перед 
благоденствующими, по его мнению, соперниками  по  грамотам  и  гербам  картину 
тлена, нищеты и запустения некогда славного дома. 
    И  действительно,  внутренние  достопримечательности  дома   сеньора   дона 
Робустьяно больше нуждались в подпорках, чем годились для осмотра. 
    Кстати, именно здесь будет уместно вставить обещанное описание  внутреннего 
убранства дома. Так вот. Дом состоял из трех частей: нижней, главной и верхней. 
    В нижнем этаже находились приемные залы, широкая колоннада и винный погреб. 
Второй  этаж  был  разделен  длинным  коридором  на  две  равные  части,  южную 
и северную.  В  южной  половине  было  три  комнаты,  две  из  которых  служили 
спальнями, а третья - гостиной, носившей в  семье  название  "парадного  зала", 
и вот почему. 
    Согласно утверждениям дока Робустьяно, в этом  зале  его  предки  принимали 
клятвы верности от своих вассалов, здесь  обсуждались  и  заключались  договоры 
в присутствии высоких  договаривающихся  сторон,  после  того  как  улаживались 
споры, постоянно возникавшие между знатными сеньорами  из-за  вопросов  этикета 
и хозяйственных  дел;  здесь,  наконец,  совершались  все  торжественные  акты, 
которые содействовали  возвышению  исторических  заслуг  славных  предков  дона 
Робустьяно. 
    Именно поэтому  владелец  относился  к  "парадному  залу"  с  благоговейным 
трепетом: не входил туда без сюртука, не плевал на  пол  и  разрешал  открывать 
двери в парадные покои только в крайне необходимых случаях. 
    В остальном же в зале не сохранилось особых признаков его  прежних  высоких 
предназначений,  если  не  считать  двух  закопченных  портретов,   на  которых 
с первого взгляда нельзя было разобрать ни лиц, ни одежды, хотя знатный  сеньор 
и уверял, что это были точные изображения двух его дедов; здесь  стояли  обитое 
кожей кресло, с изображением герба на спинке, три  хромых  стула  с  такими  же 
гербами, источенный червями стол орехового дерева, украшенный грубой резьбой, а 
на лепных украшениях потолка виднелись  темные  пятна  и  следы  разрушений  от 
сырости. 
    Такова история "парадного  зала",  таково  его  внутреннее  убранство.  Что 
касается двух соседних с ним комнат, то о них мало что можно сказать:  они были 
так же пусты и неприглядны, как и "парадный зал"; там стояли кровати с высоким, 
почерневшим от времени  изголовьем,  вешалка  в  комнате  Вероники,  по  одному 
дубовому стулу у каждой кровати, распятие  и  дешевая  гравюра  с  изображением 
святой Варвары над изголовьем в комнате дона Робустьяно и, наконец, вешалка для 
платья и головных уборов. 
    Северная половина состояла из того же количества комнат, что  и  южная,  но 
одна из них оказалась без настила еще в тот год, когда  Вероника  появилась  на 
свет; в другой в скором времени обвалился потолок, не выдержав  напора  зимнего 
ветра, который ворвался прямо сквозь крышу и увлек за собою  в  комнату  балки, 
листы жести, черепицу  и  рухлядь,  находившуюся  на  чердаке;  третья  комната 
в далекие добрые времена служила столовой и гостиной,  но  давно  уже  лишилась 
половины внешней стены, - каждую осень дон Робустьяно вынужден  был  заделывать 
зиявшую дыру сухими ветками дрока, обмазывая их глиной и грязью,  добытой  близ 
дома. Это был единственный доступный ему способ ремонта, но и он не  спасал  от 
немилостей  неба:  сквозь  дыру  настойчиво  прорывался  злой   зимний   ветер. 
К счастью, кухня, которая  находилась  в  довольно  безопасном  месте  в  конце 
коридора, все еще оставалась пригодной: бури и ненастье пощадили ее. 
    Таким образом, дону Робустьяно ничего другого не оставалось, как постепенно 
перебираться  в  южную  половину,  по  мере  того  как  северная   подвергалась 
разрушению.  В  конце  концов  несчастный  сеньор  оказался  владельцем  только 
половины дома и, хотя эта половина была велика, а пожитки скудны, он в ней едва 
мог повернуться. 
    Чтобы понять всю несуразность этого положения, нужно заметить,  что  каждая 
комната походила на поле битвы. О чердаке и говорить не приходится,  ибо он был 
в таком состоянии, что, казалось, готов рухнуть от одного только взгляда. 
    Однако следует упомянуть о хранившемся там  богатстве,  -  в  представлении 
дона Робустьяно, оно обладало значительной ценностью: на чердаке с  давних  пор 
ржавели два металлических предмета - остатки доспехов славного предка, которому 
довелось сражаться под Сан-Кинтином. Готов поклясться, что это  были  тазы  или 
колодезные бадьи, но если знатный  сеньор  утверждал  обратное,  он,  очевидно, 
знал, что говорит. 
    Во дворе (который, как мы знаем,  примыкал  к  южной  стороне  дома)  стоял 
флигелек, весьма тесный, но все же годный для жилья; дон Робустьяно называл его 
беседкой и хранил там в стенном  шкафу  фамильные  документы  и  две-три  книги 
с описанием его родословной; рядом помещался стол из каштанового дерева, на нем 
лежал бювар из грубо выделанной бараньей кожи и стояла  чернильница  из  желтой 
меди. Напротив флигелька, под навесом, хранились  дрова,  а  рядом  с  навесом, 
у колодца, валялась доска для стирки белья. 
    Добавьте ко всему, что было уже описано, - балконы, тянувшиеся вдоль  стен, 
гербы лепной работы над каждой дверью, невысокую зубчатую башню, увитую  плющом 
и открытую всем ветрам, - и вы получите полное представление о том,  каков  был 
дом сеньора  дона  Робустьяно  Трес-Соларес-и-де ла Кальсада  внутри,  снаружи, 
снизу и сверху, - дом, или дворец, как именовали его жители  деревни,  названия 
которой у меня нет охоты и права упоминать. 
    Мы сказали уже о том, что дон Робустьяно время от времени совершал  поездки 
в город, на ярмарку или на богомолье, но не лишним будет описать,  как  он  это 
делал. Все его  внимание  и  до  и  после  поездки  было  поглощено  ничтожными 
мелочами, игравшими важную роль в его скудной, замкнутой жизни. 
    Задумав совершить подобного рода путешествие, уже за четыре-пять месяцев до 
срока он начинал обсуждать предстоящее событие с Вероникой, бредил им по ночам, 
непрестанно думал о нем, жевал и пережевывал во  всех  подробностях.  И  только 
после многонедельной борьбы и жестоких сомнений он отваживался наконец  принять 
окончательное решение, словно  речь  шла  о  каком-то  необычайном  героическом 
предприятии.  Начиналась  суматоха:   Вероника  производила  тщательный  осмотр 
отцовского парадного платья: она просматривала  каждый  шов,  каждую  пуговицу, 
каждую ворсинку; чинила кальсоны, латала  жилет,  штопала  рубашку,  обметывала 
петли, с помощью слюны и  щетки  выводила  пятна,  разглаживала  и  расправляла 
каждую морщинку, каждый  рубец.  Принимая  во  внимание  ветхость  и  почтенный 
возраст одежды, ей приходилось все это производить с величайшей осторожностью и 
такой четкостью движений, словно это была тончайшая паутина или золотая фольга. 
    Всем этим занималась Вероника. 
    Дон Робустьяно в свою очередь смазывал сапоги свиным жиром, затем выставлял 
их на солнце дня на два на три, и когда они приобретали требуемую эластичность, 
в дело пускалась щетка и сапожная мазь, которыми почтенный сеньор  орудовал  до 
тех пор, пока на его сухой коже не выступал обильный пот, а на  коже  сапог  не 
проступал еле заметный глянец с буроватым отливом. Он тщательно осматривал  все 
принадлежности для верховой езды и при помощи вощеного шпагата пытался починить 
все эти жалкие остатки былого величия.  Но больше всего сил и изобретательности 
он затрачивал на то, чтобы до блеска начистить  позеленевшие  медные  пластинки 
с гербом, украшавшие налобник, нагрудные ремни и стремена. 
    Молодой парень, сын одного из арендаторов дона Робустьяно,  исполнявший  во 
время подобных путешествий обязанности пажа и стремянного, за день  до  отъезда 
обычно чистил пучком соломы плотно свалявшуюся шерсть  коня,  который  вынужден 
был разыскивать себе пропитание где и как придется (о  чем  мы  уже  упоминали) 
и являл собою  весьма  жалкий  вид,  ибо  за  время  скитаний  успевал  изрядно 
вываляться в уличной грязи и пыли. 
    В день отъезда дон Робустьяно вставал с рассветом;  ввиду  исключительности 
события он давал меру маиса одру, затем принимался седлать его, прилаживая куда 
полагается дорожные сумки и плащ, клал около кормушки исправную уздечку; и пока 
смирный конь лакомился рассыпанным на дне  кормушки  зерном,  сеньор  тщательно 
и не спеша облачался в парадное платье, о котором мы уже  упоминали,  и  съедал 
вареное яйцо; между тем стремянный, уже в накинутой на плечи куртке и  в  своем 
лучшем костюме, расправлялся на кухне с  завтраком.  Наконец  оба  выходили  во 
двор. Здесь они взнуздывали коня;  дон  Робустьяно  для  проверки  разок-другой 
тянул за подпругу, потом, нацепив на правый сапог шпору,  трижды  крестился  и, 
перед тем как сесть верхом, говорил пажу: 
    - Смотри не забудь делать все, что полагается. Особенно  когда  приедем  на 
место. Там, как ты знаешь, сразу  же  шляпу  долой,  одной  рукой  берешься  за 
стремя, другой за недоуздок. Я хоть и стар, но  еще  достаточно  ловок;  однако 
если у нас не будет согласованных, слаженных движений, то может случиться,  что 
я не слезу, а свалюсь с седла. Что за печальная  картина,  если  человек  моего 
возраста и положения вдруг скатится под ноги собственной  лошади!  Кроме  того, 
держись на почтительном расстоянии... ну и прочее, о чем  я  говорил  тебе  уже 
тысячу раз. 
    И действительно, уже много раз говорилось о том, что на  безлюдных  уличках 
или горных тропах слуга может еще, куда ни шло, вставить словцо или решиться на 
какое-нибудь замечание без особых при этом церемоний, но боже сохрани,  если он 
позволит себе что-либо подобное, пренебрегая  правилами  этикета,  у  городской 
заставы или на многолюдных проезжих дорогах.  Только в случае крайней нужды ему 
дозволялось  обратиться  к  своему  господину  на  людях  и  то,  конечно,  при 
непременном условии почтительного величания его  сеньором доном, - словом,  при 
строжайшем соблюдении правил, одобренных его знаменитым земляком, славным доном
Пелайо, Инфансоном де ла Вега. 
    А как великолепно держался в седле дон Робустьяно! 
    Горделиво подбоченившись правой рукой, он в левой, на уровне  груди  держит 
поводья; брови подняты, губы плотно сжаты; полное  безразличие  ко  всему,  что 
происходит вокруг,  -  все  внимание  занято  только  тем,  чтобы  отвечать  на 
приветствия прохожих. Так он и ехал: глубоко, почти по пояс утонувший  в  седле 
между свернутым плащом на передней луке и дорожными  сумками  сзади.  Время  от 
времени он хмурил брови и вперял свой взор в негнущуюся шею лошади,  делая вид, 
что обеспокоен ее горячностью, будто она и впрямь была способна проявить какую-
либо резвость. 
    На расстоянии вытянутой руки от стремени, с левой стороны,  шествовал слуга 
с курткой и хозяйским зонтом на  плече,  стараясь  приноровиться  к  неспешному 
и размеренному ходу одра. 
    Иногда они делали привалы в тени какого-нибудь  каштана,  и  парень  спешил 
пропустить глоток-другой... воды из ближайшего родника. Наконец они прибывали к 
намеченной цели, откуда  обязательно  надлежало  добраться  домой  раньше,  чем 
зайдет солнце, ибо владетельный сеньор, и по причине знатности своей и  в  силу 
своего характера, не решался путешествовать ночью безоружный,  в  сопровождении 
лишь подростка-пажа. 
    Возвращаться домой с  туго  набитыми  дорожными  сумками  было  непременным 
правилом всех людей, равных ему по высокому происхождению. 
    Дон Робустьяно набивал сумки листьями салата-латука или иной зеленью такого 
же рода, которая и обходилась дешево, и сумку раздувала изрядно. 
    Пространные его рассказы о совершенном путешествии длились  несколько  дней 
кряду. 
    - По дороге встретил одного  франта, - начинал  дон  Робустьяно,  обращаясь 
к дочери. - Он странно и пристально на меня  взглянул.  Вероятно,  знает  меня. 
А важные особы, повстречавшиеся мне в пути, даже голову  из  экипажа  высунули, 
чтобы получше меня рассмотреть. Кажется, я знаком с дамой,  что  проехала  мимо 
меня верхом па лошади. Издали мне  показалось,  что  дом  известного  в  округе 
сеньора весьма запущен. Из нас семи, сидевших за круглым столом, трое наверняка 
были титулованными особами; один из  них  очень  любезно  передал  мне  жаркое. 
Остальные показались мне людишками  так  себе.  Представь  себе,  теперь  носят 
такого покроя сюртуки, что люди в  них  похожи  на  кукол;  маркиз,  мой  сосед 
справа, тоже надел модный сюртук. В соседнем селении воздвигают дворец;  я было 
подумал, что его строят для знатной семьи,  но  оказалось,  его  сооружает  для 
себя - ты только вообрази! - простой откупщик. 
    Если путешествие совершалось в Сантандер, то последующие комментарии,  хотя 
и носили тот же характер, отличались большими подробностями, и  дон  Робустьяно 
никогда не  забывал  упомянуть  о  том,  что  благодаря  его  искусству  лошадь 
промчалась галопом по одной из главных улиц, отчего вся знать,  которая  в  это 
время  прогуливалась,  обратила  на  него  внимание,  и  немало  важных  персон 
приветствовали  его,  в  том  числе  и  некий  господин,  опиравшийся  на  жезл 
с кисточками, - не иначе как высокое должностное лицо. 
    Я полагаю, что читатель, ознакомившись со всем, что здесь изложено, получил 
все необходимые сведения о преславном доне Робустьяно. Поэтому я охотно опускаю 
множество других подробностей, которые могли бы дополнить картину. 
    Итак, наш герой, которого  я  вам  представил,  был  вполне  доволен  своим 
положением. 
    Я хочу это подчеркнуть на тот случай, если мелкие подробности, рассказанные 
мною,  вызовут  у  иных  читателей  сомнение  в  этом  факте,  который,  замечу 
мимоходом, не должен поражать тех, кто уделил необходимое внимание нравственным 
устоям знатного сеньора. 
    "Революции, грубый материализм нашей эпохи",  уничтожив права и привилегии, 
которые способствовали  пополнению  кошельков  и  житниц  его  предков,  вымели 
начисто пыль фамильных пергаментов, - вот уже сто лет, как за них никто не дает 
и полушки. Вся надежда на поддержание прежнего  величия  заключалась  в  жалких 
доходах с оскудевшего  майората,  которому  на  полях  наносили  ущерб  сорняки 
и головня, а дома - ржавчина и тлен. 
    Но тщеславие его пока еще не страдало, он не унижался еще перед  мужланами, 
выпрашивая у них  кусок  хлеба,  чтобы  утолить  голод;  и  родословное  древо, 
почитаемое семьей,  оставалось  девственно  чистым,  без  посторонних  черенков 
и прививок, революционный молот еще не осквернил его  славных  гербов.  Словом, 
дон Робустьяно сохранил в чистоте свой род, у него были пища и кров. Украшенный 
гербами дом укрывал его от стужи зимой и давал прохладу летом. Другими словами, 
у него было все, чего мог желать  по  нынешним  временам  высокородный  бедняк, 
обладавший своеобразным характером и причудами, которыми он  в  высшей  степени 
гордился. 



    II

    Торибьо  Масоркас,  прозванный  Кривоножкой,   по   внешности,   характеру, 
происхождению и богатству являл  собой  полную  противоположность  соседу  дону 
Робустьяно. Это  был  человек  толстощекий  и  коренастый;  ноги  его,  однако, 
походили на плохо начертанные жирные скобки, подобные  тем,  какие  выводит  на 
стене  ребенок,  обмакнув  предварительно  палец   в   отцовскую   чернильницу. 
Несовершенство этих скобок и послужило поводом для  его  прозвища.  Он  обладал 
веселым нравом, любил поговорить, был плебеем до  мозга  костей  и  к  тому  же 
богачом. 
    В молодые годы Торибьо отправился  попытать  счастья  в  Андалусию  и  там, 
поработав за прилавком у сурового и скупого хозяина, сумел порядочно обтесаться 
и скопить немалый  капиталец,  чтобы  после  нескольких  лет  каторжного  труда 
и неслыханных лишений открыть на собственный риск и страх  кабачок.  Постепенно 
кабачок разросся в таверну, и когда хандало  стукнуло  пятьдесят,  он  уже  мог 
похвалиться, что кубышек с деньгами у него куда больше,  чем прожитых лет.  Вот 
тогда-то и вернулся он в родные горы, с намерением никогда  более  не  покидать 
их. 
    Через несколько месяцев после того, как Торибьо вернулся домой,  умерла его 
жена, на которой он женился без особой любви и склонности, здесь же, в деревне, 
в одну из своих кратких побывок (как правило,  он заглядывал в родные места раз 
в четыре года). Богатому вдовцу взбрело было в  голову  жениться  вторично,  на 
этот раз избрав себе подругу по вкусу. Но спокойно взвесив все, что подсказывал 
ему опыт, он без особого труда отказался от этого  опрометчивого  шага.  С  той 
поры он  с  большим  упорством  отдался  заботам  о  своих  обширных  владениях 
и о сыне, парне лет восемнадцати, жизнерадостном и ладном крепыше, добром малом 
в полном смысле этого слова, к тому же неглупом  и  неплохом  по  натуре,  хотя 
и с недостатками, которые легко объяснялись тем, что отец  его,  более  занятый 
севильской таверной, чем мыслями о семье, не баловал  сына  вниманием  как  раз 
в те годы, когда тот особенно нуждался в твердой направляющей руке. 
    Богач Масоркас колебался,  не  зная  -  то  ли  послать  сына  в  Андалусию 
продолжать разрабатывать теперь уже мощную жилу отцовского богатства, то ли без 
лишних проволочек женить его на подходящей девушке и взвалить  на  него  заботы 
о земле, которой  обзавелся  счастливчик-хандало  в  здешних  краях.  Опасаясь, 
однако, как бы неопытный юнец  не  пустил  на  ветер  в  короткий  срок  добро, 
накопленное ценою отцовского пота, а с другой стороны, устав постоянно возиться 
с коровами и батраками и мечтая окружить себя  когда-нибудь  в  будущем  семьей 
приличной, обходительной и с прочными устоями,  как  он  выражался,  -  порешил 
Торибьо отправить Антона (так звали  сына)  в  Сантандер,  в  один  из  дорогих 
колледжей, чтобы там его как следует пообтесали, вышколили,  образовали!  Тогда 
он сможет приступить к осуществлению задуманного отцом плана  возвышения  рода. 
Сынок его, нимало не озабоченный тем, что ростом он уже  вымахал  в  гренадеры, 
и влекомый жаждой повидать свет да немного пошвырять деньгами на манер  господ, 
принял это предложение  и,  в  соответствии  с  пожеланиями  отца,  обосновался 
в главном городе провинции. Но не прошло и месяца, как ему пришлось  убедиться, 
что, как выражаются в Бискайе, "из бревна не сделаешь кастаньет" и  что  он  не 
создан для сюртука. Вид его в сюртуке неизменно вызывал насмешки, между тем как 
в короткой и свободной куртке он привлекал взоры  девушек.  Поразмыслив,  юноша 
вернулся домой и твердо решил не расставаться больше  ни  с  отчим  кровом,  ни 
с работой в поле, - из чего вовсе не следовало, будто он  собирался  отказаться 
от всех выгод и удобств, которые могло ему обеспечить отцовское состояние. 
    Как и отец - и, возможно, по тем же причинам, - он не очень-то заглядывался 
на полногрудых деревенских красоток: он  явно  метил  выше  в  поисках  подруги 
жизни. Он искал себе невесту не кокетливую и не бойкую на  язык,  как  те,  что 
прогуливались  по   сантандерским   бульварам,  -  нет,   он   искал   скромную 
и  застенчивую  девушку  из  дворянской  семьи,  которая,   обладая   приличной 
внешностью, могла бы стать в то же время настоящей хозяйкой в  доме.  Не  иначе 
как дьявол попутал сына плебея Кривоножки и обратил его взоры не более не менее 
как на  дочь  высокородного  дона  Робустьяно  Трес-Соларес-и-де  ла  Кальсада, 
которому, конечно, и в голову не могло прийти, что кто-нибудь  осмелится  столь 
дерзко посягать на чистоту его знатного рода. 
    Пусть не удивляется читатель, уже  знакомый  с  портретом  Вероники,  вкусу 
юного  Антона,  прельстившегося  ее  внешностью  и  характером.  В  театре  или 
где-нибудь в салоне наших больших городов Вероника вряд ли пришлась бы по вкусу 
мужчине, привыкшему к  искусно  раскрашенным  и  томным  красоткам  "приличного 
общества", но в деревне, среди грузных, неуклюжих  девиц  с  широкими  бедрами, 
загорелыми лицами и по-мужски угловатыми  движениями,  она  заметно  выделялась 
и привлекала взоры бледным  лицом,  белокурыми  волосами  и  маленькими  белыми 
ручками. По сравнению с окружающими дочь дона Робустьяно  выглядела,  выражаясь 
образно, драгоценным камнем, изящной вещицей. А  в  наших  селах  этого  вполне 
достаточно, чтобы возбудить внимание и даже зависть поселян. Изящество для  них 
равнозначно  красоте.  С  другой  стороны,   сотни   неопровержимых   признаков 
свидетельствовали, что Вероника была  подлинной  сеньорой,  а  не  какой-нибудь 
выскочкой, - и  уже  одно  это  неизбежно  вызывало  у  простолюдинов  глубокое 
уважение. Что же касается ее нравственных достоинств, то Антону они  оставались 
неведомы, Да и вряд ли в своем невежестве он смог бы их оценить. 
    Так  или  иначе,   но  отпрыск  Торибьо  Масоркаса,   обратив  внимание  на 
достоинства Вероники и поразмыслив  над  преимуществами  дворянского  сословия, 
кончил тем, что увлекся дочерью  дона  Робустьяно.  И  настолько  увлекся,  что 
посвятил в это отца. 
    По счастливой случайности, сам Кривоножка не без зависти взирал на почетные 
места, предоставленные дону Робустьяно в церкви, и на гербы  его  дворца,  хотя 
и не раз посмеивался над чванливостью и высокомерием своего соседа, а потому он 
не возражал против намерений Антона и пообещал всеми силами помочь ему. 


    Так обстояли дела, когда однажды  Вероника  возвращалась  после  воскресной 
мессы  домой  без  отца,  ибо  дон  Робустьяно  задержался  в   церкви,   чтобы 
приветствовать сеньора священника. Она, как обычно, торопилась и помышляла лишь 
о том, как бы побыстрее добраться до  дому,  -  вынужденное  мрачное  заточение 
приучило ее страшиться даже света и вольного воздуха. Она уже  обогнула  глухую 
стену, выходившую на их улицу, и увидела вдали дверь дома,  когда  вдруг  перед 
ней выросла фигура Антона. 
    Статный парень  вырядился  в  лучшее  платье;  шелковые  платочки,  как  бы 
случайно, торчали из каждого кармана его отлично  сшитой  куртки,  -  хотя,  по 
правде сказать, юноша немало потрудился над этим; он был обут в башмаки  тонкой 
белой кожи с зелеными шнурками, наполовину скрытые широкими  складками  светлых 
сатиновых панталон; две золотые булавки украшали  накрахмаленный  воротник  его 
батистовой рубашки с вышитой манишкой, половина красот которой скрывалась синим 
бархатным жилетом с отворотами красного шелка; на  голове  у  него  красовалась 
круглая шляпа, из-под которой спадали на лоб черные блестящие кудри. 
    Очутившись перед Вероникой, Антон почтительно снял шляпу. Из галантности он 
уступил ей место на плитах, которые в тех краях служат тротуаром, и произнес не 
слишком уверенно: 
    - Добрый день, сеньора донья Вероника. 
    Не поднимая глаз и еще более ускорив шаг, Вероника равнодушно ответила: 
    - Здравствуй, Антон. 
    Антон смотрел на удалявшуюся девушку, и смущение боролось в нем с  желанием 
остановить ее и воспользоваться  для  разговора  столь  благоприятным  случаем, 
который вряд ли еще когда представится. Невероятным  усилием  воли  он  поборол 
робость, догнал свою знатную соседку  и,  то  бледнея,  то  краснея,  осмелился 
окликнуть ее достаточно громко: 
    - Донья Вероника! 
    Пылающая бандерилья едва ли произвела бы на дочь  дона  Робустьяно  большее 
впечатление, чем поступок сына Торибьо Масоркаса. Ее обуял страх,  и  в  голове 
тотчас родились самые дикие опасения. Не догадываясь о плане Антона, она готова 
была поверить, что он тут же  на  месте  ее  убьет.  Поэтому  она  почти  бегом 
устремилась к дому. Но Антон твердо решил довести до конца начатое дело. Догнав 
беглянку, он постарался придать нежность своему голосу и сказал: 
    - Я хотел попросить вас об одной любезности. 
    Теперь Веронике поневоле пришлось остановиться. Пытаясь побороть охватившее 
ее смятение, бледная, как смерть,  она  принялась  лихорадочно  теребить  концы 
мантильи. 
    - Любезности?.. От меня? - спросила Вероника не то сурово, не то испуганно. 
    - Да, от вас, сеньора... 
    На этом слове Антон запнулся: от волненья какой-то  комок  застрял  у  него 
в горле. 
    Он снова принялся вертеть шляпу в руках, а голова его уподобилась  флюгеру: 
он глядел то на Веронику, то на плиты тротуара, то на небо.  Проглотив  наконец 
застрявший в горле комок, Антон снова заговорил: 
    - Я, донья Вероника, хотел сказать вам... не забывая об  уважении,  которое 
бог мне велит испытывать... уважение,  которое  вы  заслуженно  мне  внушили... 
Я хотел сказать вам... Я бы это высказал давно, если бы  увидел  вас  раньше... 
Так что, сеньора донья Вероника... скажу без обиняков: я  не  считаю  для  себя 
подходящей компанию этого мужичья... Раз средства мне это позволяют, я хотел бы 
последовать своему вкусу и действовать в соответствии...  Словом,  я  хочу  вам 
сказать... что я... что если... 
    И тут снова что-то застряло у него в горле. 
    Бледное лицо Вероники от  волнения  и  растерянности  покрылось  капельками 
пота. Антон же, помолчав немного, вновь обрел дар речи и продолжал: 
    - Я хочу сказать, что имею деньги и состояние... я не пьяница, не  забияка, 
не бегаю за здешними девушками, думаю... Не примите это  за  презрение  к  ним, 
и не со зла я говорю это, но полагаю...  Не  для  меня  все  эти  девицы,  коли 
завтра пойдет речь о заключении... брака... потому как  господь  бог  дал  мне, 
донья Вероника, нежное от природы  сердце  и  кое-какие  чувства  вот  здесь... 
Я думаю, что это, а также  кругленькая  сумма  позволяют  при  случае...  ждать 
благосклонной любезности и обходительности... чтобы утешить  меня  в  скорби... 
С другой стороны, знаю, что я не очень силен в грамматике и прочих  штуках;  уж 
слишком поздно отец сообразил, что мы побогаче других и нечего  мне  потеть  на 
пашне, подобно мужланам,  которых  наберется  по  сотне  на  полушку.  Но  если 
рассудить, что у меня, как я говорю, есть средства для содержания  супруги  при 
всех ее нуждах, и разумение, чтобы ухаживать за  ней,  как  за  драгоценностью, 
если  она  всегда  будет  соответствовать   мне   в   границах   страха   божия 
и  расположения...  Я  думаю,  что  никого  не  обижу,  предъявив   прошение... 
касательно этого... Верно, донья Вероника? 
    - Я думаю, вы правы, - пробормотала девушка, которая ничего не поняла и уже 
совершенно не знала, что делать и куда смотреть. Меж тем мантилья,  которую она 
все время теребила, превратилась в подобие тунисского тюрбана. 
    Смахнув пот с лица одним из своих шелковых платков, Антон продолжал: 
    - Так  вот:  с  учетом  этих  соображений   и   без   всяких   околичностей 
и поэтичностей, знайте донья Вероника, что единственное, чего я желаю  со  всем 
пылом любезности, это - жениться на вас... 
    Три последних слова отозвались в сердце Вероники как три удара,  прозвучали 
в ушах как три орудийных выстрела, и  тотчас  же  ее  лицо  залилось  румянцем, 
который цветом мог поспорить с красным зонтом ее  отца.  Вообще  говоря,  редко 
можно было увидеть лицо бледнее, чем у Вероники. Однако недаром говорится,  что 
на солнце и лед тает. Неожиданное  объяснение  в  любви,  странная  обстановка, 
в которой оно произошло, неопытность  ее  в  такого  рода  делах,  оскорбленная 
щепетильность в вопросах  чести  -  все  это  раздуло  пламя,  которое  наконец 
растопило лед и преобразило девушку. 
    Выпалив  признание,  Антон  как  будто   испугался   собственной   дерзости 
и в смятении потупил взор. Когда же он снова осмелился взглянуть  на  Веронику, 
та вся пылала, точно зарево... И следует признать, читатель, что  краска  стыда 
чудо как шла дочери дона Робустьяно: с румянцем на  щеках  она  и  впрямь  была 
прелестна! 
    Признав это, Антон уже был не в силах  сдержать  восторга,  и,  нанеся  два 
ожесточенных удара по шляпе,  которую  он  все  это  время  почтительно  держал 
в руке, воскликнул: 
    - Донья Вероника! Ответьте мне "да", или... я взбунтуюсь! 
    Не знаю, как  истолковала  Вероника  выражение  "взбунтуюсь"  применительно 
к данному случаю, но слово это, сопровождавшееся отчаянным жестом,  повергло ее 
в крайнее смятение...  в  ту  самую  минуту,  когда  из-за  угла  появился  дон 
Робустьяно. При виде отца  вконец  оробевшая  девушка  побледнела  до  обычного 
своего состояния, бросилась к двери и поспешно захлопнула ее за собой,  оставив 
пребывавшего в экстазе Антона с открытым ртом и сверкающими глазами. 
    Все произошло в одно мгновение. Но дон Робустьяно  все  же  успел  заметить 
дочь и немедленно заключил как по ее бегству, так и по  поведению  Антона,  что 
случилось нечто из ряда вон выходящее.  Вот  почему  он  замедлил  и  без  того 
неторопливый шаг и принялся вертеть в руках  тросточку.  Приблизившись  к  сыну 
Масоркаса, он погрузил бородку в пучину  галстука,  а  корпусом  подался  назад 
и вперил взор в юношу. Тот не сразу увидел сеньора, а заметив,  покраснел,  как 
спелый помидор,  и,  уступая  дорогу,  почтительно  его  приветствовал;  однако 
сеньор, продолжая в упор смотреть на парня и вертеть тросточкой, не проронил ни 
слова и как ни в чем не бывало прошествовал к дому. 
    Но едва закрыл он дверь, как -воскликнул с высокопарной скорбью: 
    - О светоч моего рода! Ужели этот негодяй осмелился  взглянуть  тебе  прямо 
в лицо? 
    Как можно было уже убедиться, дон Робустьяно был человеком мягкого, мирного 
и добродушного нрава - настолько, что, если бы ему позволили средства,  во всей 
округе не осталось бы ни  единого  бедняка.  Ни  дрязги,  столь  обычные  среди 
соседей, ни махинации аюнтамьенто,  заполнявшие  разговоры  и  владевшие  умами 
жителей подобных селений, не способны были вывести его из равновесия. Но стоило 
ему услышать, что кто-то осмелился прибавить к  плебейскому  имени  благородное 
слово "дон", или увидеть грубого мужика, напялившего  сюртук  хотя  бы  на  два 
пальца длиннее обычной куртки, или же заподозрить,  что сосед приветствовал его 
без должной почтительности, а некто позволил себе подшутить над аистовым  пером 
его дочери или гербом над входом во дворец, - как он выходил  из  себя.  Кто-то 
решается утверждать, будто полдюжины несчастных  золотых  унций  стоят  дороже, 
заслуживают  большего  уважения,  чем  все  покрытые  пылью   грамоты   гордого 
инфансона? Простолюдину взбрело в голову сравнить его чистую, благородную кровь 
с кровью жалкого, ничтожного землепашца?  Какой-то  мужик,  желая  унизить  его 
величественную бедность, выставляет напоказ свое  неизвестно  откуда  взявшееся 
богатство? Одна мысль об этом приводила его в бешеную ярость, и в такую  минуту 
он готов был запустить стулом в  голову  обидчика.  Вот  почему  он  смертельно 
ненавидел Торибьо Масоркаса. 
    Кривоножка жил по соседству, в большом доме с крепкими стенами из  тесаного 
камня и резными чугунными балконами. Этот новенький дом,  окрашенный  в  желтые 
и  зеленые  цвета,  казалось  излучал  довольство  и  изобилие.  Его  соседство 
с ветхим, давным-давно не крашенным, покосившимся дворцом дона Робустьяно было, 
по мнению последнего, вечным  и  дерзким  вызовом  его  древнему  благородству. 
К тому же в селений богатый хандало был более известен как дон Торибьо, чем как 
Кривоножка, и, добавим это,  слыл  первейшим  шутником  и  балагуром.  Как  мог 
спокойно терпеть подобные  неслыханные  оскорбления  чванливый  аристократ  дон 
Робустьяно?! 
    Судите теперь сами, что переживал он, застав Веронику за беседой - по  всем 
признакам греховной - с сыном Масоркаса. 
    Едва войдя в дом, он не  задержался  даже  в  спальне,  чтобы  снять  шляпу 
и сменить сюртук, проследовал в  "парадный  зал",  уселся  в  кресло  и  грозно 
кликнул к себе Веронику. 
    Уже давно предчувствуя расплату, девушка,  дрожа  от  страха,  металась  по 
своей комнате и не медля  явилась  на  зов  отца.  Она  стояла  потупив  голову 
и скрестив руки на переднике. 
    - Посмотри им прямо в глаза, - молвил дон Робустьяно, указывая на  портреты 
предков. 
    Вероника повиновалась,  несомненно  радуясь,  что  от  нее  не  потребовали 
большего. 
    "Ее покорность меня отчасти успокаивает", - подумал дон Робустьяно, а вслух 
сказал: 
    - Возвращаясь после мессы, я застал тебя на улице с  неотесанным  болваном, 
сыном Масоркаса, - этого гнусного осла, нагруженного золотом...  Завидев  меня, 
ты в испуге убежала, а он остолбенел и умолк, как бессловесная скотина...  Твой 
поступок, Вероника, внушает мне опасения; ты  должна  объяснить,  что  все  это 
значит? 
    И Вероника почувствовала, во второй раз за день и за всю  свою  жизнь,  как 
вспыхнуло ее лицо. Она еще ниже опустила голову, но не произнесла ни слова. 
    - Повторяю, что все это значит? - настаивал дон Робустьяно. 
    - Ничего, сеньор, - ответила наконец, заикаясь, дочь. 
    - Бог мой! Как так ничего? 
    - Ничего, сеньор. 
    - Гром и молния! Ты выдаешь себя уже  тем,  что  стыдишься...  Если  ничего 
дурного ты не совершила, то почему же, завидев меня, поспешила скрыться? Почему 
сейчас, услышав мой вопрос, ты покраснела? 
    - Потому что вы гневаетесь и впервые разговариваете со мной так сердито... 
    - Это верно: я никогда тебя не  бранил;  но  сегодня  у  меня  есть  веские 
основания сердиться... Итак, говори - и  не  вздумай  меня  обманывать,  -  что 
произошло на улице? 
    - Сеньор, видите ли... Я возвращалась после мессы одна,  ведь  вы  остались 
побеседовать с сеньором священником... Когда я проходила мимо дома Торибьо, мне 
повстречался его сын... Он поздоровался со мной... Но я как ни в чем не  бывало 
продолжала идти... Вдруг он подошел и окликнул меня, очень вежливо... 
    - О боже! 
    - Сеньор, вы меня пугаете! 
    - Вежливо! Вежливость этого прощелыги! Эта свинья вежлива!.. 
    - Но, сеньор, он в самом деле был очень вежлив... 
    - Продолжай! 
    - Сначала он  попросил  меня  об  одолжении...  поэтому  я  остановилась... 
Тогда... тогда он сказал, что,  с  одной  стороны,  его  чувства...  богатство, 
с другой стороны... и что я... и мои достоинства... 
    - Гром и молния! Этот болван, этот  навозный  жук,  оказывается,  осмелился 
говорить тебе комплименты?.. Тебе, ведущей род от ста благородных рыцарей!!! 
    - Иисус-Мария! Сеньор, вы так гневаетесь! 
    - Говори! Что же все-таки случилось? 
    - Ничего, сеньор, ничего... Он говорил мне... право, не знаю что... я ведь, 
по правде сказать, и половины не поняла... 
    - Но он тебя оскорбил! 
    - Уверяю вас, нет! Он ни разу не забыл назвать меня доньей Вероникой... 
    - Еще бы! Даже эта дубина не посмела отказать тебе в том,  что  принадлежит 
тебе по божественному праву...  Но  продолжай...  Что  было  дальше?  Бьюсь  об 
заклад, он чего-то от тебя домогался. 
    Услышав это, Вероника еще ниже опустила голову и покраснела пуще  прежнего. 
Дон Робустьяно подскочил в кресле и закричал вне себя: 
    - О боже! Так я все-таки прав?! Ты провинилась сегодня, Вероника! 
    - Сеньор, - ответила девушка, едва сдерживая слезы, - клянусь вам,  что  он 
не коснулся кончика моего платья. 
    - Какое  там  платье,  какие  кончики!  Двести  тысяч  дьяволов!   Он  тебя 
остановил, осмелился взглянуть на  тебя,  говорить  с  тобой,  обхаживать,  как 
вьючную ослицу! Это он-то, кукурузная башка, вонючка, гнусная кляча!  И с кем - 
с моей дочерью, род  которой  идет  от  королей  и  насчитывает  сотни  славных 
рыцарей! Да разве это не оскорбление?  Не  надругательство?  Не  бесчестие?  Ну 
конечно, мы живем во времена равноправия... в подлые  времена!  Теперь  нет  ни 
позорных столбов, ни костров для дерзкого мужика  или  святотатца...  Вероника! 
Твоя мать,  скончавшаяся  в  родовых  муках,  твоя  благородная,  гордая  мать, 
единственная в этих местах,  которая  по  своему  происхождению  была  достойна 
меня, - твоя мать, повторяю, никогда бы не поступила так, как ты. Бесстрашная и 
гордая, она со  всем  пылом  порядочной  женщины  начисто  отвергла  любезность 
какого-то французика, солдата наполеоновской армии. "Charmante femme", - сказал 
он ей, проходя мимо; и она возмутилась  до  глубины  души,  хотя  и  не  поняла 
сказанного. От стыда она лишилась чувств и упала ко мне в объятия...  А  ты, ты 
не умерла, слушая гнусную чушь, все то, что наговорил тебе  этот  дурень,  этот 
невоспитанный мужик... Нет, ты не дочь мне,  а  выродок  в  нашей  семье!..  Ты 
нарушила свой  долг!  Прочь  с  моих  глаз!..  Убирайся,  убирайся  куда-нибудь 
подальше от меня... Имей в виду, что я не  сажаю  тебя  на  хлеб  и  воду  лишь 
потому, что это не было бы для тебя достаточно суровой карой. 
    Не дожидаясь повторения приказа,  Вероника,  не  поднимая  головы,  семеня, 
вышла из парадных покоев. Она поспешила на кухню. 
    Примите во внимание, читатель, что, оставшись один,  дон Робустьяно упал на 
колени перед изображениями предков и со слезами, которые градом катились по его 
исхудалому лицу, предложил жалким, пожелтевшим от времени портретам свою жизнь, 
дабы ответить за преступление  дочери,  названной  им  первой либералкой  в  их 
старинном и славном роду. 



    III
    Донье  Веронике   потребовалось   немало   времени,   чтобы   осмыслить  те 
исключительные события, которые свершились в течение получаса. 
    Наконец, когда воспоминания об отцовских проклятиях больше не приводили  ее 
в содрогание даже при подробном разборе сцены с Антоном на  улице,  она  поняла 
следующее: 
    ее дворянская гордость вовсе не страдала от того, что простолюдин  Масоркас 
нарушил правила этикета: остановил ее на улице  и  среди  бела  дня  объяснился 
в любви; 
    но она вела себя  недопустимо:  во-первых,  потому  что  сильно  смутилась, 
выслушивая заверения в любви со стороны молодого человека, и  во-вторых  -  это 
было  самое  худшее  -  в  ее  ответе  не  прозвучало  ни  малейшего   признака 
расположения к собеседнику; 
    Антон, оказывается, недурен собой:  и  глаза,  и  нос,  и  рот  -  все  как 
положено; 
    все это  она  успела  рассмотреть,  хотя  сама  не  знает,  как  это  могло 
случиться, - ибо готова поклясться, что не поднимала на него глаз в продолжение 
всего разговора и никогда ранее не рассматривала его так внимательно; 
    по мере того как в ее памяти  с  необычайной  легкостью  стирались  гневные 
упреки отца, мягкие  и  почтительные  выражения  Антона  все  больше  и  больше 
западали ей в душу; 
    чем больше она вдумывалась в  эти  выражения,  тем  с  большей  охотой  она 
перебирала их в памяти, при этом сердце ее билось сильнее, а голос  Антона  все 
громче звучал в ее ушах; 
    и наконец:  Антон  сказал  ей,  что  жениться  на  ней  было  бы  для  него 
счастьем, - а это свидетельствовало о настоящей любви. 
    И тут она осмелилась даже подумать, что замужество сулит ей  избавление  от 
бедности и лишений. Антон богат, она сможет одеваться  и  выбирать  кушанья  по 
своему вкусу и желанию и повеселиться,  как  веселятся  все  люди,  она  станет 
хозяйкой дома, где много нового крахмального белья; и, наконец, замужество даст 
выход  тому  необъяснимому  смутному  чувству,   которое  овладело  ею  впервые 
в жизни, - той таинственной способности находить нечто чудесное в шуме  листвы, 
журчанье ручья, в порывах  ветра  и  блеске  солнечных лучей  -  во  всем,  что 
совершается в природе, проходит мимо  нее  и  говорит  о  том,  что  ее  жизнь, 
наполненная тоскливыми, однообразными и никчемными воспоминаниями о былой славе 
захудалого ныне рода, была глупым самоотречением я нелепой жертвой, в то  время 
как совместная жизнь с порядочным человеком, любящим и  обеспеченным,  была  бы 
осмысленнее, приятнее и угоднее богу, который и даровал ей эту жизнь. 
    Итак, пораскинув умом,  она  пришла  наконец  к  заключению,  что  было  бы 
величайшей глупостью определять достоинство  и  ценность  человека  количеством 
гербов в его дворянской грамоте.  Как  видит  читатель,  дочь  дона  Робустьяно 
начинала, хотя и с некоторым опозданием, отдавать  дань  законам  природы,  ибо 
господь бог создал женщину не ради того,  чтобы  она  вела  растительный  образ 
жизни. 
    Кроме новых мыслей, завладевших Вероникой, другие признаки внешнего порядка 
ясно свидетельствовали о разительной перемене,  происшедшей  в  ней  за  весьма 
короткое время. 
    В глазах Вероники, которые раньше казались мертвыми и тусклыми,  засветился 
яркий и задорный огонек, веселая улыбка оживила рот, прежде вялый и бесцветный, 
губы и щеки потеряли свою мертвенно-восковую бледность и  заалели  розами  мая. 
Домашние работы  теперь  не  приводили  ее  в  уныние  -  напротив,  она  вдруг 
пристрастилась к ним и полюбила опрятность и  порядок.  Постоянные  хлопоты  по 
дому привели к тому, что  прежняя  скованность  сменилась  приятной  и  изящной 
легкостью движений. 
    Веронике не спалось, она грезила об Антоне. Стоило  ей  услышать  пение  на 
улице, как она приникала к окну, стараясь разглядеть сквозь щели в ставнях,  уж 
не он ли поет ей серенаду. 
    В подобные минуты, желая помечтать, она  убегала  от  отца,  который  после 
известной нам сцены обращался с нею неумолимо и сурово. 
    Между тем Антон (которого мы оставили в тот момент, когда он  приветствовал 
дона Робустьяно после объявления своего дерзкого намерения  Веронике),  увидев, 
что она покинула его так  неожиданно  именно  в  тот  миг,  когда  он  надеялся 
услышать из ее уст слово, достойное его велеречивого объяснения,  почувствовал, 
что восхищение знатной, сеньоритой непрерывно растет в  нем,  и  поклялся  либо 
довести до конца начатое предприятие, либо покончить счеты с жизнью. 
    В результате твердо принятого решения... 
    Но прошу извинить меня и внимательно выслушать:  чем  больше  событий,  тем 
больше пояснений. 
    Это случилось в душный августовский день. Почти касаясь вершин горной цепи, 
замыкавшей горизонт перед окнами сеньора дона Робустьяно,  надвигались  мрачные 
свинцовые тучи. Каштаны, окружавшие дом, стояли не шелохнувшись;  высоко в небе 
над деревенской колокольней, словно  затеяв  веселую  игру,  резвились  стрижи; 
раскаленный воздух застыл, было невыносимо жарко. 
    Время от  времени  огненный  зигзаг,  предвестник  глухого  раската  грома, 
разрезал тучи, - все говорило о том, что скоро разыграется буря.  Работавшие на 
полях крестьяне спешили собрать свежее  сено  в  стога;  скот  испуганно  жался 
к живым изгородям, а собаки, поджав  хвосты,  мелкой  рысцой  трусили  к  своим 
дворам: может, посчастливится утащить кость и заняться  ею  в  укромном  уголке 
или, зарывшись под  навесом  в  куче  сухого  камыша,  спокойно  полизать  лапы 
и задремать. 
    Тем временем гроза приближалась.  Дон  Робустьяно  и  Вероника  со  страхом 
и трепетом следили за ее нарастанием: и, услышав новый удар грома, закрыли  все 
двери и окна. Согласно обычаю, установленному в доме  на  случай  разыгравшейся 
непогоды, Вероника побежала за молитвенником и за  свечой,  которую  полагалось 
зажигать во время грозы: чудодейственная сила свечи  определялась  только  тем, 
что в неделю святых даров она горела перед распятием; оба предмета были вручены 
отцу. Дон Робустьяно вытянул из  пучка  уже  наполовину  обгоревшую  соломинку, 
пропитанную серой, и  поспешил  на  кухню,  сопровождаемый  Вероникой,  которая 
боялась оставаться одна  в  комнатах.  С  величайшей  осторожностью  он  поднес 
соломинку к угольям, а затем к свече; свеча загорелась, а бедный сеньор  трижды 
чихнул, когда вонючий удушливый дым от горевшей дьявольской  смеси  достиг  его 
носа. 
    Дойдя  до  этого  места,  читатель  может  упрекнуть   меня   за   излишние 
подробности, а потому спешу сообщить,  что дон Робустьяно уже давно поклялся не 
допускать в своем дворце, свято хранившем традиции прежних дней, серных спичек, 
ни сосновых, ни картонных, поскольку они были одним из  нововведений,  особенно 
характерных для духа нынешнего времени. 
    Если же он подносил соломинку сперва к  головешке,  а  потом  в  свече,  то 
объясняется это совсем просто:  воск  от  огня  мог  расплавиться  раньше,  чем 
зажжется фитиль, - между тем воск стоил недешево. 
    Таким образом, я показал,  что  изложенные  подробности  вовсе  не  пустяки 
и  важны  для  обрисовки  характера  персонажей,  потому-то  я  и  поместил  их 
в соответствующем месте повествования. 
    Ну, а теперь продолжаю. 
    После того как свеча была зажжена, дон Робустьяно прикрыл ладонью, на манер 
защитного козырька,  слабо  трепетавшее  пламя  и,  по-прежнему  сопровождаемый 
Вероникой,  направился  по  коридору  торжественным  шагом,  к  своей  спальне, 
в которой висело, как, очевидно, помнит читатель, изображение  святой  Варвары. 
Отец и дочь опустились на колени перед образом,  укрепив  предварительно  свечу 
в  бронзовом  канделябре;  дон  Робустьяно  открыл  молитвенник  и,   крестясь, 
произнес: 
    - Во имя отца и сына и святого духа... 
    - Аминь! - раздался зычный голос в дверях спальни. 
    - Господи Иисусе,  пресвятая  дева  Мария!  -  воскликнули  в  испуге  отец 
с дочерью. В звуке голоса им почудилось нечто сверхъестественное. Но когда  дон 
Робустьяно, набравшись  храбрости,  оглянулся,  он  увидел  соседа  Кривоножку, 
который громко хохотал, держась за бока. 
    - Варвар! - прорычал в ярости почтенный сеньор, подымаясь с колен. 
    "Что бы это  могло  значить?"  -  подумала  Вероника,  увидав  в  доме  так 
неожиданно появившегося Торибьо, отца Антона, с которым мы уже познакомились. 
    - Только ты можешь выкинуть такое! Скотина! - брызжа слюной, прокричал  дон 
Робустьяно. 
    - Ха-ха-ха! - еще громче заливался непрошенный гость. 
    - Торибьо! 
    - Ха-ха-ха! 
    - Кривоногий черт! Ты пришел издеваться надо мной  в  моем  же  собственном 
доме? Одного не пойму - как ты проник сюда, разбойник? 
    - Воспользовавшись тем, что ваша работница, или служанка, или кто там она у 
вас,  -  словом,  эта сплетница-колдунья,  которая  постоянно  торчит  здесь, - 
вышла из дому... А я  как  раз  собирался  навестить  вас.  Вдруг  вижу:  дверь 
открывается, - ну я и шмыгнул, решив, что на мой стук вы не  откроете  и  я  до 
скончания века не попаду к вам. 
    - В мой дом никто не входит без разрешения. 
    - Это мне хорошо известно, сеньор дон Робустьяно. 
    - Так почему же... 
    - Бывают случаи... 
    - Говори, что это тебе приспичило явиться сюда? Что ты собираешься сообщить 
мне? 
    - Кое-что весьма приятное. 
    - У тебя - и приятное? Так чего же ты молчишь? 
    - Если позволите сказать... Уж раз мне оказан радушный прием... 
    - Прием оказан такой,  какого  заслуживает  человек,  ворвавшийся,  подобно 
тебе, в чужой дом. 
    - Ха-ха-ха! 
    - Опять, Торибьо? 
    - Извините, дон Робустьяно, но я так смешлив... 
    - Ты кончишь когда-нибудь или нет? Что же ты все-таки намерен мне сообщить? 
    - Если донья Вероника сделает милость и оставит нас на минутку вдвоем... 
    - Будет лучше, если мы ее оставим. Ничего  не  поделаешь!  Раз  черти  тебя 
принесли, то ты не уйдешь отсюда без головомойки за все свои проделки. 
    - Ведите меня, куда пожелаете, дон Робустьяно. 
    И Торибьо Масоркас последовал  за  знатным  сеньором,  который  провел  его 
в "парадный зал"  и,  войдя,  затворил  за  собой  дверь.  Донья  Вероника  так 
и прилипла к двери, словно ракушка к днищу корабля,  -  не  столько  из  страха 
остаться одной во время грозы, которой она, как нам известно, боялась,  сколько 
из желания подслушать через замочную скважину разговор отца с Масоркасом. 
    На Кривоножке был дорогой костюм темного цвета,  напоминавший покроем не то 
барское платье, не то одежду простолюдина. В кружевном  жабо  блестела  тяжелая 
золотая цепь, которая спускалась на  грудь  и,  разделившись  надвое,  терялась 
в карманах жилета. Огромные ноги были обуты в блестящие лакированные ботинки. В 
руке он держал толстую бамбуковую трость с золотым набалдашником. 
    Ничто не ускользнуло от внимания дона Робустьяно, скорее наоборот:  он  все 
украдкой, но внимательно разглядел и с негодованием почувствовал, что весь этот 
блеск режет ему глаза, - ибо на все признаки богатства он смотрел, по привычке, 
как на вызов своей унылой нищете. 
    Чувство уязвленной  гордости  охватило  его,  но,  как  всегда  в  подобных 
случаях, он сохранил  величественный  вид  и  опустился  в  кресло,  украшенное 
гербами, оставив богача Масоркаса стоять  перед  ним.  Гость,  человек  доброго 
нрава, только посмеивался над слабостями высокородного хозяина. 
    - Говори, - произнес сеньор, придав важность своему голосу. 
    Но раньше чем Торибьо успел раскрыть рот, грянул удар  грома,  от  которого 
содрогнулся весь дом. 
    - Пресвятая заступница! - воскликнул дон Робустьяно, закрывая лицо руками. 

              Ты витаешь в кущах рая, 
              Нас в несчастье не покинь! 
              О, спаси нас, умоляем, 
              Божий сын Иисус! Аминь! - 

подхватила Вероника из своего тайника, дрожа  от  страха  так,  что  у  нее  не 
попадал зуб на зуб. 
    - Ничего, пронесет, дон Робустьяно, - сказал Масоркас. 
    - Пронесло бы, коли б ты не помешал нам читать гимны в  честь  и  во  славу 
божью. 
    - Если только  поэтому,  то  можете  считать,  что  мы  уже  молимся:  ведь 
я сызмальства наизусть знаю все гимны... и могу прочесть их,  если  не  верите. 
Послушайте-ка: 

              Все те гимны, что пророк 
              Сочинил с примерным рвеньем, 
              Он подслушал в небесах, 
              В звуках ангельского пенья. 

    - Торибьо! Не насмехайся над делами небесными, если мирские не внушают тебе 
должного уважения. 
    - Я не насмехаюсь, сеньор дон Робустьяно. Я, слава богу, человек верующий. 
    - Ну, чертова душа, чего же ты от меня хочешь? 
    - Вот я и хочу доложить вам... всего в двух словах... 
    - Помоги-то бог. 
    - Я, дон  Робустьяно,  хотя  и  низкого  сорта  человек,  как  вы  изволите 
выражаться, и воспитание у меня невесть какое: плуг да соха, - а все же я сумел 
усердием и рвением честно сколотить себе в Андалусии небольшой капиталец. 
    - Ну какое значение это имеет для меня? 
    - Некоторое значение может иметь. 
    - Ровно никакого, ни малейшего! Понимаешь ли ты это, шарлатан? 
    - Не следует так говорить, дон Робустьяно, - ведь я  с  миром  пришел.  Тут 
такой случай, что нужно говорить начистоту, и то, что я  уже  сказал,  клонится 
как раз к этому. Так вот, я говорю, что я достаточно богат и  вдобавок  вдовец; 
но я уже стар, и поскольку "молодец может умереть до срока, а старец  не  может 
жить без срока", и поскольку часто "баран ягненка не переживает",  то  все  мое 
движимое и недвижимое вскорости перейдет в руки моего единственного сына. 
    - Кстати и сын твой злодей порядочный! 
    - Я полагаю, что вы ошибаетесь, дон Робустьяно: мой Антон парень что  надо, 
не дурак и очень послушный. 
    - А я говорю, что он разбойник. 
    - А я говорю, что вы на него клевещете. 
    - Он мне нанес оскорбление. 
    - Тогда другое дело. Если это взаправду так, то будьте уверены,  что,  хоть 
он мне и сын, я ему морду  сверну  набок.  Так  скажите  мне,  чем  же  он  вас 
оскорбил? 
    - Тем, что осмелился вознестись в своих честолюбивых  стремлениях  до  моей 
дочери. 
    - Это не оскорбление. 
    - Нечестивец! 
    - Конечно не оскорбление. Я и сам  пришел  сюда  единственно  затем,  чтобы 
поговорить об этом деле. 
    - Вот как! Выходит, что ты пришел доконать меня? 
    - Вы позволите мне объясниться? 
    - Продолжай, санкюлот, заканчивай, франкмасон! 
    - Благодарствуйте, дон Робустьяно. Дело в том, что как я, так  и  мой  сын, 
поскольку средства нам дозволяют, мы  твердо  порешили,  что  молодой,  крепкий 
и ладный парень может дать начало и основание семье, наподобие нынешних богатых 
семей. Мы хотим, чтобы в нашем роду не было больше  курток  и  никто  не  рылся 
в земле, чтобы с нынешних времен пошло все по-иному, ну и  чтобы  отныне,  если 
это возможно, рождались в моем доме сыновья, как говорится, только в сюртуках. 
    - И ты думаешь, мужлан, ты полагаешь, прощелыга, что сюртук делает человека 
благородным? Ты вообразил, что достаточно  покопаться  в  навозе,  сунуть  себе 
в карман пригоршню монет, нацепить на шею золотую цепочку - и  ты  уже  знатная 
персона? Нет, вы только подумайте! Вся эта  нынешняя  нечисть,  вся  эта  банда 
якобинцев воображает,  что даже законы божеские зависят от их прихоти и грязных 
домогательств! 
    И едва дон Робустьяно это произнес, как  раздался  удар  грома,  еще  более 
мощный и раскатистый. От сотрясения качнулись на стене портреты. Дон Робустьяно 
сжался в комок, и даже Кривоножка почувствовал себя  не  слишком  уверенно  под 
трухлявыми сводами. 
    - Ты слышишь, нечестивый Вольтер? Это перст божий грозит тебе! - воскликнул 
дон Робустьяно, открывая глаза, когда гром отгремел. 
    - Я слышу только гром, - ехидно заметил Торибьо, - но я вижу, что тут у вас 
все ходит ходуном, а это и для меня угроза и вам предупреждение. 
    - Предупреждение мне! Ах ты бунтовщик! Мне предупреждение? Почему  же  это, 
позвольте спросить? 
    - Да потому что все здесь едва держится, и очень жаль, коли из-за  нелепого 
чванства вы в одно прекрасное утро останетесь ни с чем или - еще  хуже  -  если 
вас придавит кучей мусора, как червей. 
    - Что ты этим хочешь сказать, безбожник? 
    - А то, что мы не безбожники, как вы  нас  считаете  (впрочем,  это  я  вам 
прощаю), не бандиты и не якобинцы, а честные  люди,  верующие  и  трудолюбивые, 
которые трудом своим сколотили  состояние.  Не  кто  иной,  как  мы,  повторяю, 
призваны поддерживать ваши гербы, которые рассыпаются от ветхости,  и  потолки, 
источенные червями; мы призваны вдохнуть жизнь в бесплодные земли  и  заполнить 
шумом и радостью пустоту ваших закопченных залов, - ведь только во времена царя 
Гороха все вершилось само собой, без труда. 
    - Господи Иисусе, боже праведный! Да неужели нет на него погибели!.. Прости 
меня,  господи!  Хоть  бы  молния...  Пресвятая  дева  Мария!   Ну,  продолжай, 
продолжай, Робеспьер. Говори дальше, живодер! Я хочу посмотреть, до чего дойдет 
твоя святотатственная дерзость. 
    Все это дон Робустьяно выпалил, яростно  подскочив  в  кресле,  заскрежетав 
зубами и сжав кулаки. 
    Кривоножка улыбнулся и продолжал: 
    - Как я уже поведал вам, у меня немало денег. 
    - Ты опять о своей мошне, фанфарон? Опять  издеваешься  надо  мной,  жалкий 
андалусский торгаш? 
    - Так вот, я говорю, что у меня изрядный капитал... 
    - Ах, ты снова?! 
    - Да, у меня немало монет, и только... 
    - Это всем известно. 
    - Я и хотел бы за счет того, что у меня  в  излишке,  приобрести  то,  чего 
у меня недостает. Я хотел бы  женить  моего  сына  на  той,  которая  ничем  не 
похожа на грубых деревенских девиц, но  нам  не  нужны  и  городские  франтихи-
вертихвостки, - я хотел бы ему в жены, например,  бедную  девушку  из  знатного 
рода. 
    - Святой Робустьяно! 
    - Да, бедную девушку из благородных, которая согласилась бы укрепить  фасад 
вашего дворца завалинкой из золотых монет, заработанных в севильской таверне. 
    - Я узнаю тебя, Иуда Искариот! 
    - Она жила бы, как истая сеньора, нежилась бы в прохладе на мягких  креслах 
и затмила бы солнце теми драгоценностями, которые ей подарит Антон. 
    - Ну, продолжай, продолжай... 
    - Если бы она пожелала, то могла бы посмотреть белый свет;  воспитывала  бы 
детей в страхе божьем и в нынешних правилах... 
    - Дальше, дальше, сукин ты сын! 
    - При всем этом она любила бы своего мужа и была бы ему верной женой. 
    - Ну, хватит! Говори прямо, чего ты хочешь? 
    - Я кончаю, дон Робустьяно: нам с сыном пришлась по  душе  донья  Вероника, 
чьей руки я и пришел просить у вас для моего Антона. 
    Лицо гордого дворянина вдруг стало зеленым, потом желтым, потом синим... на 
нем сменилось двадцать оттенков, едва он услышал последние слова Кривоножки. Он 
не знал, как поступить: бросить чем-нибудь тяжелым в обидчика или  призвать  на 
помощь всех фурий ада. Он уже решил покарать его сразу  обоими  способами,  как 
вдруг зал, в котором постепенно  воцарялся  полумрак  по  мере  того  как  небо 
заволакивалось тучами, осветился зловещим  ослепительным  блеском,  каштаны  во 
дворе со стоном пригнули мощные кроны, с треском  распахнулись  двери  балкона, 
в небе грянул такой умопомрачительный,  по  выражению  местных  жителей,  гром, 
словно небо было  огромным  брезентом  и  два  разъяренных  гиганта  рвали  его 
в клочья, облака разверзлись, и вихрь, прихватив себе в помощь ливень с градом, 
бешено обрушился на улицы, долины и крыши. Дряхлая крыша дворца издала  жуткий, 
леденящий душу стон, словно, погибая под тяжестью лет и  от  ярости  бури,  она 
пыталась предупредить обитателей: "Спасайся, кто может, - я сейчас рухну!" 
    Все произошло в несколько мгновений. Вероника, которая с нетерпением  ждала 
ответа отца на сватовство Антона,  испустила  вопль,  дон  Робустьяно  протяжно 
закричал, а Кривоножка так сильно рявкнул, что это стоило десяти криков.  И тут 
же все трое, натыкаясь  друг  на  друга,  в  страхе  выскочили  во  двор.  Там, 
укрывшись от дождя под навесом, они долго еще наблюдали, как рушились последние 
остатки прежнего  величия  дона  Робустьяно.  Нужно  ли  говорить,  какое  горе 
переживал несчастный, не смея даже глаз открыть, чтобы взглянуть на  свой  дом. 
Если крыша провалилась, что будет с ними? Какая судьба ожидает  его  нищую,  но 
гордую независимость? 
    Прошло полчаса, прошел и порыв бури. Дон Робустьяно начинал надеяться,  что 
напугавший  их  треск  вовсе  не  был  свидетельством  какого-либо   серьезного 
повреждения, душа его начала  уже  успокаиваться,  он  даже  отважился  открыть 
глаза, - но, пристально посмотрев на здание,  воскликнул,  показывая  рукой  на 
крышу: 
    - Какое горе! 
    - Я уже полчаса гляжу на это горе, - сказал Масоркас. - И  если  бы  только 
это!.. 
    - Но что же еще, чертов сын? 
    - Загляните туда, на крышу около балконной двери. 
    - Милостивый боже! 
    То, что увидели дон Робустьяно и  Торибьо,  было  огромной  дырой,  зиявшей 
в верхней части крыши. Они увидели  также  ужасную  трещину  на  стене  фасада. 
Несчастная Вероника плакала,  у  отца  подергивались  губы.  Масоркас,  глубоко 
тронутый происшедшим, осмелился обратиться к ним: 
    - Теперь уже и думать нечего оставаться на ночь в этом доме;  чтобы  помочь 
беде, предлагаю вам от чистого сердца свое жилище. 
    - Нет, лучше тюрьма! - воскликнул разгневанный фанатик. 
    - Это вы напрасно, дон Робустьяно, в моем доме удобнее, и у вас  будет  все 
необходимое, пока отстроят ваш дом... и я даю в  ваше  распоряжение  деньги  на 
расходы. 
    - Я милостыни не прошу! 
    - Я ее вам и не предлагаю, сеньор дон Робустьяно. 
    - У меня еще осталась вот эта беседка. 
    - Верно, но ведь в этой  каморке  тесно  и,  наконец,  в  ней  даже  нельзя 
по-настоящему укрыться от непогоды. 
    - Ну а тебе-то что за дело? 
    - Никакого, с вашего разрешения; но скажу вам откровенно: мне больно видеть 
вас в таком положении, больно видеть, как  вы  расстраиваетесь  из-за  пустяков 
и вздыхаете из-за злополучной раны, нанесенной вашим владениям. 
    - Ах, у тебя хватает духу издеваться надо мной, карбонарий! 
    - Нет, сеньор; у меня есть только горячее желание  вразумить  вас:  поймите 
раз и навсегда, что через ту щель в стене ушли последние остатки величия вашего 
дома. 
    - Убирайся и ты через эту щель, пират! Прочь с моего двора, грабитель! 
    - Да, я уйду, и без всякой обиды, дон Робустьяно; и в доказательство  этого 
я еще раз предлагаю вам  бессрочную  и  беспроцентную  ссуду,  необходимую  для 
ремонта того, что было разрушено бурей. 
    - Лучше умереть, чем принять от тебя деньги! 
    - Полноте! Поразмыслите на досуге... и не  забудьте  также  о  другом  моем 
предложении, за которое вы когда-нибудь меня поблагодарите... И вы тоже,  донья 
Вероника. 
    - Отец  мой,  ваша  милость,  скажите  ему  "да"!  -  осмелилась  вымолвить 
несчастная девушка умоляющим голосом, намекая,  по  правде  говоря,  больше  на 
брачное предложение, чем на денежную помощь. 
    - Ах,  чтоб  вас  всех  громом  поразило!  -  закричал  дон   Робустьяно, - 
задыхаясь. - Оставьте меня в покое! 
    - Я послушаюсь вас. Будьте здоровы,  дон  Робустьяно!  До  свиданья,  донья 
Вероника. 
    - Прощайте. С богом, дон Торибьо, - ласково ответила девушка. 
    - Дон?.. Пугало, дон-наглец - вот он кто! Развратница! - закричал вне  себя 
дон Робустьяно, услышав, как его дочь величает "доном" такого низкого человека, 
как Кривоножка. 
    Между тем Торибьо вышел со двора, смеясь и печалясь в одно и то  же  время. 
Он смеялся потому, что человеку с его нравом  доставляла  огромное  развлечение 
барская спесивость дона Робустьяно. Печалился же он  из-за  того,  что,  будучи 
человеком  здравомыслящим  и  с  добрым  сердцем,   жалел   упрямого   сеньора, 
самозабвенно приносившего все в  жертву  ложным  представлениям  о  достоинстве 
и чести и так безрассудно  отвергавшего  богатство,  которое  стучалось  в  его 
двери. 



    IV
    Едва дон Робустьяно и Вероника остались одни,  как  отец  дал  волю  потоку 
жалоб, а дочь разразилась рыданиями.  Нет,  такого  злосчастного  удара  судьбы 
высокомерный сеньор Трес-Соларес не ожидал!  Он  рассчитывал  до  самой  могилы 
сохранить гордую независимость, какой он  обладал  с  самого  рождения.  И  вот 
в одно мгновение все погибло! Беседка  в  саду  лишь  временно  могла  заменить 
жилище, да и то с превеликим трудом: она была ничтожно мала, и провести  в  ней 
ночь осенью будет равносильно ночлегу на ветру под открытым небом. 
    Единственный выход заключался в том, чтобы привести в порядок дворец, крыша 
которого могла обрушиться в любую минуту. Но для этого нужны  деньги,  а  их-то 
как  раз  у  дона  Робустьяно  и  не  было.  Правда,  можно  бы  продать  землю 
и мельницу - это позволит ему вновь обрести кров над  головой,  но  зато...  он 
лишится еды. А чтобы питаться каждый день, пришлось бы  отказаться  от  ремонта 
и обречь себя на жизнь без крова, что было,  пожалуй,  еще  хуже,  чем  умереть 
с голоду. 
    Все эти соображения пришли на ум опечаленному сеньору еще до того,  как  он 
выбрался из-под навеса. Но положение требовало безотлагательных мер, и он решил 
пока что переселиться в беседку. Тотчас же, приняв все меры предосторожности, с 
бьющимся от страха сердцем, Вероника с помощью отца  извлекла  из-под  обломков 
остатки мебели и одежды и перенесла их в беседку. 
    В ту ночь дон Робустьяно не ложился; он предпочел  бодрствовать,  шагая  из 
угла в угол жалкой комнатушки, которую стыдливая Вероника перегородила одеялом, 
прибив его к двум палкам. Снова и снова перебирал он в уме  способы  заполучить 
эти столь необходимые  ему  несчастные  гроши,  не  унизив  при  этом  гордости 
и достоинства, которые приличествовали  его  положению  в  обществе.  От  мысли 
продать землю пришлось отказаться. Выручить  его  могла  бы  только  ссуда.  Но 
у кого взять денег взаймы. У Торибьо? Нет, лучше голод, холод  и  даже  смерть, 
только не это! О других соседях нечего было и думать:  все  они  -  либо  нищие 
батраки Кривоножки,  либо  столь  же  заурядные  богачи,  как  Торибьо.  Сеньор 
священник, конечно, мог бы ссудить деньги и притом сохранить все в  тайне,  как 
на исповеди; не пронюхала бы ни одна живая душа... Но где там! Он и сам,  чтобы 
не умереть с голоду,  нуждается  в  той  скудной  плате,  которую  получает  от 
государства. Другое дело - аюнтамьенто; из всех возможных кредиторов  оно,  вне 
всякого  сомнения,  наиболее  приемлемо,   ибо  в  конце  концов  аюнтамьенто - 
учреждение официальное и  если  его  рассматривать  как  нечто  целое,  то  оно 
заслуживает всяческого уважения,  хотя  отдельные  его  представители  достойны 
лишь презрения. Да, но  согласится  ли  аюнтамьенто  быть  кредитором?  А  если 
и согласится, то, распоряжаясь не своими собственными средствами,  не  окажется 
ли оно особенно требовательным в отношении  гарантий  и  мер  предосторожности! 
Предположим,  оно потребует гарантий, - должен ли дон Робустьяно согласиться на 
это унижение? Но если он и пойдет на это, где найти  гарантии?  Заложить  земли 
и мельницу? Но наступит срок уплаты долга - и  денег  у  него  не  будет:  ведь 
питаться-то  ему  нужно!   Тогда  заложенное  имение  пойдет  с  молотка  и  он 
окончательно  лишится  средств  к  существованию.   Напрасно   дон   Робустьяно 
мучительно ломал  голову  в  поисках  выхода  из  этого  заколдованного  круга. 
"О гнусный неустроенный век,  век  разбойников  и  материалистов!  Ты  взираешь 
спокойно на мои невзгоды, словно тебя они не касаются; мои бедствия не вызывают 
у тебя ни сочувствия, ни краски стыда!" - восклицал несчастный  дон Робустьяно, 
ощущая одновременно и гнев и, бессилие. Как будто наш век повинен в его  бедах! 
Едва успокоившись, дон Робустьяно вновь возвращался к тем же  мыслям,  и  снова 
вставал перед ним вопрос: что лучше, лишиться пропитания  -  или  унизиться  до 
просьбы о помощи? Точнее: либо голод - либо деньги Торибьо.  "В  самом  деле, - 
говорил старый  сеньор,  отступая  перед  этим  выбором,  словно  ранившим  его 
в сердце, - в самом деле, как было бы  полезно  объединение  всех  людей  моего 
сословия в прочный союз!  Это  дало  бы  нам  силу  противостоять  любым  бедам 
и  презреть  коварство  и  гнусность  черни,  отказывающей   нам   в   уважении 
и стремящейся загнать нас в хлев, как жалкую скотину...  Но  хватит  ли  у  нас 
мужества,  чтобы в подобных обстоятельствах признаться остальным в испытываемой 
нами неотложной нужде? Позволит ли фамильная честь подобную жертву?..  Но могут 
ли еще быть сомнения? Колебаниям нет места, раз  речь  идет  лишь  о  печальном 
выборе:  либо  просить...  -  увы,  сеньор,   это  так!  -  просить   милостыню 
у зазнавшегося  и  тщеславного  трактирщика,  либо  обратиться  за  благородным 
вспомоществованием дворянину... Правда, говорят - не  выноси  сора  из  избы... 
И все же нет сомнения, я вынужден поведать  о  своих  невзгодах  представителям 
старинной знати. Но захотят ли они прийти мне на помощь? Да и смогут  ли?  Ведь 
нас вечно разделяли предрассудки, постоянная вражда, междоусобицы...  К тому же 
я так обособился от всех... А разве мало у меня оснований предполагать, что все 
эти сеньоры находятся в столь же плачевном положении? И то правда  -  навряд ли 
они тут же раскошелятся, едва я к ним пожалую... Нет, мне следует поостеречься, 
нельзя выложить перед ними разом все затруднения.  Вернее  было  бы  на  первых 
порах ограничиться лишь прощупыванием почвы, умонастроения,  а затем...  затем, 
черт возьми, у меня по крайней  мере  осталось  бы  утешение,  что  я  разделил 
с кем-то тоску, сейчас меня убивающую". 
    Поразмыслив, дон Робустьяно счел наконец  самым  подходящим  обратиться  за 
советом к кому-нибудь из людей своего круга. Он стал припоминать  всех  соседей 
по очереди, чтобы избрать среди них наиболее достойного. Разумеется, у знатного 
сеньора не только не было друзей в округе, но он  даже  и  в  глаза  никого  не 
видел, зная о них лишь понаслышке,  из  рассказов  отца.  Но  он  полагал,  что 
в данном случае это обстоятельство не имеет большого значения. 
    И вот каков был результат произведенного им  смотра  знати.  Десяток  семей 
находился в смертельной вражде с  его  родом:  одни  потому,  что  когда-то  их 
интересы столкнулись; другие - из-за мелочных вопросов  этикета;  третьи  -  по 
несоответствию характеров. О местопребывании примерно еще такого же числа семей 
он не  имел  никакого  представления.  С  полдюжины  старинных  родов,  как  он 
с грустью убедился, совсем исчезли с лица земли, многие  же  ныне  представлены 
лишь унылой старой девой либо выжившим из ума одиноким  стариком.  Только  одна 
семья вселяла в него некоторые надежды: близкие и сердечные  отношения  с  этим 
родом продолжались еще при жизни его деда.  В  дальнейшем  представители  обеих 
семей ни прямо, ни косвенно  не  общались  друг  с  другом,  но  это  не  могло 
послужить препятствием для осуществления  планов  старого  сеньора.  Стоило  ли 
останавливать внимание на подобных мелочах, когда  перед  глазами  встают  иные 
примеры из далекого прошлого,  иные  уроки  истории!  На  этом  и  порешил  дон 
Робустьяно: доверить свои горести и  получить  советы,  покровительство...  или 
бог весть что,  нанеся  визит  этой  единственной  семье,  на  которую  он  мог 
рассчитывать, после того как мысленно перебрал  всю  знать  в  округе.  Следует 
признаться, у него было немного  сведений  об  этой  семье:  он  знал,  что  ее 
нынешнего представителя звали доном Рамиро и что был он примерно одного  с  ним 
возраста. Дон Рамиро, женатый на дворянке из  самой  родовитой  местной  знати, 
проживал поблизости. Девиз его рода был  единственным,  во  всей  области  Гор, 
который мог поспорить с девизом рода Трес-Соларес: 

              Королю служили верно, 
              и инфанту замуж взяли, 
              даже солнцу блеск придали б 
              те, кем род сей был основан. 

    Итак, решение принято. Опасаясь, как бы не  охладел  его  пыл,  а  воля  не 
ослабела, дон Робустьяно, едва забрезжил рассвет,  приказал изловить и привести 
коня, бог  весть  куда  запропастившегося  после  вчерашней  бури,  а  изловив, 
основательно  почистить  веником;  затем   Робустьяно   объявил   о   намерении 
отправиться на охоту, чтобы немного развлечься и отдохнуть  от  пережитых  бед. 
С величайшей поспешностью Вероника приготовила отцу белую рубашку, и,  соблюдая 
уже известный нам церемониал, в десять часов утра дон  Робустьяно  затрусил  на 
своей лошадке. Он миновал шесть уличек, два  перевала  и  один  пригорок  и  на 
склоне последнего увидел среди могучих дубов  ворота,  некогда  величественные, 
а ныне столь же ветхие, как его собственные, но, разумеется, украшенные  гербом 
владельца. Здесь жил дон Рамиро. Бросив поводья пажу, дон  Робустьяно  окликнул 
какого-то верзилу мрачного вида и приказал доложить хозяину о своем приезде. 
    В ожидании дона Рамиро гость окинул взглядом дом и убедился, что это жилище 
находится в столь же плачевном состоянии, как и его  дворец.  По-видимому,  его 
расчеты, по крайней мере в части непосредственной помощи  со  стороны  знатного 
собрата, не оправдаются. Но, придя к этому заключению, он  приободрился  и  еще 
раз мысленно решил вести себя с доном Рамиро на равной  ноге,  что  в  какой-то 
степени утешило его. 
    Между  тем  дон  Рамиро,  застигнутый  врасплох  известием  о  визите  дона 
Робустьяно и не имея времени приличным образом одеться, накинул на плечи  некое 
подобие шерстяной пелерины, чтобы скрыть  под  ней  недостатки  своего  ветхого 
и изрядно потрепанного будничного платья, и спустился вниз, где встретил  гостя 
преувеличенными знаками внимания. 
    - Я имею честь разговаривать с сеньором  доном  Рамиро  Сейс-Регатос-и-Дос-
Портильяс де ла Вега, - спросил его, спешившись, дон Робустьяно. 
    - Напротив, для меня ваш визит - высокая честь,  сеньор  дон  Робустьяно! - 
возразил дон Рамиро с глубоким поклоном. Гость протянул хозяину руку. 
    - Друзья перчаток не снимают, - сказал дон Робустьяно,  называя  перчатками 
ветхое их подобие, украшенное, впрочем, тремя рядами блесток. 
    - Согласен и  отвечаю  тем  же,  -  ответил  Сейс-Регатос,  крепко  пожимая 
протянутую руку. 
    Он провел гостя в дом, отправил пажа  на  кухню  и  распорядился  поставить 
лошадь в конюшни. О завтраке для пажа и корме  для  лошади  гостя  распоряжений 
отдано не было. 
    Комнаты, через которые проследовали оба сеньора, прежде  чем  добрались  до 
места назначения - гостиной, не заслуживают особого упоминания; ни одна из  них 
не выглядела лучше запушенных покоев дворца дона Робустьяно. Да и гостиная  как 
по размерам, так и по скудости обстановки была под  стать  уже  известному  нам 
"парадному залу". Не было  здесь  лишь  портретов.  Их  отсутствие  возмещалось 
старинными часами в деревянном футляре да трофейным оружием,  а  именно:  двумя 
повешенными крест-накрест кривыми саблями, шпагой с  эфесом,  охотничьим  рогом 
и охотничьими ножами. Обстановка состояла из обитого кожей  кресла  с  тисненым 
фамильным гербом на спинке и четырех стульев с сиденьями из  плетеной  соломки, 
весьма жалкого вида... 
    Дон Робустьяно быстро оценил все достоинства этой комнаты - надо  полагать, 
лучшей во всем доме - и пришел к заключению, что хозяин, так же как и он, стоит 
на пороге нищеты. Но и дон Рамиро имел достаточно  времени  рассмотреть  одежду 
своего гостя и  в  свою  очередь  убедиться,  что  вести,  доходившие  до  него 
о печальном положении дел дона Робустьяно, соответствуют действительности. 
    Оба сеньора уселись, и хозяин сказал: 
    - Прежде  всего  должен  выразить  крайнее  сожаление  ввиду  невозможности 
представить вам мою супругу и дочерей: они с утра отправились в церковь. 
    "Как же! - подумал дон Робустьяно. - Бьюсь об заклад,  что  они  спрятались 
в укромном уголке, потому что им не в чем предстать перед гостем". 
    Но вслух он ответил: 
    - Сеньора ваша супруга и сеньориты дочери, весьма  почитаемые  мною,  могут 
считать вашего покорного слугу  в  неоплатном  долгу  перед  ними,  сеньор  дон 
Рамиро. 
    - Тысяча благодарностей от  их  и  моего  собственного  имени,  сеньор  дон 
Робустьяно. Чем мы обязаны удовольствию и чести видеть вас в нашем доме? 
    - О, это не для вас, а для меня честь, сеньор дон Рамиро! Что  же  касается 
цели моего визита, то она  сводится  попросту  к  желанию  лично  познакомиться 
с благородным внуком лучшего друга моего деда. 
    - Я так признателен случаю, который доставил мне удовольствие  пожать  вашу 
руку и предложить вам мою сердечную дружбу! 
    - От всего сердца принимаю ее и сожалею лишь о том, что давно не осуществил 
намерения посетить вас. Но ведь вам известно, что привычки у людей нашего круга 
становятся второй натурой. Человек обособляется, уединяется,  прячется  в  свою 
скорлупу. Проходит день, другой, месяц, год - и он уже  не  решается  выйти  за 
ворота, даже если представляется удобный случай. Вот и получилось, что  я,  уже 
давно испытывая желание пожать вашу руку, никак не мог  найти  подходящего  для 
этого случая. 
    - Примерно то же я могу сказать и о себе. 
    - О, я это отлично понимаю! 
    - А как же сегодня вам удалось преодолеть свои привычки? 
    - Это-то я и намерен объяснить, сеньор дон Рамиро. Видите ли,  дело  быстро 
идет к старости. Многие годы я провел в добровольном уединении, молча переживая 
боль, чтобы не сказать отчаяние, при виде того, с каким беспощадным  презрением 
нынешний век обращается с людьми нашего круга. И вот я сказал себе: "Неужели же 
я так и умру, не испытав наивысшей радости, какую могут дать душевные излияния, 
обращенные к тому, на ком сосредоточены  все  мои  дружеские  чувства?  Неужели 
я так и не скажу ему: вот в ртом сердце бьется та же  преданность  и  верность, 
которые в течение многих веков питал мой род в  отношении  твоего?"  Эта  мысль 
укрепила мое желание увидеть  вас,  оно  стало  столь  жгучим,  что  я  вскочил 
в седло... и вот я здесь, перед вами. 
    - Эти слова  явственно  раскрывают  величие  вашей  души,  дон  Робустьяно. 
В ответ  я  могу  только  благодарить  господа  за  возможность  приветствовать 
славного представителя рода Трес-Соларес  со  всем  расположением  и  искренней 
симпатией ста поколений Сейс-Регатос: 
    - Я вам признателен, бог мне свидетель! Ах, если бы все мы - знать  области 
Гор - следовали в отношениях друг с другом этому  примеру!  Ныне  все  было  бы 
по-иному! 
    - Вы полагаете? 
    - Как же иначе? Разве вы сомневаетесь в этом? 
    - Нет конечно, но... 
    - Никаких "но",  дон  Рамиро.  Ведь  как  божий  день  ясно,  что  близость 
и сердечное взаимопонимание среди людей дворянского сословия вдохнуло бы в  нас 
новые силы. Чернь, выскочки, или, как их теперь  называют,  просвещенные  люди, 
грозят нас уничтожить; так объединимся же и  поспешим  на  помощь  друг  другу. 
Пусть нам не удастся остановить вырвавшийся из  берегов  поток,  но  мы  сможем 
оградиться от него глухой стеной, жить в тихой пристани, в стороне  от  бурного 
века,  сохраняя  наши  воспоминания  и  образ  мыслей,   опираясь  на  взаимную 
поддержку. Кто из нас  не  застрахован  от  несчастья,  от  ударов  злополучной 
судьбы?  Вот  вы,  например,  спокойно  и  беззаботно  живете  в  кругу  семьи, 
наслаждаясь уютом очага; нынешние времена уже не  могут  лишить  вас  тех  прав 
и привилегий, которые когда-то были источником ваших богатств, - эти привилегии 
гнусное мужичье отобрало у нас еще раньше. Но  представьте  себе,  что  однажды 
буря уничтожит  почтенный  кров  ваших  предков.  Средства  ваши  незначительны 
(я говорю к примеру), ибо давным-давно исчезли побочные  доходы  и  привилегии; 
семья же требует расходов, и урезать их не представляется возможным.  Как же вы 
справитесь с бедой, которая обрушилась на вас нежданно-негаданно?  Можете ли вы 
унизить свой дворянский девиз,  оскорбить  священные  традиции,  принявшись  за 
спекуляции подобно ростовщику или взявшись за плуг, как простой батрак? Конечно 
нет! Можете ли вы принять  унизительную  милостыню  из  рук  некоего  сельского 
филантропа? Ни в коем случае! Можете ли продать свои гербы за пригоршню золотых 
монет? Это было бы чудовищно! "А между тем государство делает вид, будто ничего 
не замечает, притворяется, что ему до этого нет никакого дела.  На  что  же  вы 
решитесь, если, предположим, с вами действительно стряслась подобная беда?  Вот 
тут-то и возникает нужда во взаимной поддержке среди людей нашего круга. 
    - Все это превосходно, дон Робустьяно. Но если мы  окажемся  способными  на 
подобный братский союз, мы лишимся одной из наиболее характерных для нас  черт: 
ведь именно рознь  всегда  была  наиболее  распространенным  среди  благородных 
семейств грехом.
    - О, это был превосходный, возвышенный грех, сеньор дон Рамиро! Во  времена 
нашего величия он поддерживал постоянное соперничество между нами и толкал  нас 
на великие деяния, которые служили к чести сословия и содействовали процветанию 
родины. Но ныне все изменилось: нас мало, мы лишились прежней  силы,  всех  нас 
удручают общие беды. И раз уж мы  не  можем  жить,  как  подобает  владетельным 
сеньорам, постараемся хотя бы не умереть рабами. 
    - Все это доказывает, дон Робустьяно, что вы до сих пор не  осознали  одной 
печальной истины. 
    - Какой же? 
    - Увы, наши времена безвозвратно ушли! Мы уже давно стали  лишними  в  этом 
мире. Мечты о союзах и тем более о восстановлении  прежнего  -  пустые  химеры, 
и нам не дано ничего, кроме разумного смирения... 
    - Как? Вы способны примириться с нынешним веком? 
    - Мой друг, не во всем конечно... 
    - Но, значит, в чем-то вы готовы уступить? 
    - Смотря в чем и как... 
    - Хорошо, уточним. Вообразите, что завтра к вам явится презренный выскочка, 
скажем, разбогатевший трактирщик, и попросит руки вашей дочери?  Вы дадите свое 
согласие? 
    - Сеньор дон Робустьяно, если этот трактирщик порядочный человек...  Но  вы 
мне задали нелегкую задачу: ведь я не попадал еще в  подобное  положение  и  не 
могу  сейчас  предусмотреть  всех  обстоятельств,  да  и  предвидеть  качества, 
которыми мог бы обладать ваш трактирщик... 
    - Но вы все-таки допускаете вступление в вашу семью простолюдина? 
    - Прошу прощения,  дон  Робустьяно.  До  сих  пор  мне  не  было  нужды  ни 
отвергать, ни принимать подобного предложения. Но раз уж речь идет о  примерах, 
то предположите и вы в свою очередь: я умираю с голоду, у меня много дочерей, - 
и вот богатый трактирщик просит у  меня  руки  одной  из  них.  Скажем,  я  ему 
отказываю на том основании, что зовусь Сейс-Регатос-и-Дос-Портильяс де ла Вега. 
И что ж? Завтра я умру, моя семья, одинокая и несчастная, постепенно погибнет в 
когтях голода или окоченеет от стужи. Во имя чего я  принесу  подобную  жертву? 
Кто воздаст мне за это хвалу? Кто вознаградит мою верность традиции?.. Свет? Но 
свет либо не замечает  наших  жертв,  либо  смеется  над  ними.  Поверьте,  дон 
Робустьяно, многое, что стоит нам слез, вызывает лишь смех у  других.  История? 
Но мы не заслужим даже скромного упоминания наших имен в истории. Наши  предки? 
Увы, для них мы давно не существуем. Разве могут благородные души наших славных 
прародителей  считать  достойными  продолжателями  рода  два   десятка   людей, 
забившихся в глухие уголки и заживо гниющих, не имея ни  достаточного  влияния, 
чтобы блистать в обществе, ни состояния,  чтобы занять соответствующее место на 
земле?  Наша  совесть?  Мне  она   подсказывает,   что   без   непосредственной 
и благородной цели следовать мирскому тщеславию едва ли не преступно... 
    - Вы повергаете меня в изумление, дон Рамиро! Но допустим, что ни свет,  ни 
история, ни наши благородные традиции  не  могут  помочь  нам  в  выборе  линии 
поведения сейчас... Все же эти  два  десятка  людей,  заживо  гниющих,  как  вы 
изволили выразиться, - разве они не достойны хоть капли уважения?  Если один из 
нас, стремясь  уйти  от  суровой  судьбы,  изменит  своим  предкам,  поступится 
традициями, что станут говорить о нем остальные? 
    - Ничего! 
    - Как?.. Вы шутите! 
    - Ничуть, дон Робустьяно. 
    - Но, например, эти гордецы А.? 
    - Вот уже шесть  лет,  как  они  процветают  за  счет  жалованья  секретаря 
аюнтамьенто, которое получает старший сын; младший сын  занимается  разведением 
скота, а дочь... замужем за школьным учителем. 
    - Дон Рамиро! 
    - Да, это так, дон Робустьяно. Сразу  видно,  что  вы  провели  всю  жизнь, 
укрывшись в собственной  скорлупе  и  посвятив  досуг  обожествлению  фамильных 
девизов. Со мной, поверьте, происходило почти то же самое.  Но  у  меня  четыре 
дочери, а они, подобно  всем  женщинам,  любопытны  и  в  совершенстве  владеют 
искусством, не покидая этих четырех стен, знать все,  что  происходит  в  нашем 
обществе. Я, со своей стороны,  пробовал  проверять  эти  слухи  и  каждый  раз 
убеждался, что все они - истинная правда. С той поры  я  изменил  свои  прежние 
рассуждения.  Не  удивляйтесь:  я   по-прежнему   преклоняюсь   перед   блеском 
и достоинствами нашего сословия, но теперь уже мне трудно отвечать на  подобные 
вопросы, в частности на вопрос о вышеупомянутом трактирщике. 
    Дон Робустьяно перекрестился: 
    - А эти высокомерные Б.? 
    - Старшая их дочь вышла замуж за торговца мясом. 
    - О, ужас! А В.? 
    - Майорат разделили между братьями, и среди них можно  найти  кого  угодно: 
шутов, грубиянов, бездельников, драчунов... 
    - Возможно ли! А Г.? 
    - Г. давно променяли зубчатые башни на амбары,  а гербы - на косы и грабли: 
они возделывают землю и убирают навоз в коровнике. Д. поступили  так  же,  как, 
впрочем, и все те, кто мог это  сделать,  а  те,  кому  это  не  удалось  из-за 
отсутствия земли, подстерегают  упомянутого  трактирщика,  чтобы,  окрутив  его 
с одной из своих дочерей, содержать остальных. Если же у них  нет  дочерей,  то 
они готовы продаться самому дьяволу, лишь бы он дал им хлеб насущный. 
    Слушая дона Рамиро, дон Робустьяно чувствовал себя,  как  человек,  который 
только что пробудился от сна и еще не может решить - сейчас ли он  грезит,  или 
грезил раньше. Проведя всю жизнь в  одиночестве,  запершись  в  четырех  стенах 
своего дворца, не  перемолвившись  ни  единым  словом  с  соседними  сеньорами, 
он  глубоко,  всей  силой  разума,   воспитанного  в  духе  рыцарских  преданий 
и отвлеченных идей, верил в неподкупность, честность и величие своих собратьев, 
как Дон Кихот верил в Амадиса Галльского  или  Тиранта Белого.  Дон  Робустьяно 
воспринимал  их  сквозь  призму  собственных  ощущений  и  чувств.  Вот  почему 
разоблачения дона Рамиро произвели на него тем большее впечатление,  чем  менее 
он их ожидал. Но ему, конечно, и в голову не  пришло  усомниться  в  истинности 
того, что сообщил ему столь достойный уважения кабальеро. Итак, он не колеблясь 
пришел к убеждению, что долго заблуждался и остался ныне совсем в  одиночестве. 
Горечь этого разочарования вызвала слезы на его глазах. Но ведь  нет  худа  без 
добра, - и он тотчас же осушил слезы, придя к выводу, что измена  собратьев  по 
дворянству избавляет его  от  сомнений  и  облегчает  решение  трудной  задачи, 
поставленной перед ним жизнью. 
    Слова дона Рамиро  опечалили  его  как  дворянина,  фанатически  преданного 
своему роду; но как простой смертный,  попавший  в  беду,  он  принял  их  даже 
с некоторым удовольствием и постарался развить и усилить в себе это ощущение. А 
чтобы оправдать свою слабость и извлечь из нее наибольшую пользу, он  попытался 
обрести силу, подкрепив собственные убеждения дополнительными  доводами  своего 
беспристрастного собеседника. 
    - Вы меня просто ошеломили вашими известиями!  -  сказал  он  дону  Рамиро, 
в надежде получить желаемый ответ. 
    - Я был не менее ошеломлен, когда впервые услышал это. 
    - В свете таких сообщений пример, приведенный  мной  относительно  сеньора, 
жилище которого разрушили стихии, приобретает совершенно новый смысл... 
    - Ну конечно. 
    - Итак, принять ссуду от простолюдина, когда все остальные, более достойные 
средства исчерпаны,  а без денег бедствие непоправимо, - для дворянина вовсе не 
является унижением? 
    - Нисколько. 
    - Вы так полагаете? 
    - Я в этом глубочайшим образом убежден. 
    - И если у этого простолюдина  есть  сын,  честный  малый,  и,  ссужая  вас 
деньгами, он при этом просит руки вашей дочери, - уступить его  домогательствам 
не такая уж глупость... ведь даже гордецы Б. ввели в свою семью торговца мясом. 
    - Несомненно. И сейчас, когда мы беседуем наедине, без посторонних, я скажу 
вам более откровенно, чем в начале беседы, скажу  без  обиняков,  что  если  бы 
честный и обеспеченный трактирщик из нашего с вами примера попросил руки  одной 
из моих дочерей, я бы не задумываясь отдал ему дочь и даже всех ее сестер, если 
бы закон мне это позволял. 
    - Слово чести, дон Рамиро? 
    - Клянусь честью, дон Робустьяно. Но вы, мне  кажется,  слишком  настойчиво 
обсуждаете наш пример. Не будет ли с моей стороны  нескромным  спросить  у  вас 
о причинах подобной настойчивости? Не стоите ли вы  сами  перед  необходимостью 
принять решение в этом роде? 
    - Что вы, дон Рамиро! Ничего подобного! Вероника - моя единственная дочь, и 
у нее нет пока надобности выбирать  жениха  ни  среди  благородного,  ни  среди 
низкого сословия; а что касается моего дворца...  Ба! он прочнее, скалы... если 
не считать небольшого повреждения, нанесенного ему  недавно.  Но,  благодарение 
богу, поправить это в моих силах  и  без  посторонней  помощи...  Но  могло  бы 
случиться... когда-нибудь в будущем...  Лучше поэтому заранее внести ясность... 
потому что... но вы меня понимаете... 
    - О, вполне! 
    - Увы, дон Рамиро, пришел конец голубой крови... 
    - Да, и in saecula saeculorum! 
    - А   посему   прощай   идальгия,   прощай   рыцарство,    прощайте   честь 
и благородство! 
    - Говорят, что  на  смену  нам  пришло  новое  поколение:  дворянство  дел, 
аристократия положения, денежная знать. 
    - Дьявольское дворянство, аристократия преисподней! 
    - Увы, нам ничего не остается, как признать ее... 
    - Лучше смерть! 
    - Вспомните, дон Робустьяно, о чем мы с вами только что толковали. 
    - Да, вы правы: мы превратились в  ничто,  никуда  не  годимся,  ничего  не 
стоим! 
    - Это тяжело,  но это правда. 
    - О, презренная чернь! 
    - Что ж, презирайте ее, я разделяю ваши чувства... Но следуйте за жизнью... 
И, кстати, не желаете ли закусить, чтобы сделать жизнь более сносной?.. 
    - Не смею вас беспокоить, дон Рамиро. 
    - Что вы, какое беспокойство!  Мне  это  доставит  одно  удовольствие,  дон 
Робустьяно. 
    Дон Рамиро  вышел  из  гостиной  и  в  скором  времени  вернулся,  неся  на 
пожелтевшем от времени серебряном подносе два стаканчика, бутылку белого вина и 
горсточку черствых бисквитов, превратившихся в крошки. 
    Наслаждаясь ароматным навским вином, сеньоры коснулись новых  вопросов,  но 
дон Робустьяно не проявил к ним никакого интереса, после того как выяснил,  что 
хотел. А посему он постарался возможно  скорее  закончить  беседу  и  вернуться 
домой. 
    Прощаясь с гостем, дон Рамиро обещал нанести ответный визит. 
    - Для меня было бы тяжким оскорблением, если бы вы не оказали мне  подобной 
чести, - ответил  ему  дон  Робустьяно;  а  про  себя  решил,  что  сосед,  как 
говорится,  поцелует  замок,  да  и  отправится  восвояси.  Хотя  его  сословие 
и лишилось былой славы, он все же  не  мог  решиться  показать  кому-либо  свое 
жилище, особенно после урона, нанесенного ему во время грозы. 
    Весь обратный путь дон Робустьяно терзался сомнениями, пытаясь убедить себя 
в необходимости согласиться на предложение Торибьо. Но  не  повредит  ли  такой 
оборот дела его доброму имени? И вот как он в конце концов рассудил: 
    "Если  все  пренебрегли  своим  долгом,  что   мне   за   смысл   сохранять 
непреклонность? Кто может упрекнуть меня за то, что я займу у Торибьо на ремонт 
дома? Кто может объявить союз Вероники с Антоном оскорблением для  чести  моего 
рода?  Никто...  Да,  но  моя  кровь,  мой  нрав  восстают   против   подобного 
недостойного решения... Впрочем, не стоит прислушиваться к этим голосам  сейчас 
так же внимательно, как в былые времена. Я,  можно  сказать,  уже  почти  лишен 
крова, а помощи со стороны моих знатных собратьев не  жди...  Словом,  останься 
у меня крыша над головой да кусок хлеба,  я  прожил  бы  до  самой  смерти,  не 
запятнав дворянской чести и осуждая всех, кто  изменил  долгу.  Но  другие  уже 
давно покинули лагерь, к которому они принадлежали по рождению и по закону, и я 
в нынешних обстоятельствах могу и должен не стыдясь отбросить всякие сомнения и 
колебания, чтобы покончить с терзающей меня нуждой". 
    Нетрудно догадаться, к какому неожиданному решению  пришел  дон  Робустьяно 
в результате беседы с доном Рамиро.  Пусть  же  не  удивит  читателя  поведение 
нашего героя в ходе дальнейшего повествования. 
    Дон Робустьяно добрался до дому, обжигаясь проглотил  неизменную  похлебку, 
которую  дочь  приготовила  хуже  чем  когда-либо  на  сложенном  наспех  очаге 
в дровяном сарайчике, и сообщил Кривоножке письмом, что  хотел  бы  срочно  его 
повидать. 
    Торибьо не заставил себя долго ждать и тотчас  явился  к  дону  Робустьяно. 
Сеньор велел Веронике выйти; и как только дочь исполнила приказание,  обратился 
к соседу: 
    - Торибьо, тебе, вероятно, известно, что в человеке  есть  нечто  посильнее 
его воли... 
    - Конечно, сеньор, - его дух... 
    - Вот именно! Поэтому-то я был с тобой вчера несколько строже, чем хотелось 
бы. 
    Торибьо с изумлением слушал оправдания спесивого идальго. 
    - К черту, не будем вспоминать, дон Робустьяно! - воскликнул он  любезно. - 
У меня на этот счет нрав легкий: стоит ли  принимать  близко  к  сердцу  всякие 
огорчения... Так что кончим этот разговор... А лучше скажите мне, чем могу  вам 
услужить? 
    - К этому я и перехожу. Тебе уже известно  несчастье,  которое  вчера  меня 
постигло; ты ведь сам был тому свидетелем... 
    - Да, сеньор. 
    - Необходимы срочные меры, чтобы поправить беду. 
    - Да, сеньор. (К чему, интересно, он клонит?) 
    - У меня, само собой разумеется, хватит средств, чтобы произвести ремонт... 
Ты ведь не станешь этого отрицать! 
    - Упаси меня боже, сеньор! 
    - Но мои средства вложены в землю и прочую  недвижимость,  а  они  приносят 
доход не сразу и лишь при условии крайней бережливости. Не так ли? 
    - Сущая правда! 
    - А поэтому я не располагаю в настоящее время суммой, необходимой для того, 
чтобы немедленно приступить к делу... Так? 
    - Совершенно верно. 
    - Итак, что особенного, если бы я попросил  каких-нибудь  Хуана  или  Педро 
дать мне наличную сумму под залог имения - просто на всякий случай,  если  моих 
доходов не хватит. 
    - Ясно, что же тут особенного! Да я готов вам хоть сегодня ссудить  сколько 
вам потребуется! 
    - Благодарствуй, Торибьо... Я высоко ценю твое предложение и потому выражаю 
свое согласие... 
    Хитрый богатей, отвечая на  вопросы  дона  Робустьяно,  ломал  голову,  чем 
объяснить столь быструю перемену в поведении соседа. Тут он вспомнил, что утром 
дон Робустьяно куда-то ездил верхом. Очевидно, его утреннее  путешествие  имело 
целью попросить одного из окрестных  дворян  о  милости,  которую  высокомерный 
сеньор не пожелал принять от простолюдина. Но, видимо, дон  Робустьяно  в  этом 
мало преуспел. И все же Торибьо не намеревался теперь мстить и  тем  самым  еще 
более омрачать и без того тяжкое состояние духа  своего  несчастливого  соседа. 
Поэтому он весьма охотно изобразил на  лице  преданность.  По  правде  сказать, 
надежда  на  осуществление  заветных  планов  не  покидала  его,  и  сейчас  он 
приготовился не упустить удобного случая. 
    - Э, черт побери!  Этакий  мужской  разговор  мне  по  душе!  -  сказал  он 
идальго. - Разговор прямой и откровенный! Теперь скажите без стеснения, сколько 
вам потребуется. 
    - Что касается гарантий... - дон Робустьяно внутренне содрогнулся при мысли 
о новых унижениях, которых потребует от него Кривоножка. 
    - Что касается гарантий, - поспешно  перебил  его  Торибьо,  -  то  с  меня 
хватило бы одной, дон Робустьяно. 
    - Какой именно? - спросил тот с дрожью в голосе. 
    - Чтобы вы пожали мою пятерню, - и Масоркас протянул идальго свою лапу. 
    Дон Робустьяно посмотрел на нее,  как  на  ядовитую  гадюку,  но,  еще  раз 
принеся жертву на алтарь необходимости, подавил  в  себе  возмущенную  гордость 
и слегка прикоснулся тонкими холодными пальцами  к  здоровенной  руке  хандало, 
добавив при этом: 
    - Пожимаю с уважением. 
    "А теперь, дружище, самое главное", - подумал Масоркас; и  чтобы  вновь  не 
разгневать дона Робустьяно, он повел речь осторожно: 
    - Что до суммы и сроков ее вручения,  это  как  вам  будет  угодно.  Вопрос 
пустячный. Но прежде... хотелось бы напомнить вам еще об одном дельце,  которое 
осталось вчера нерешенным. 
    Дона Робустьяно снова охватило чувство отвращения,  но  опять  его  гордыня 
была принесена в жертву. 
    - Что касается того дела, - ответил  он  с  явным  неудовольствием,  -  так 
я решил, что тебе следует обратиться к той, кого оно непосредственно  и  прежде 
всего касается. 
    И он позвал Веронику. Удивлению Кривоножки не  было  границ!  "Чего  только 
нужда не сделает с человеком!" - воскликнул он про себя. 
    Действуя так, дон Робустьяно стремился  хотя  бы  отчасти  избежать  лишних 
унижений. А в том, что согласие с предложением Торибьо  по  существу  для  него 
унизительно, он не сомневался. Пусть уж  лучше  другой  произнесет  решительное 
слово - это будет не так оскорбительно для его достоинства. Надо сказать,  что, 
несмотря на перемену в  убеждениях,  он  оставался  по-прежнему  чувствительным 
к уколам самолюбия. 
    Вероника вошла и поклонилась Торибьо. При этом она покраснела, пожалуй, еще 
сильнее, чем во время объяснения Антона в любви.  Дон  Робустьяно,  кусая  губы 
и взволнованно теребя полы сюртука, кружил по узенькой каморке. 
    - Донья Вероника, - произнес Масоркас, - я знаю, что вам  известны  желания 
моего сына. Знаю я также и то, что Антон вас обожает пуще прежнего.  А ведь уже 
в прошлое воскресенье он был влюблен в вас по уши! Принимая  это  во  внимание, 
я имел честь просить у сеньора дона  Робустьяно  вашей  руки  для  моего  сына. 
Несчастье, как вы помните, стало причиной того, что моя  просьба  осталась  без 
ответа. Но сейчас все изменилось, благодарение богу, и  ваш  почтенный  батюшка 
ответил мне, что  исход  дела  зависит  от  вашего  желания.  Не  так  ли,  дон 
Робустьяно? 
    - Да, - буркнул себе под нос старый сеньор и отвернулся. 
    Узнав о решительной перемене в намерениях отца,  Вероника удивилась едва ли 
не больше, чем за несколько минут до этого Торибьо. 
    - Итак, слово за вами, - прибавил Торибьо, подойдя к оробевшей девушке. 
    Но Вероника онемела. Крепко сжав  руки  и  закусив  губу,  она  переступила 
с ноги на ногу и... не произнесла ни слова. Тщетно  Кривоножка  подбадривал  ее 
восклицаниями. Лишь спустя несколько  минут,  запинаясь  и  следя  украдкой  за 
отцом, она пролепетала: 
    - Если батюшке будет угодно... 
    Вместо ответа  идальго  прорычал  что-то  нечленораздельное  и  зашагал  по 
комнате быстрее прежнего. 
    - Вот видите, он согласен! - закричал Торибьо,  истолковав  в  свою  пользу 
рычание соседа. 
    - Тогда и я... тоже согласна, - ответила Вероника,  покрывшись испариной от 
стыда и смущения. 
    Услышав это, дон Робустьяно взревел, точно пантера, но  тут  же  взял  себя 
в руки. 
    - Эге! - воскликнул сияющий от радости Торибьо.  -  Значит,  и  это  дельце 
сделано. Бегу, бегу домой обрадовать этого дуралея Антона! Он ждет ответа,  как 
манны небесной... Впрочем, раньше надо покончить со  счетами.  Ремонт  дома  не 
терпит отлагательств, завтра же примусь за дело. Вам нельзя  здесь  оставаться, 
ведь тут подымется такая суета... Раз уж мы с вами пород... 
    - Еще нет! - воскликнул уязвленный дон Робустьяно, переживая муки ада. 
    - Я хотел сказать, - возразил Масоркас, - что мы вскоре породнимся с  вами, 
и поэтому я рассчитываю, что вы согласитесь перебраться ко мне. 
    - Прилично ли? - проворчал дон Робустьяно. - Как тебе кажется?  После  того 
как вы уладили с ней это дело, - ей оказаться там... 
    - Ну что ж, можно и по-иному, - заметил  Кривоножка. - Мы  справим  свадьбу 
еще до того, как здесь начнется столпотворение... Не правда ли, донья Вероника? 
Разве не так, дон Робустьяно? 
    Да простят мне, если я скажу,  что девушка охотно согласилась на это.  А от 
дона Робустьяно нельзя было добиться ни слова, он молчал  точно  рыба,  -  нет, 
вернее сказать - точно волк, попавший в западню. 
    Но Кривоножка умел как нельзя лучше разгадывать  смысл междометий и рычания 
дона Робустьяно, толкуя их по собственному вкусу. Поэтому он объявил,  что  его 
предложение одобрено,  и  от  имени  собеседников  условился,  что  переселение 
состоится, как только будут улажены все необходимые формальности. 
    - Еще один вопрос, - добавил он. - Вам, сеньор дон Робустьяно, трудно будет 
разобраться в той мешанине, которая  заварится  здесь,  едва  начнутся  работы. 
С вашего позволения, я взял бы все на себя. 
    - Этого только не хватало!  -  воскликнул  дон  Робустьяно:  он  с  горечью 
подумал о том, что уже потерял право распоряжаться даже в стенах своего дома.	
    - Верно, вы меня не поняли, - сказал Торибьо, проникнув в смысл восклицания 
дона Робустьяно. - Вы получите сумму, какую пожелаете,  и  сами  будете  давать 
указания, оплачивать рабочих и  материалы  -  словом,  распоряжаться,  как  вам 
заблагорассудится.  На  себя  же  я  хотел  взять  обязанности,  так   сказать, 
управляющего. Сами понимаете, рабочий люд я лучше знаю, чем вы, и  мигом  сумею 
взять их в ежовые рукавицы. Все только затем, дон Робустьяно,  чтобы  дело  шло 
побыстрее и чтобы нам не подсунули вместо зайца ободранную  кошку.  К  тому  же 
этот дом можно было бы лучше  оборудовать:  стоит  только  немножко  подправить 
его... скажем, как я себе это представляю... 
    Дон Робустьяно нашел, что предложение Торибьо не лишено смысла; и поскольку 
из всех унижений, выпавших на его долю, это было  наименьшим,  он  уступил  без 
дальнейших возражений. 
    Кривоножка распрощался и поспешил домой сообщить Антону приятную новость. 
    Вероника была вне себя от радости, еще не смея до конца поверить неожиданно 
выпавшему ей счастью. 
    А перед  взором  дона  Робустьяно  встали  тени  его  разгневанных  предков 
и в ушах раздавались их проклятья. "О, Иуда идальго! - казалось,  вопили они. - 
Куда растратил ты блеск и достоинство рода?" Это кошмарное видение терзало его; 
обливаясь холодным потом, он лихорадочно вышагивал по беседке из угла  в  угол. 
Наконец возбужденное состояние сменилось  полным  упадком  сил;  в  изнеможении 
опустился он в кресло, украшенное гербом,  и  из  глубины  исстрадавшейся  души 
обратил молитву к небесам: 
    - Боже праведный! Если я навлек на себя твой гнев, сделай так,  чтобы  весь 
позор пал на этот проклятый век, повергший меня в нужду, а не  на  мой  славный 
род и не на меня, ибо я изнемогаю под бременем злой судьбы! 



    V
    Не прошло и двух недель после описанных выше потрясений, а село,  в котором 
они произошли, стало ареной новых, совсем иных событий. 
    Двери и окна дома Кривоножки украсились гирляндами из роз и тимьяна;  шесть 
лучших  во  всей  округе  стряпух,  завладев  курятником,  кладовой  и  кухней, 
ощипывали кур, с шумным усердием хозяйничали в кладовой,  жарили  и  парили  на 
кухне, раздувая огонь в очаге так,  что  он  весь  пылал  и,  подобно  вулкану, 
выбрасывал снопы искр из дымохода; а от вкусных запахов у соседей слюнки текли. 
Во дворе еще несколько поварих, не  менее  искусных,  жарили  полдюжины  телят, 
разрубленных на огромные куски. Посреди  двора  спешно  сооружался  фонтан  для 
вина,  а  в  другом  конце  устанавливали  куканью.  Повсюду,   где   возможно, 
прилаживали ракеты  для  фейерверка.  По  уличкам  шагали  четверо  волынщиков, 
усердно пытаясь извлечь из хриплых инструментов самые веселые  мотивы.  Гремели 
колокола. Молодые парни из местных богатых семейств на радостях вопили так, что 
небо  дрожало;  девушки  украшали  бубны  лентами  и  колокольчиками;  пономарь 
застилал чистыми выглаженными покрывалами главный алтарь;  а  школьный  учитель 
грыз ногти в бесплодных поисках рифмы, которой ему недоставало, чтобы завершить 
эпиталаму. 
    Торибьо Масоркас, сверкая золотом украшений и  лаком  башмаков,  сновал  из 
кухни во двор, со  двора  в  погреб,  из  погреба  к  фонтанчику  с  вином,  от 
фонтанчика к балкону; здесь отдаст  распоряжение,  тут  влепит  затрещину,  там 
походя ущипнет поваренка, - и повсюду вокруг него  звенел  смех  и  все  ходило 
ходуном. 
    Антон, оробевший  и  трепещущий,  наряжался  у  себя  в  комнате  с  особой 
тщательностью в новый с иголочки  костюм;  он  то  бросался  к  зеркалу,  чтобы 
пригладить кудри, то испускал такие вздохи, что в оконных рамах звенели стекла. 
    Вероника одевалась к венцу в тесном  алькове  господской  беседки,  она  не 
могла сдержать слез счастья, поправляя складки прекрасного подвенечного  платья 
и прилаживая к волосам чудесную гирлянду из белоснежных цветов;  с простодушным 
восторгом ребенка любовалась она переливами шелка на юбке,  сверканьем  золотой 
цепочки, спускавшейся с  шеи,  блеском  голубых  атласных  туфелек...  и  целым 
ворохом всяких украшений, которые ловкий Кривоножка накупил в Сантандере. 
    Дон Робустьяно, то ли из уважения к ее  стыдливости,  то  ли  из  презрения 
к роскоши ее наряда, покинул беседку и  в  задумчивости  кружил  близ  развалин 
своего дворца. 
    Увы, от дворца остались только четыре стены, да и те не полностью: половина 
внутренней стены, давшей трещины, лежала на  земле.  Крыша,  мансарда,  комнаты 
первого этажа - ничего более не существовало. Кривоножка  решил:  переделывать, 
так уж основательно! И вот, вопреки намерениям дона Робустьяно,  который  желал 
сохранить все, что возможно, в прежнем виде, одну комнату он приказал разрушить 
под предлогом перестила полов, другую - из-за необходимости восстановить стену. 
Во дворе и в каштановой роще стояли козлы, на которых  пилили  балки,  высились 
кучи извести, лежали наполовину отесанные каменные плиты. Только на земле рядом 
с воротами сохранилось несколько старых плит с высеченными на них  гербами.  Их 
берегли как зеницу ока,  чтобы  позднее  вновь  установить  на  места,  которые 
занимали они испокон веков. В тот день, о котором  мы  ведем  рассказ,  рабочих 
здесь не было: по случаю торжества в семье хозяев они отдыхали. 
    Все, что мы до сих пор сообщили  о  празднестве,  происходило  рано  утром, 
когда  солнце  едва  успело  позолотить  своими  лучами  крест   на   церковной 
колокольне. 
    Два часа спустя веселое и живописное шествие направилось со двора Торибьо к 
воротам соседей. Танцоры несли балдахин, под  которым  шли  Масоркас,  его  сын 
и супруга алькальда (в свое время станет известно, какая  роль  предназначалась 
этой сеньоре):  за  ними  следовали  двенадцать  певиц  с  бубнами,  увешанными 
колокольчиками, а позади бесчисленное множество парней и девиц - цвет  селения. 
Все вокруг заполняла толпа любопытных. Открывали шествие четыре музыканта;  они 
наигрывали на волынках подобие тарантеллы, весьма  популярной  в  области  Гор, 
и под ее звуки выступали танцоры, важные, точно статуи. Едва  умолкли  волынки, 
раздалась песня. Шесть девушек запели тягуче и монотонно, ударяя в бубны: 

              Всех прекрасней в целом свете, 
              С нами шествует жених.

    Им ответили на тот же  мотив  и  под  тот  же  аккомпанемент  другие  шесть 
голосов: 

              Пусть хранит его Сан Роке, 
              Пусть господь его хранит!

    Так они чередовались, волынщики и певицы,  пока  не  дошли  до  ворот  дома 
сеньора Трес-Соларес. Здесь процессия остановилась, и все на миг умолкли. Затем 
парни разом испустили громкий  клич,  прокатившийся  по  горам  и  гулким  эхом 
вернувшийся обратно. Тогда Кривоножка  трижды  ударил  по  воротам,  а  девушки 
с бубнами пропели новую строфу: 

              Солнце ясное долины, 
              Свой приют покинь скорей. 
              Ведь тебя твой друг любезный 
              Ожидает у дверей. 

    Несколько мгновений спустя ворота распахнулись и появились дон Робустьяно с 
Вероникой. Дон Робустьяно был  бледен,  на  лице  его  застыла  гримаса  горечи 
и отвращения; трепещущая Вероника рдела от  смущения.  На  отце  мешком  висело 
поношенное парадное платье; на дочери сверкал богатый подвенечный наряд. 
    Кривоножка, Антон и супруга алькальда подошли к ним; пять человек не  могли 
уместиться под балдахином, и было решено, что это почетное место займут  только 
господа. Тщеславию сеньора  польстило  такое  отличие,  он  подал  руку  дочери 
и вступил под балдахин с величественным и несколько презрительным видом, словно 
делал одолжение всем собравшимся. 
    Девушки, увидев роскошный наряд Вероники, ахнули от удивления; не  одна  из 
них, наверно, подумала,  что  Вероника  завладела  лучшим  женихом,  и  бросила 
на невесту недружелюбный взгляд. 
    После того, как господа  заняли  место  под  балдахином,  Торибьо  с  сыном 
и супруга алькальда стали рядом с ними,  и  все  снова  тронулись  в  путь  под 
оглушительные приветственные крики толпы, звуки волынок, куплеты певиц,  взрывы 
петард и перезвон колоколов: пономарь с раннего утра  забрался  на  колокольню, 
чтобы торжественно отметить каждый шаг свадебного шествия. 
    Когда процессия приблизилась к церкви, навстречу ей вышли сеньор священник, 
алькальд с муниципальными советниками, учитель и школьники. 
    Священник,  человек  осторожный,   ограничился   приветствием,   обращенным 
к каждому из основных действующих лиц пышного и красочного кортежа. 
    Алькальд, богатый землевладелец, лишенный сообразительности во всем, что не 
относится  к  улучшению  почвы  или  взиманию  налогов  с  облагаемых ценностей 
(в этом-то он  был  хоть  куда!),  обладал  гораздо  большим  самомнением,  чем 
священник. Он считал себя способным  к  любому  делу  -  хотя  бы  потому,  что 
в отправлении своей должности мог дать любому сто очков вперед. Таково было его 
мнение. Вот почему он решил, что в кратком приветствии  священника  чего-то  не 
хватало, и возымел намерение преподать наглядный урок, как следует себя вести в 
подобных торжественных обстоятельствах и к тому же  показать  народу,  что  ему 
известно  тонкое  обхождение.  И  вот  он  приосанился,  махнул  трижды  рукою, 
четырежды сплюнул, задрал голову вверх, зажмурился и, стоя прямо против  жениха 
и невесты, возвестил: 
    - О божественная тайна! Что я вижу, что наблюдаю?  Или  это  фантазия  моих 
очей? Нет, вы сюда явились...  вы...  самые...  великодушные  из  моих...  э-э, 
вассалов... явились...  чтобы  связать  себя  путами...  то  есть  узами...  на 
веки  вечные...  в  святой...  Я  и  муниципальные  советники,  которые,  здесь 
наличествуют... э-э, своими бренными телами... вам... вас... уважаем, привечаем 
и восхваляем, дабы все было в добрый час и вам во славу, которой... вам  желаю. 
Я кончил. 
    И алькальд замолк, окинув всех  горделивым  взором  победителя.  Советники, 
сопровождавшие его, одновременно поклонились и изрекли: 
    - Одобрено. 
    Учитель сперва лишь молча согнулся в три погибели перед женихом и невестой, 
потом круто повернулся на пятках и закричал  своим  питомцам,  протянув  к  ним 
руки: 
    - Хором! 
    И плутишки принялись во всю мочь петь гимн, сочиненный  их  педагогом;  при 
этом они быстро, с ловкостью новобранцев, построились в два ряда перед входом в 
церковь.  Процессия  двинулась  по  этому  коридору  и  вступила  в  храм.  Дон 
Робустьяно занял свое фамильное кресло, на этот раз покрытое лучшим  ковром  из 
сундуков Торибьо. Торибьо - посажёный отец, и  супруга  алькальда  -  посажёная 
мать, преклонили колени на ступеньках  главного  алтаря.  Волынщики  и  учитель 
поднялись  на  хоры:  музыканты  -  чтобы  сопровождать   игрой   богослужение, 
а воспитатель юношества - управлять хором. 
    Не станем описывать подробности венчального обряда, ибо,  mutatis mutandis, 
можно сказать, что и наш читатель, без сомнения, ревностный христианин и потому 
достаточно  знаком  с  этими  подробностями.  Замечу  только,  что   в   момент 
благословения у входа раздались выстрелы из ружей и взрывы  петард;  что  жених 
и невеста, когда пришло время прочесть  послание  святого  Павла,  стали  подле 
заветного кресла дона Робустьяно, как будто близость к  нему  придавала  особую 
торжественность вступлению сына Масоркаса во владение фамильными  привилегиями. 
Дон Робустьяно, правда с горечью и досадой, отметил про себя это вторжение,  но 
уже не знал, как поступать: пышность церемонии  в  честь  дочери  не  могла  не 
льстить ему.  Торибьо  же  под  конец  так  расчувствовался,  что  одновременно 
и смеялся и плакал,  а  потом  расцеловался  со  свояком,  Вероникой,  Антоном, 
супругой алькальда и чуть было не полез с поцелуями к священнику. 
    Когда обряд наконец завершился и умолкли обычные в этих случаях приветствия 
и поздравления, свадебный поезд вновь выстроился у  дверей  церкви  и  тронулся 
в обратный путь в прежнем порядке, с той лишь  разницей,  что  теперь  и  Антон 
шагал под балдахином, а Кривоножка швырял направо и налево  целыми  пригоршнями 
тарины и даже полупесеты - неодолимую приманку,  которая  не  раз  расстраивала 
ряды процессии. И танцоры, и  волынщики,  и  певцы  кидались  подбирать  далеко 
закатившиеся монетки, и  тут  уж  Торибьо  бессилен  был  их  остановить,  хотя 
и твердил все время, что никто не останется в накладе. 
    Час спустя свадебное пиршество в доме  богатого  хандало  было  в  разгаре. 
Сеньор священник, дон Робустьяно, Кривоножка, новобрачные,  алькальд  с  женой, 
муниципальные советники, учитель, пономарь и  еще  с  добрый  десяток  наиболее 
уважаемых жителей заняли длинный стол, накрытый наверху,  в  большой  гостиной. 
Танцоры, волынщики, певицы и все, кто к ним  присоединился,  завладели  двором; 
и даже на долю наименее удачливых  хватило  жаркого,  хлеба,  вина  и  риса  на 
молоке. 
    Сеньор  священник,  человек  предусмотрительный  и  благоразумный,   вскоре 
удалился из-за стола, выпив за здоровье новобрачных и преподав им немало мудрых 
советов. После его ухода все  почувствовали  себя  свободнее.  Председательское 
место, оставшееся вакантным, после того как добрый священник отправился  домой, 
предложили занять дону Робустьяно, который  принял  эту  честь  с  обычной  для 
него важностью. Но даже  ему  было  не  под  силу  поддерживать  порядок  среди 
сотрапезников. Торибьо хохотал во всю глотку, вопил  и  поминутно  провозглашал 
тосты; пономарь пел; алькальд сочинил три предлинные  речи,  вызвав  тем  самым 
восторг супруги; досточтимые советники трижды вынесли свое  одобрение;  учитель 
же,  полагая,  что  пришел  подходящий  момент,  с  милостивого  согласия  дона 
Робустьяно огласил свое творение, которое стоило ему немалых трудов. 
    "Стихотворная эпиталама  в  двенадцати  неравносложных  стихах,  написанных 
соответственно правилам, сочиненная Кануто Просодией, учителем начальной  школы 
данного селения, и посвященная высокой цели отличить, превознести и возвеличить 
преславную донью Веронику Трес-Соларес и ее благородного супруга  дона  Антоньо 
Масоркаса (в просторечии - Антона, ввиду грамматического усечения) ныне, в день 
их бракосочетания, или  супружества,  первого  сентября  сего  года,  с  вашего 
соизволения: 

              Пусть осветят вам путь звезды 
              И все планеты. 
              Пусть птицы пропоют вам в гнездах 
              Мои приветы. 
              Пусть знают: донья Вероника, а с нею 
              И дон Антоньо 
              Скрепили узы Гименея 
              И брак сегодня. 
              Желаю вам благословенья 
              Пречистой девы 
              И множества детей рожденья! 
              Аминь и Laus, Deo". 

    Между тем как все это происходило в доме,  во дворе пировало чуть ли не все 
селение, рьяно уничтожая мясо и поглощая кувшинами вино.  Фонтан  был  наполнен 
двумя бочонками чудесного вина из Риохи, но около трех часов дня  пришлось  его 
пополнить еще одной бочкой, ибо  вина  не  хватило.  Так  же  молниеносно  были 
опустошены семь котлов с рисом на молоке, а от шести телят осталась одна ножка. 
    Когда исчезло и это последнее напоминание о телятине, истощился фонтан вина 
и были дочиста вылизаны  котлы,  пировавшие  сняли  доски,  служившие  столами, 
отбросили парусиновые тенты, спасавшие их  от  солнца,  и  музыканты  принялись 
пиликать на волынках. Музыка и полдюжины  ракет,  пущенных  в  небо,  послужили 
сигналом к шумному веселью; одни отправились испробовать свои силы на  куканье, 
другие пустились в пляс. 
    Танцевали  все,   кто  еще  хоть  немного  держался  на  ногах;  остальные, 
растянувшись на земле, кто вверх животом, кто вниз,  -  словом,  как  позволяло 
количество поглощенных яств и  вина,  -  принялись  вопить  и  орать  во  славу 
новобрачных. Услышав приветственные  крики  в  свою  честь,  Вероника  и  Антон 
в сопровождении незначительной части гостей вышли  на  балкон.  Я  подчеркиваю: 
"незначительной части", так как советники, учитель и  еще  трое  сотрапезников, 
встав из-за стола, неожиданно пришли к выводу,  что  начинается  землетрясение, 
и поскольку доказать им противное не было никакой возможности, то они  остались 
на месте,  решив  прикончить  херес  и  укрепить  свой  дух,  дабы  мужественно 
встретить неминуемую гибель. Что касается пономаря, то,  услышав шум и крики во 
дворе, он решил во что бы то  ни  стало  поразить  всех  перезвоном  колоколов, 
известным ему на случай торжественных событий. Однако его желаниям  не  суждено 
было осуществиться: взявшись за  веревки,  он  вдруг  вообразил,  что  колокола 
звонят сами по себе, перепугался до  смерти,  окончательно  лишился  равновесия 
духа и тела и пересчитал головой и боками  все  ступеньки  колокольни  одну  за 
другой. 
    Тем  временем  во  дворе   Торибьо   продолжалась   несусветная   сумятица, 
и собравшиеся вдруг единодушно  потребовали,  чтобы  донья  Вероника  сплясала. 
Кривоножка поддержал их требование,  и  дочери  преславного  рыцаря  ничего  не 
оставалось, как уступить их желанию и с головой окунуться  в  шумный  водоворот 
веселья.  Масоркас,  Антон  и  супруга   алькальда   поощряли   рукоплесканиями 
покрасневшую до корней волос Веронику. Но дон Робустьяно, поневоле  оказавшийся 
в обществе этого мужичья и за обедом проглотивший  больше  желчи,  чем  котлет, 
почувствовал, что непристойная покорность дочери переполнила чашу его терпения. 
Он взял шляпу и удалился. Никакие просьбы и мольбы не могли удержать его долее. 
    - Все равно, - сказал он Кривоножке, - мне надо идти домой... 
    - Как же так? А я уже приготовил для вас лучшую комнату. 
    - Пока я располагаю приютом, где могу укрыться от непогоды, благородство не 
позволяет мне отдыхать в чужом жилище. Я хочу воздать тебе  по  справедливости: 
ты приглашаешь меня к себе с наилучшими намерениями,  ты  торжественно  отметил 
свадьбу моей дочери, - более того, я благодарю тебя за это; но тебе не  следует 
все же честолюбиво рассчитывать на то,  чтобы  я  своим  присутствием  оправдал 
некоторые  излишества  и  мирился  с  некоторыми  пороками,   противными  моему 
характеру. Пусть пройдет время, и тогда посмотрим, смогу  ли  я  в  своем  доме 
охотно принять то, что сейчас, в гостях у тебя, для  меня  невыносимо.  А  пока 
старуха соседка заменит в хозяйстве  Веронику  и  позаботится  о  моем  скудном 
пропитании. Оставайся с богом! 
    Непреклонный сеньор не произнес более ни слова; но мне известно, что  когда 
он вошел в свою  ветхую  беседку,  крохотное  это  строение  представилось  ему 
огромной пустыней. На дона Робустьяно повеяло холодом, стены показались ему еще 
более мрачными и темными,  чем  прежде.  Стараясь  понять,  что  произошло,  он 
огляделся вокруг и заметил брошенное Вероникой  старое  шерстяное  платье.  Две 
слезинки скатились по его щекам. Он  внутренне  вознегодовал,  силясь  побороть 
малодушие, но все было напрасно: слезы хлынули из глаз, а из  стесненной  груди 
вырвался жалобный стон. Впервые дон Робустьяно понял, что  есть  в  его  сердце 
и другие чувства, кроме дворянской спеси. Тридцать лет, проведенных бок о бок с 
Вероникой, оказались слишком малым сроком, чтобы установить эту истину,  а одно 
мгновение одиночества явственно ее обнажило. Гордый до фанатизма дон Робустьяно 
де Трес-Соларес в этот миг просветления понял,  что  разлука  с  дочерью  более 
печалит его, чем потеря украшенного гербами дворца. Никогда бы  не  решился  он 
даже себе признаться в этом. Старые предрассудки пустили слишком глубокие корни 
в его душе, и, обретя в них  силы,  чтобы  воспротивиться  велению  сердца,  он 
выбрал горькое и печальное одиночество в жалкой беседке, отказавшись от радости 
утешения в чужом доме. 
    И все  же  рыдание,  вырвавшееся  из  груди  знатного  сеньора,  не  прошло 
бесследно:  самая  чувствительная  струна  в  его  душе  уже  зазвучала,  и  ее 
таинственные отзвуки вскоре нашли гостеприимный приют в сердце. 
    Когда человеку выпадают на  долю  подобные  потрясения,  необходимо  время, 
чтобы привести к желаемому пределу сознание, охваченное сомнением,  помочь  ему 
достигнуть цели, к которой он стремится. 
    Масоркас ни одним словом не обмолвился Веронике по поводу ухода ее  отца, - 
напротив, не желая  омрачать  радость  молодой  женщины  в  столь  значительный 
для  нее  момент,  он  уверил  ее,  что  дон  Робустьяно  отправился  отдохнуть 
в приготовленную ему комнату. 
    Итак, свадьба продолжалась столь же бурно, как и вначале. 
    Наступил вечер, во дворе зажглись огни, и почти  до  полуночи  продолжались 
пляски, смех и веселье. И тогда Торибьо выбил дно у бочки с водкой и угостил на 
прощанье гостей, уже давно нуждавшихся в отдыхе  и  сне.  Вновь  грянули  песни 
и музыка, но так нестройно, что выдержать  это  было  свыше  человеческих  сил; 
повторились приветственные клики  и  поздравления  в  честь  новобрачных,  дона 
Робустьяно и Торибьо; проснулись советники, учитель  и  вся  честная  компания, 
доселе храпевшая за столом. Наконец ушли и они. Опустел двор, кое-как  прибрали 
черепки и прочие следы пиршества, удалились стряпухи; вновь воцарились  порядок 
и тишина в доме богатого хандало. Торибьо незаметно исчез и... 
    "Но кто больше знать желает, пусть в Саламанку уезжает". А я  ставлю  здесь 
точку и опускаю, как говорят опытные романисты, завесу над остальными событиями 
этого дня, надолго оставшегося памятным для жителей селения, название которого, 
повторяю, я не хочу и не могу вам открыть. 



    VI
    Дойдя до этого места в моем повествовании и желая  довести  его  до  конца, 
я прошу читателя представить себе, что с той поры минуло восемь лет.  Пусть  он 
вновь обратит свой взор на окружающую обстановку и на лица, о которых шла речь; 
великой окажется его проницательность, если он узнает их с первого взгляда. 
    Дворец уже вполне достоин этого пышного названия как снаружи, так и внутри, 
как вверху, так и внизу. 
    Клочок  земли  возле  дома  превратился  в   плодовый   сад,   где   растут 
замечательные фруктовые деревья; часть земли отведена под цветник, который стал 
очаровательным  местом  отдыха.  Снесена   старая,   поросшая   травой   стена, 
нуждавшаяся в подпорках, и вместо нее возвышается новая,  прочная,  которая  не 
только защищает владение, но и служит основанием для изящной решетки:  прохожие 
могут теперь вдоволь любоваться тем, до чего не должны касаться их руки. 
    Каштановая роща  превратилась  в  чудесный  парк  с  живописными  дорожками 
и клумбами, обрамленными зеленым дерном. 
    Старая  зубчатая  башенка  превратилась  в  обширный   стеклянный   фонарь, 
беседка - в летнюю  веранду,  навес  наполовину  занят  оранжереей,  наполовину 
птичником. 
    Такие же перемены видны и во всем остальном, потому что Торибьо, как мы уже 
говорили, собирался учинить разнос всему старому - и выполнил  свое  намерение, 
превратив неуклюжий дом в здание со всевозможными удобствами,  рассчитанными на 
самый требовательный вкус в условиях деревенской жизни. 
    А теперь, читатель, обрати свой взор на счастливых обитателей этого земного 
рая! 
    Антон раздобрел; он целыми  днями  хлопочет  по  имению:  тут  распорядится 
жатвой, там проверит овечью отару; он следит за подрезкой  деревьев,  наблюдает 
за постройкой новых хозяйственных помещений; когда  надо,  отчитает  нерадивого 
батрака и поощрит трудолюбивых. 
    Обедать он приходит  всегда  поздно,  хотя  бы  и  обещал  вернуться  домой 
пораньше; но никогда его не увидишь  в  плохом  настроении.  Лучший  отдых  для 
него - устроиться поудобнее в кресле и всхрапнуть  минутку-другую,  в  ожидании 
пока остынет  суп,  или  подхватить  и  расцеловать  пухлые  щечки  двух  своих 
малышей - белоголовых, кругленьких, свеженьких,  кровь  с  молоком,  -  которые 
налетают на него, едва он успеет  сесть;  они  забираются  к  нему  на  колени, 
расстегивают жилет, обнимают за шею, лезут на плечи; от этих наскоков,  объятий 
и возни он пьянеет так, что голова идет кругом. 
    Вероника - превосходная мать семейства, веселая  и  деятельная.  На  своего 
Антона она наглядеться не может. Со всеми заботами по домашнему  хозяйству  она 
справляется сама. Предаваясь этим священным обязанностям  с  завидным  усердием 
и охотой, она едва успевает урвать часок, чтобы посвятить его  своему  любимому 
занятию: прогулке в саду или каштановой роще, где  на  тропинках  резвятся  два 
очаровательных сорванца. Ей не хочется даже на короткий срок покидать  деревню, 
хотя Торибьо советует ей познакомиться с белым светом. 
    Весь свет для нее умещается в том уголке, где она родилась,  где  находятся 
ее дети, ее Антон и все те люди и предметы, которые ей близки и дороги. 
    Ее ничто не огорчает и не тревожит - кроме мысли,  что  в  один  прекрасный 
день, - а он не так уж далек, - ей придется  разлучиться  со  своими  крошками, 
чтобы дать им образование, которого они не могут  получить  здесь,  в  деревне. 
И этот день настанет, если отец и оба деда не согласятся наконец,  как она того 
хочет вопреки их желанию, сделать из сыновей таких же честных землепашцев,  как 
дед. 
    В волосах Торибьо появилась проседь, он уж не так шумлив,  как  прежде,  но 
в остальном не изменился - все такой же балагур и добряк. 
    Убедившись, что сын способен не хуже его справляться с обширным  и  сложным 
хозяйством, он охотно передал все дела  в  его  руки,  а  сам  целиком  отдался 
радостям семейной жизни, к которой его влекло сердце. 
    Дон  Робустьяно  переживал  свое  горе  долгих  восемь   месяцев,   которые 
потребовались Торибьо, чтобы закончить волшебные превращения в  старом  дворце. 
Стариковское сердце подсказывало ему, что правильнее всего было бы  перебраться 
в удобное помещение, которое приготовил ему в своем доме этот  торгаш  Торибьо, 
но  врожденное  упрямство  и  дворянская   спесь   помешали   осуществить   это 
переселение. 
    Зато едва лишь маляры успели сделать последний мазок  в  обновленном  доме, 
как он тут же пригласил дочь навестить его со всем семейством. 
    Предложение навестить на языке дона Робустьяно означало:  "Мне  необходимо, 
чтобы вы жили со мной, я хочу умереть, видя всех вас подле себя". 
    И  действительно,  одиночество  убивало  несчастного  старика;   за  восемь 
нескончаемо долгих месяцев он не раз пожалел,  что родился дворянином и что всю 
жизнь так кичился своим благородным  происхождением.  И  теперь  только  боязнь 
вступить в противоречие с самим  собой  и  быть  наказанным  за  свои  яростные 
нападки на низкую чернь, и  особенно  на  Торибьо,  не  позволяли  ему  принять 
гостеприимство хандало. Напротив, принять Торибьо  в  своем  доме  походило  на 
милость, которой жаловал его дон Робустьяно. Это существенно меняло дело. 
    Таким образом, все самые горячие желания наших  героев  исполнились,  когда 
они собрались вместе под крышей  старого  дворца:  дон  Робустьяно  не  страдал 
больше от своего одиночества, Вероника, которая догадывалась о страданиях отца, 
успокоилась, а Торибьо и Антон были довольны тем,  что Вероника счастлива и что 
им удалось так просто  разрешить  вопрос  об  устройстве  судьбы  этих  знатных 
сеньоров. 
    При столь  благоприятном  стечении  обстоятельств  можно  было  безошибочно 
предсказать,  что  между  обитателями  восстановленного  дворца  воцарятся  мир 
и согласие. 
    И вот мы убедились, что наше пророчество оправдалось: доказательством  тому 
восемь лет, что прожили вместе Вероника, Антон и Торибьо. 
    Что касается дона Робустьяно - подивись, любезный читатель! - он раздобрел, 
охотно смеется шуткам Кривоножки, усаживает его  в  церкви  рядом  с  собой  на 
почетном месте, прогуливается с ним и хлопает его по плечу; он подолгу беседует 
с Антоном, упрашивает его не носить куртки даже дома,  часто отправляется с ним 
посмотреть на полевые работы... и всем сердцем любит зятя. 
    Можно ли представить себе  еще  более  разительную  перемену  в  характере? 
И однако это так естественно. 
    Дон Робустьяно во всем первенствует в своем доме. Он сидит во главе  стола, 
подает знак к молитве, отпускает  деньги  на  домашние  расходы;  малейшая  его 
прихоть воспринимается как приказ, ему  уступают  лучшее  кресло,  а  когда  он 
возвращается с прогулки, слуги за полверсты кланяются ему.  Его комната - самая 
солнечная и просторная в доме, обставлена лучше, чем  другие.  Торибьо  выписал 
ему газету, соответствующую его взглядам. Все эти и бесконечное множество  иных 
знаков внимания оказываются членами семьи по собственному почину, без малейшего 
намека со стороны старого сеньора. 
    А если этого недостаточно для  ублажения  дона  Робустьяно,  то  на  помощь 
приходят два ангелочка - сыновья  Вероники:  они  ни  на  минуту  не  оставляют 
в покое деда, заставляют его  возиться  с  ними,  рассказывать  сказки,  играть 
в прятки... и без конца целуют его, а это для него  наивысшее  удовольствие  из 
всех, что стараются доставить ему домашние. Ласки  внучат  оживляют  и  молодят 
душу почтенного старца. 
    Он ведет долгие и горячие споры  с  членами  семейства  по  поводу  будущей 
судьбы  этих  очаровательных  созданий.  Ему  страстно   хочется   увидеть   их 
адвокатами,   Антону   -   инженерами,    Торибьо   -   генералами   или   даже 
главнокомандующими, если это потребуется а Вероника желает... чтобы они никогда 
с нею не расставались. 
    - На, всех постах, в любом занятии и ремесле,  -  заключал  обычно  знатный 
сеньор, - можно проявить то, что в первую очередь должен пожелать  отец  своему 
сыну: честность. И у наших малышей уже сейчас имеется все, чтобы  стать  самыми 
что ни на есть честными людьми; им не придется думать,  как  добыть  себе  хлеб 
насущный, - а это опасная стезя, с которой нередко сбиваются под ударами  нужды 
даже люди с прямым  характером  и  чутким  сердцем  и  немало  отважных  теряют 
мужество и силы. У них есть еще одно громадное преимущество,  если  они  сумеют 
воспользоваться им, как оно того заслуживает: великая книга, по  которой  нужно 
учиться, живой пример, которому следует подражать, - их  дедушка  Торибьо.  Да, 
это так, мой друг.  Без  пышных  слов  и  пустой  трескотни  ты  красноречивыми 
поступками образумил меня; я понял - и мне отрадно признаться  в  этом,  -  что 
существует более великое, более возвышенное и достойное благородство,  чем  то, 
которое определяется по  крови  и  по  фамильным  пергаментам,  -  благородство 
сердца. 
    После того как мы  выслушали  столь  ясные  и  искренние  при  знания  дона 
Робустьяно, после того как мы увидели картину полного  семейного  благополучия, 
которую я нарисовал, что мне еще остается добавить? Ровно ничего, благосклонный 
читатель. Считай мою повесть законченной, и ты не  ошибешься.  Не  суди  строго 
автора, а если ты уроженец области Гор и к тому  же  идальго,  то  укроти  свою 
подозрительность, окажи мне милость и поверь, что, повествуя о доне Робустьяно, 
о доне Рамиро и прочих  знатных  сеньорах,  упоминаемых  в  рассказе,  я  думаю 
о твоем отце или деде не больше, чем о китайском императоре. 


_______________________________________________________________________________

   Комментарии
    Смысловая фамилия; в переводе означает: три участка земли и большая дорога. 

    Арроба - мера веса, равная 11,5 кг. 

    Рехидор - член городского совета.

    Майорат - родовое дворянское поместье, которое  передавалось  из  поколения 
в поколение старшему сыну, наследующему родовой титул. 

    Слова "жрать Конституцию" - намек  на  получившую  широкую  известность  во 
время революции 1820-1823 годов народную песню: "На, жри, собака!",  обращенную 
к  дворянам,  которые  вынуждены  были  признать  демократическую   конституцию 
1812 года. 

    Сумалакарреги  Томас  -  полковник,   командовавший  войска  дона  Карлоса, 
претендента на испанский престол. 

    Пусть читатель сам заполнит многоточие названием деревушки в  области  Гор, 
которое он считает подходящим к случаю, ибо я не осмелюсь этого сделать на свой 
собственный риск, хорошо зная крайнюю  щепетильность  моих  земляков  из  числа 
благородных идальго. (Прим. автора.)

    Сан-Кинтин (Сен-Кентен) - город во Франции, близ которого испанские  войска 
Филиппа II в 1557 году одержали победу над французской армией. 

    Дон Пелайо, Инфансон де ла Вега - астурийский король, в битве при Ковадонге 
(718 г.) остановивший  дальнейшее  продвижение  мавров  на  север  Пиренейского 
полуострова. 

    Подлинные слова дона Робустьяно. (Прим. автора).

    Смысловая фамилия; в переводе означает: кукурузный початок.

    Хандало - кличка, которой горцы Северной Испании  наделяют  андалусцев  или 
своих земляков, отправившихся в Андалусию на заработки. 

    Бандерилья - небольшой дротик с загнутым наконечником, который во время боя 
быков вонзают в шею животного, чтобы возбудить его ярость. 

    Аюнтамьенто - муниципалитет.

    Прелестная женщина (франц.). 

    Смысловая фамилия; в переводе означает: шесть канав и две калитки на лугу. 

    Тирант Белый  -  герой  каталонского  рыцарского  романа  Жоаннэ  Мартореля 
"История славного рыцаря Тиранта Белого" (XV в.). 

    Во веки веков! (Лат.)

    Куканья - мачта с подвешенными наверху призами. 

    Алькальд - городской голова, староста (в деревне).

    Обычай  воспевать  подобным  образом  жениха  и   до   сих   пор   довольно 
распространен в области Гор; но чаще всего  эти  песни  исполняют  не  в  честь 
женихов, а в честь юношей, когда  они  после  долгого  отсутствия  возвращаются 
домой,  приобретя  богатство;  а  также  в  честь  местного  святого  во  время 
процессии. Стихи, вложенные в уста второго хора, в подобных случаях исполняются 
всегда в качестве припека, причем в первой строке соответственно  подставляется 
имя святого, покровителя данного селения. (Прим. автора.)

    Произведя необходимые замены (лат.). 

    Тарин - староиспанская мелкая серебряная монета. 

    Смысловая фамилия:  Кануто   -   доносчик,  наушник;   просодия   -   наука 
о стихосложении; болтун (исп.). 

    Хвала господу! (Лат.)

    Народная поговорка. Саламанка в старину славилась своим университетом. 
 

    Москва, Государственное издательство художественной литературы, 1958.

_______________________________________________________________________________

    Подготовка текста - Лукьян Поворотов