John Edward Masefield
1878 - 1967
|
к началу страницы
Морская лихорадка
Меня снова тянет в родные моря,
К просторному небу и морю;
И надо мне только - чтоб, в небе горя,
Руль направили звезды и зори,
И размах кормы, и маятник рей,
И ветром наполненный парус,
И мглистый туман на глади морей,
И мглистых рассветов пожары.
Меня снова тянет в родные моря,
Зовет меня голос прибоя.
Это дикий зов и властный зов,
И нигде не найти покоя;
И все, что мне надо, - ветреный день,
И вспугнутых чаек взвизги,
И взлет их с волны, и на льдине тюлень,
И разметанной пены брызги.
Меня снова тянет в родные моря,
К привольной бродяжьей жизни,
На путь гагар, на путь кита,
Где в лицо мне волна брызнет;
И все, что мне надо, - ядреный рассказ
И здорового смеха раскаты -
И спокойный сон, освежающий сон,
Когда с вахты смена снята.
Перевод И. Кашкина
"Sea Fever"
_______________________________________
к началу страницы
Морская лихорадка
Опять меня тянет в море,
где небо кругом и вода.
Мне нужен только высокий корабль
и в небе одна звезда,
И песни ветров, и штурвала толчки,
и белого паруса дрожь,
И серый, туманный рассвет над водой,
которого жадно ждешь.
Опять меня тянет в море,
и каждый пенный прибой
Морских валов, как древний зов,
влечет меня за собой.
Мне нужен только ветреный день,
в седых облаках небосклон,
Летящие брызги, и пены клочки,
и чайки тревожный стон.
Опять меня тянет в море,
в бродячий цыганский быт,
Который знает и чайка морей,
и вечно кочующий кит.
Мне острая, крепкая шутка нужна
товарищей по кораблю
И мерные взмахи койки моей,
где я после вахты сплю.
Перевод С. Маршака
"Sea Fever"
________________________________________________
к началу страницы
Грузы
Ниневийская галера из далекого Офира
В палестинский порт плывет, нагружена
Грузом из мартышек и павлинов,
Кедров пиленых, клыков слоновых
И бочонков сладкого вина.
Парусник испанский плывет от перешейка,
Кренится от взятого на борт добра -
Груза изумрудов и топазов,
Аметистов, перца и корицы,
Слитков золота и серебра.
Грязная британская коптилка прется по Ла-Маншу
(Мартовский туман стоит стеной)
С грузом из угля, свиной щетины,
Балок, рельс, галантереи
И копеечной посуды жестяной.
Перевод Ю. Таубина
"Cargoes"
______________________________________________
к началу страницы
* * *
Ломали камень здесь столетие назад:
Обозы по лесу скрипели, не слабея.
И сверла ставили пороховой заряд,
Чей след теперь в дожди чернеет.
И вот, последний воз сквозь лес продребезжал:
Дом строили большой, чтоб сделать вековечной
Апрель-красавицу, - супруг так пожелал,
И стала глыба человечной.
Дом до сих пор стоит, апрель же этот гордый
Давно исчез, как та красавица потом,
На Запад: старая, печальная исторья, -
Не стоит говорить о том.
Исчез и муж ее. Но их каменоломня,
Когда спускается по-старому апрель, -
Отрада нежная свиданиям влюбленных:
В ней первоцвет растет сквозь прель.
И дрозд гнездится под сережками орешин,
Фиалок беленьких цветет краса в крови,
И тянется нарцисс, и терна свечи
Блестят в запущенной любви.
Перевод И. Аксенова
_____________________________________________
к началу страницы
* * *
Вот гордых королей толпа.
Их кони - в рысь, знамена - ввысь,
их копья блещут медью.
Громить и грабить города, -
Вот их мечта -
Гора золы;
Да плугом вывернут волы
Истертый грош; да рвы, валы -
Вот их наследье; сон и мечта.
Считает барыши купец.
В пластах - руда, в портах - суда, счета в конторах,
Земля - один резной ларец,
Червонцев звон.
Десятник бьет
Голодных слуг - рабов, чей пот
Принес хозяину почет, -
И вот их слава; мечта и сон.
Попы в церквах своих поют
Кадилен чад, - они кричат и Бога молят.
Но божества, как мухи, мрут,
Алтарь снесен.
И храм плющом
Оброс - пустой и грязный дом.
Что боги? Их расколет лом,
Расплющит молот; мечта и сон.
Дай, красота, мне вновь познать
Прохладный дерн, апрельский дождь, вод
отражающую гладь.
Звезды единственной восход,
Чтоб я пришел твой пир стеречь
От их мечей, счетов и свеч,
Чтоб зверя разумел бы речь
И зерен сон...
И от неволи был спасен.
Перевод Ю. Таубина
"Lollingdon Downs VIII"
____________________________________________________
к началу страницы
Sea Fever
I must go down to the sea again,
to the lonely sea and the sky
And all I ask is a tall ship
and a star to steer her by;
And the wheel's kick and the wind's song
and the white sail's shaking,
And a grey mist on the sea's face,
and a grey dawn breaking,
I must go down to the seas again,
for the call of the running tide
Is a wild call and a clear call
that may not be denied;
And all I ask is a windy day
with the white clouds flying,
And the flung spray and the blown spume,
and the sea-gulls crying
I must go down to the seas again,
to the vagrant gypsy life,
To the gull's way and the whale's way
where the wind's like a whetted knife;
And all I ask is a merry yarn
from a laughing fellow-rover,
And quiet sleep and a sweet dream
when the long trick's over.
__________________________________________________________
к началу страницы
Cargoes
Quinquireme of Nineveh from distant Ophir,
Rowing home to haven in sunny Palestine,
With a cargo of ivory,
And apes and peacocks,
Sandalwood, cedarwood, and sweet white wine.
Stately Spanish galleon coming from the Isthmus,
Dipping through the Tropics by the palm-green shores,
With a cargo of diamonds,
Emeralds, amythysts,
Topazes, and cinnamon, and gold moidores.
Dirty British coaster with a salt-caked smoke stack,
Butting through the Channel in the mad March days,
With a cargo of Tyne coal,
Road-rails, pig-lead,
Firewood, iron-ware, and cheap tin trays.
_____________________________________________________
к началу страницы
Roadways
One road leads to London,
One road leads to Wales,
My road leads me seawards
To the white dipping sails.
One road leads to the river,
And it goes singing slow;
My road leads to shipping,
Where the bronzed sailors go.
Leads me, lures me, calls me
To salt green tossing sea;
A road without earth's road-dust
Is the right road for me.
A wet road heaving, shining,
And wild with seagull's cries,
A mad salt sea-wind blowing
The salt spray in my eyes.
My road calls me, lures me
West, east, south, and north;
Most roads lead men homewards,
My road leads me forth.
To add more miles to the tally
Of grey miles left behind,
In quest of that one beauty
God put me here to find.
________________________________
к началу страницы
Sonnet
Flesh, I have knocked at many a dusty door,
Gone down full many a midnight lane,
Probed in old walls and felt along the floor,
Pressed in blind hope the lighted window-pane,
But useless all, though sometimes when the moon
Was full in heaven and the sea was full,
Along my body's alleys came a tune
Played in the tavern by the Beautiful.
Then for an instant I have felt at point
To find and seize her, whosoe'er she be,
Whether some saint whose glory doth anoint
Those whom she loves, or but a part of me,
Or something that the things not understood
Make for their uses out of flesh and blood.
_______________________________________________
к началу страницы
The West Wind
It's a warm wind, the west wind, full of birds' cries;
I never hear the west wind but tears are in my eyes.
For it comes from the west lands, the old brown hills.
And April's in the west wind, and daffodils.
It's a fine land, the west land, for hearts as tired as mine,
Apple orchards blossom there, and the air's like wine.
There is cool green grass there, where men may lie at rest,
And the thrushes are in song there, fluting from the nest.
"Will ye not come home brother? ye have been long away,
It's April, and blossom time, and white is the may;
And bright is the sun brother, and warm is the rain, -
Will ye not come home, brother, home to us again?
"The young corn is green, brother, where the rabbits run.
It's blue sky, and white clouds, and warm rain and sun.
It's song to a man's soul, brother, fire to a man's brain,
To hear the wild bees and see the merry spring again.
"Larks are singing in the west, brother, above the green wheat,
So will ye not come home, brother, and rest your tired feet?
I've a balm for bruised hearts, brother, sleep for aching eyes,"
Says the warm wind, the west wind, full of birds' cries.
It's the white road westwards is the road I must tread
To the green grass, the cool grass, and rest for heart and head,
To the violets, and the warm hearts, and the thrushes' song,
In the fine land, the west land, the land where I belong.
________________________________________________________________
к началу страницы
Trade Winds
In the harbor, in the island, in the Spanish Seas,
Are the tiny white houses and the orange trees,
And day-long, night-long, the cool and pleasant breeze
Of the steady Trade Winds blowing.
There is the red wine, the nutty Spanish ale,
The shuffle of the dancers, the old salt's tale,
The squeaking fiddle, and the soughing in the sail
Of the steady Trade Winds blowing.
And o' nights there's fire-flies and the yellow moon,
And in the ghostly palm-trees the sleepy tune
Of the quiet voice calling me, the long low croon
Of the steady Trade Winds blowing.
______________________________________________________
к началу страницы
A Wanderer's Song
A wind's in the heart of me, a fire's in my heels,
I am tired of brick and stone and rumbling wagon-wheels;
I hunger for the sea's edge, the limit of the land,
Where the wild old Atlantic is shouting on the sand.
Oh I'll be going, leaving the noises of the street,
To where a lifting foresail-foot is yanking at the sheet;
To a windy, tossing anchorage where yawls and ketches ride,
Oh I'l be going, going, until I meet the tide.
And first I'll hear the sea-wind, the mewing of the gulls,
The clucking, sucking of the sea about the rusty hulls,
The songs at the capstan at the hooker warping out,
And then the heart of me'll know I'm there or thereabout.
Oh I am sick of brick and stone, the heart of me is sick,
For windy green, unquiet sea, the realm of Moby Dick;
And I'll be going, going, from the roaring of the wheels,
For a wind's in the heart of me, a fire's in my heels.
___________________________________________________________
к началу страницы
Lollingdon Downs VIII
The Kings go by with jewled crowns;
Their horses gleam, their banners shake,
their spears are many.
The sack of many-peopled towns
Is all their dream:
The way they take
Leaves but a ruin in the brake,
And, in the furrow that the plowmen make,
A stampless penny, a tale, a dream.
The Merchants reckon up their gold,
Their letters come, their ships arrive,
their freights are glories;
The profits of their treasures sold
They tell and sum;
Their foremen drive
Their servants, starved to half-alive,
Whose labors do but make the earth a hive
Of stinking stories; a tale, a dream.
The Priests are singing in their stalls,
Their singing lifts, their incense burns,
their praying clamors;
Yet God is as the sparrow falls,
The ivy drifts;
The votive urns
Are all left void when Fortune turns,
The god is but a marble for the kerns
To break with hammers; a tale, a dream.
O Beauty, let me know again
The green earth cold, the April rain,
the quiet waters figuring sky,
The one star risen.
So shall I pass into the feast
Not touched by King, Merchant, or Priest;
Know the red spirit of the beast,
Be the green grain;
Escape from prison.
_______________________________________________________________
к началу страницы
The Wanderer
All day they loitered by the resting ships,
Telling their beauties over, taking stock;
At night the verdict left my messmate's lips,
"The Wanderer is the finest ship in dock."
I had not seen her, but a friend, since drowned,
Drew her, with painted ports, low, lovely, lean,
Saying, "The Wanderer, clipper, outward bound,
The loveliest ship my eyes have ever seen -
"Perhaps to-morrow you will see her sail.
She sails at sunrise": but the morrow showed
No Wanderer setting forth for me to hail;
Far down the stream men pointed where she rode,
Rode the great trackway to the sea, dim, dim,
Already gone before the stars were gone.
I saw her at the sea-line's smoky rim
Grow swiftly vaguer as they towed her on.
Soon even her masts were hidden in the haze
Beyond the city; she was on her course
To trample billows for a hundred days;
That afternoon the northerner gathered force,
Blowing a small snow from a point of east.
"Oh, fair for her," we said, "to take her south."
And in our spirits, as the wind increased,
We saw her there, beyond the river mouth,
Setting her side-lights in the wildering dark,
To glint upon mad water, while the gale
Roared like a battle, snapping like a shark,
And drunken seamen struggled with the sail.
While with sick hearts her mates put out of mind
Their little children, left astern, ashore,
And the gale's gathering made the darkness' blind,
Water and air one intermingled roar.
Then we forgot her, for the fiddlers played,
Dancing and singing held our merry crew;
The old ship moaned a little as she swayed.
It blew all night, oh, bitter hard it blew!
So that at midnight I was called on deck
To keep an anchor-watch: I heard the sea
Roar past in white procession filled with wreck;
Intense bright stars burned frosty over me,
And the Greek brig beside us dipped and dipped,
White to the muzzle like a half-tide rock,
Drowned to the mainmast with the seas she shipped;
Her cable-swivels clanged at every shock.
And like a never-dying force, the wind
Roared till we shouted with it, roared until
Its vast virality of wrath was thinned,
Had beat its fury breathless and was still.
By dawn the gale had dwindled into flaw,
A glorious morning followed: with my friend
I climbed the fo'c's'le-head to see; we saw
The waters hurrying shoreward without end.
Haze blotted out the river's lowest reach;
Out of the gloom the steamers, passing by,
Called with their sirens, hooting their sea-speech;
Out of the dimness others made reply.
And as we watched, there came a rush of feet
Charging the fo'c's'le till the hatchway shook.
Men all about us thrust their way, or beat,
Crying, "Wanderer! Down the river! Look!"
I looked with them towards the dimness; there
Gleamed like a spirit striding out of night,
A full-rigged ship unutterably fair,
Her masts like trees in winter, frosty-bright.
Foam trembled at her bows like wisps of wool;
She trembled as she towed. I had not dreamed
That work of man could be so beautiful,
In its own presence and in what it seemed.
"So, she is putting back again," I said.
"How white with frost her yards are on the fore."
One of the men about me answer made,
"That is not frost, but all her sails are tore,
"Torn into tatters, youngster, in the gale;
Her best foul-weather suit gone." It was true,
Her masts were white with rags of tattered sail
Many as gannets when the fish are due.
Beauty in desolation was her pride,
Her crowned array a glory that had been;
She faltered tow'rds us like a swan that died,
But altogether ruined she was still a queen.
"Put back with all her sails gone," went the word;
Then, from her signals flying, rumor ran,
"The sea that stove her boats in killed her third;
She has been gutted and has lost a man."
So, as though stepping to a funeral march,
She passed defeated homewards whence she came,
Ragged with tattered canvas white as starch,
A wild bird that misfortune had made tame.
She was refitted soon: another took
The dead man's office; then the singers hove
Her capstan till the snapping hawsers shook;
Out, with a bubble at her bows, she drove.
Again they towed her seawards, and again
We, watching, praised her beauty, praised her trim,
Saw her fair house-flag flutter at the main,
And slowly saunter seawards, dwindling dim;
And wished her well, and wondered, as she died,
How, when her canvas had been sheeted home,
Her quivering length would sweep into her stride,
Making the greenness milky with her foam.
But when we rose next morning, we discerned
Her beauty once again a shattered thing;
Towing to dock the Wanderer returned,
A wounded sea-bird with a broken wing.
A spar was gone, her rigging's disarray
Told of a worse disaster than the last;
Like draggled hair dishevelled hung the stay,
Drooping and beating on the broken mast.
Half-mast upon her flagstaff hung her flag;
Word went among us how the broken spar
Had gored her captain like an angry stag,
And killed her mate a half-day from the bar.
She passed to dock along the top of flood.
An old man near me shook his head and swore:
"Like a bad woman, she has tasted blood -
There'll be no trusting in her any more."
We thought it truth, and when we saw her there
Lying in dock, beyond, across the stream,
We would forget that we had called her fair,
We thought her murderess and the past a dream.
And when she sailed again, we watched in awe,
Wondering what bloody act her beauty planned,
What evil lurked behind the thing we saw,
What strength there was that thus annulled man's hand,
How next its triumph would compel man's will
Into compliance with external fate,
How next the powers would use her to work ill
On suffering men; we had not long to wait.
For soon the outcry of derision rose,
"Here comes the Wanderer!" the expected cry.
Guessing the cause, our mockings joined with those
Yelled from the shipping as they towed her by.
She passed us close, her seamen paid no heed
To what was called: they stood, a sullen group,
Smoking and spitting, careless of her need,
Mocking the orders given from the poop.
Her mates and boys were working her; we stared.
What was the reason of this strange return,
This third annulling of the thing prepared?
No outward evil could our eyes discern.
Only like one who having formed a plan
Beyond the pitch of common minds, she sailed,
Mocked and deserted by the common man,
Made half divine to me for having failed.
We learned the reason soon: below the town
A stay had parted like a snapping reed,
"Warning," the men thought, "not to take her down."
They took the omen, they would not proceed.
Days passed before another crew would sign.
The Wanderer lay in dock alone, unmanned,
Feared as a thing possessed by powers malign,
Bound under curses not to leave the land.
But under passing Time fear passes too;
That terror passed, the sailors' hearts grew bold.
We learned in time that she had found a crew
And was bound out southwards as of old.
And in contempt we thought, "A little while
Will bring her back again, dismantled, spoiled.
It is herself; she cannot change her style;
She has the habit now of being foiled."
So when a ship appeared among the haze,
We thought, "The Wanderer back again"; but no,
No Wanderer showed for many, many days,
Her passing lights made other waters glow.
But we would oft think and talk of her,
Tell newer hands her story, wondering, then,
Upon what ocean she was Wanderer,
Bound to the cities built by foreign men.
And one by one our little conclave thinned,
Passed into ships and sailed and so away,
To drown in some great roaring of the wind,
Wanderers themselves, unhappy fortune's prey.
And Time went by me making memory dim,
Yet still I wondered if the Wanderer fared
Still pointing to the unreached ocean's rim,
Brightening the water where her breast was bared.
And much in ports abroad I eyed the ships,
Hoping to see her well-remembered form
Come with a curl of bubbles at her lips
Bright to her berth, the sovereign of the storm.
I never did, and many years went by,
Then, near a Southern port, one Christmas Eve,
I watched a gale go roaring through the sky,
Making the cauldrons of clouds upheave.
Then the wrack tattered and the stars appeared,
Millions of stars that seemed to speak in fire;
A byre cock cried aloud that morning neared,
The swinging wind-vane flashed upon the spire.
And soon men looked upon a glittering earth,
Intensely sparkling like a world new-born;
Only to look was spiritual birth,
So bright the raindrops ran along the thorn
So bright they were, that one could almost pass
Beyond their twinkling to the source, and know
The glory pushing in the blade of grass,
That hidden soul which makes the flowers grow.
That soul was there apparent, not revealed,
Unearthly meanings covered every tree,
That wet grass grew in an immortal field,
Those waters fed some never-wrinkled sea.
The scarlet berries in the hedge stood out
Like revelations but the tongue unknown;
Even in the brooks a joy was quick: the trout
Rushed in a dumbness dumb to me alone.
All of the valley was loud with brooks;
I walked the morning, breasting up the fells,
Taking again lost childhood from the rooks,
Whose cawing came above the Christmas bells.
I had not walked that glittering world before,
But up the hill a prompting came to me,
"This line of upland runs along the shore:
Beyond the hedgerow I shall see the sea."
And on the instant from beyond away
The long familiar sound, a ship's bell, broke
The hush below me in the unseen bay.
Old memories came, that inner prompting spoke.
And bright above the hedge a seagull's wings
Flashed and were steady upon empty air.
"A Power unseen," I cried, "prepares these things;
Those are her bells, the Wanderer is there."
So, hurrying to the hedge and looking down,
I saw a mighty bay's wind-crinkled blue
Ruffling the image of a tranquill town,
With lapsing waters glimmering as they grew.
And near me in the road the shipping swung,
So stately and so still in such a great peace
That like to drooping crests their colors hung,
Only their shadows trembled without cease.
I did but glance upon these anchored ships.
Even as my thought had told, I saw her plain;
Tense, like a supple athlete with lean hips,
Swiftness at pause, the Wanderer come again -
Come as of old a queen, untouched by Time,
Resting the beauty that no seas could tire,
Sparkling, as though the midnight's rain were rime,
Like a man's thought transfigured into fire,
And as I looked, one of her men began
To sing some simple tune of Christmas day;
Among her crew the song spread, man to man,
Until the singing rang across the bay;
And soon in other anchored ships the men
Joined in the singing with clear throats, until
The farm-boy heard it up the windy glen,
Above the noise of sheep-bells on the hill.
Over the water came the lifted song -
Blind pieces in a mighty game we sing;
Life's battle is a conquest for the strong;
The meaning shows in the defeated thing.
______________________________________________________
к началу страницы
Художник-Мазилка
Поэма
Песнь шестая
Сквозь ночь без ветра клипер правил бег
По маслянистым волнам; высоки,
Они катились мерно; склянок смех
Звучал; ревели воды, как быки.
Шкивóв дрожь, треск; удары жестоки;
Сквозь полупортики свергался вал,
Пел океан, и плакал, и вздыхал.
Беззвездна ночь. И каждый, глядя вниз,
Мог видеть, пронизая взором мрак,
Как в тусклом блеске волны все неслись,
Вздымаясь, падая, давая знак
Явиться смене. Точно рока шаг,
Был шаг тех мощных, молчаливых сил.
Но пал туман, и саван волны скрыл.
Мазилке горн туманный дан. Без слов
На юте стал он, в рог трубя; и рос
Призыв морской - трубы гнусавый рев.
Чтоб встречный лед сигнальный отзвук нес.
Рог лаял, как отставший в чаще пес,
В тоске, один; немолчно лаял рог.
Туман к волнам в молчаньи тяжко лег.
Туман густел; и сгинул клипер вдруг,
Стихией скрытый; был окутан он
Покровом смерти: так наш жалкий дух
Спешит во тьму, хоть ею устрашен.
Тогда из волн поднялось нечто: стон.
Шум безнадежно-грустный прозвучал,
Как будто нá берег скатился вал.
Печали полн и вновь печален, дик,
Из ночи этот мощный возглас рос;
Мазилка весь дрожал в тот страшный миг.
Кто плыл пустынею морской? Кто нес
Стон побежденных, полный горьких грез
О море, отнятом у них? Чьих мук
В ночь смерти поднимался скорбный звук?
"Киты!" - сказал моряк. Они всю ночь
Вторили рогу, грустно речь вели.
Они разбиты; им страдать невмочь.
Но их унизить беды не могли.
Тьму полня, в ночь они свой стон несли,
И слышать мог, у борта став, матрос -
Вздыхало море, рога возглас рос.
Ничто. Стена. Последняя черта.
Здесь жизни нет, и проблеск здесь убит.
Мазилка знал: ограда заперта,
За нею зреет мысль, и образ скрыт.
Он знал: гром грянет, пламя ослепит -
Сметет ограду и, пронзивши ум,
Все ясным сделает без слов, без дум.
Так ночь прошла; рассвет не наступал,
Лишь слабый свет вещал, что мрак сражен,
Да альбатрос, как дьявол, гоготал,
Туман навис свинцом, сближался он,
Как стены алых молчаливых скал,
Как боги, чей - на страже - грозен лик.
Он отступал и снова к мачтам ник.
Как острова, как бездны, мрака полн,
Туман, могуч, угрюм, зловеще ал,
Замкнул в колодец поле зримых волн
И, зыбясь тихо, исполосовал
В кровь небо там, где солнце он скрывал.
Чуть брезжил день; и птицы, разлетясь,
Бурлили воду, с криками кружась.
Снег начал падать, мелкий и густой,
И весь небесный свод из глаз исчез
Под грязновато-белой пеленой.
Колеблясь, падая, ряды завес
Корабль в море скрыли, гладь небес,
Окутав тросы, мачту опушив
И самый воздух новым заменив.
И воздух полнил, будто мерный стон:
Рога, казалось, пели в безднах туч -
Поверженных богов ли вечный сон
Иль солнца смерть, чей изгнан тусклый луч,
Но мерно шел в снега тот стон, могуч.
"Прелюдии", - Мазилка заключил.
Метель прошла, и солнца луч скользил:
Сверкнет, минуя мрак одной тюрьмы,
Тюрьме другой, что, шире и мрачней.
Скалою темной выросла из тьмы,
Чтоб дверь последнюю закрыть плотней.
На мрачных скалах боги все темней,
Болтают птицы, ссорясь на лету,
Вдруг юго-запад канул в черноту.
Раздалось: "Все наверх!" - и этот крик
Мазилка понял: грозный час настал -
Мыс Горн, что красоту топтать привык,
Бить нáсмерть сильных и корежить сталь.
Низвергся лисель, стаксель трепетал,
Матрос запел пронзительно во тьму,
С зюйд-веста налетел конец всему.
Бос не кричит, а воет. Моряки
Вопят пронзительно и часто в мрак.
Их голос полн испуга и тоски.
"Под ветер ставь!" - "Отдай их все!" - "Вот так!"
Грохочет парус, порванный в клочки.
"Пропали мы!" - "Не видно ни черта!"
Последний проблеск съела чернота.
"Эй, брамселя долой! Бегом! Чтоб вмиг!"
Бегут. Бежит Маляр. А паруса
Дрожат и хлопают: их шквал настиг
И рвет, по ветру ленты разбросав.
Искусство, Англия - лишь голоса
Иного мира, древних былей бред:
Бежит, весь бледный, белый страх вослед,
Споткнувшись в спешке о рым-болт, упал,
Поднялся с мýкой и, почти хромой,
Добрался он до вант; там проклинал,
Карабкался, толкался, лез людской
Поток; спешит и он; вдруг из морской
Повеял тьмы, чтоб тотчас умереть,
Вздох цепенящий - то шептала смерть.
Матрос, что ниже лез, его толкнул:
"Влезай, Мазилка, или пропусти!"
Вот брюхо трюмселя. Передохнул,
Схватился крепче, чтоб смелей идти.
Порой срывался; чтоб упор найти,
Он кожу с голени о парус рвет.
Так к путенс-вантам вал морской ползет.
Идут. Ругаются. Мазилке рот
Один расшиб ногой; внизу другой
Ударил в голень; путенс-вант полет
Опасной был для каждого тропой.
Удар. Проклятья. "Лезь, Маляр, не стой!"
Он наверху. Вздохнул, опять вздохнул.
"Отдай их!" - "Есть!" - звенит сквозь ветра гул.
В лохмотьях ли, в зюйдвестках - злобно шаг
Стремят, теснясь на выбленках крутых.
Чтоб ветр не бился в рваных парусах,
Кружа их, точно крылья птиц больших, -
Десяток смельчаков - на мачте. Вмиг
Схватились с бурей. "Эй! Наверх! Влезай!"
Крюйс-стеньги завоеван верхний край.
"По реям!" - крикнул боцман, и упор
Маляр на рее ищет; болен он,
Его мутит: кругом небес простор,
Внизу зигзаги птиц, их крик и стон,
И он дрожит, боязнью помрачен.
Схватясь за леер, ранит сильно рот,
В поту холодном платье к телу льнет.
Шаталась рея - лопнул крепкий брас.
Он чуял - падает; он гнул, сжимал,
В животном страхе к рее льнул; не раз
Он, слыша окрики, их вздорность клял.
Снег мечется - его уносит шквал;
Вода чернеет; крик со всех сторон:
"Роняй!" - "Крепи!" - "Вяжи!" - и вяжет он.
И в вихре тьма спустилась, широка,
Исчезли воды, скрылся неба свод.
Узнал Мазилка тяжесть, боль швырка -
Корабль склонился набок: сумрак рвет,
Колеблет ветром, вдаль его несет
И к водам клонит; бáрка слышит бег
Мазилка; рея все слабеет. Снег,
Холодный, частый, плотный, сочетал,
Все взвихрив, с ветром свой напор и вой.
Что слезы выжимал, глушил, хватал,
Сугроб дробя о лица ледяной.
Все гнется рея. Человек - немой.
Лег лагом клипер. Ветра адский крик
Злорадства полн: корабль к волнам приник.
Как долго длился шторм - Маляр не знал.
Жизнь умерла, мир облик изменил,
И вечным адом миг бегущий стал.
Атака грозная свирепых сил.
Все блекнет. Смерть. Мороз кричал, сушил
И сердце сковывал в комок. И град
Одежду превратил в подобье лат.
"Режь!" - закричал товарищ. Смотрит - там,
Где парус был, лишь клочья треплет шквал,
И бьют лохмотья в дьявольский тамтам.
На рее блок, как молоток, стучал;
Корабль лег лагом, ветер все кричал:
"Эй, у-лю-лю!" Спускает дьявол псов
Оленю вслед, что, загнан, пасть готов.
"Режь! Отбивай!" - товарищ вновь кричит.
Матрос снайтовил рею, рубит он,
И быстрой птицей клок холста скользит.
Кружится снег; корабль к волнам склонен;
Летят вниз марсы, каждый раздроблен,
Обрывки воя, крик в осколках жжет -
И звон, звон, звон - то звонко рында бьет.
Мазилка стонет: "Черт!" Ревущий звук
Бом-брамсели сразил, как пушек гром;
И бакштаги летят под хруст и стук;
Гнилые прутья - стеньги в вихре том.
Обломки их торчат в зубцах, ежом,
Как в ужасе копна волос седых.
Крик штурмана: "К чертям! Рубите их!"
"Вверх! - боцман завопил. - Обломки прочь!"
Маляр повиновался. Снизу дек
Мутил мерцаньем ум - глядеть невмочь -
Весь в белых волнах, точно выпал снег.
Он видел - вымпелов струится бег
С разбитых мачт, как крыльев ровный лёт.
Сознанье меркнет. Всё - буран и лед.
Металась палуба; вся в звонком льду,
Отдав предельной злобе удила,
Все сила вод крушила на лету.
Морозя душу, сумасшедше-зла,
Без меры бешенство она несла.
Он парус яростный сжимал, рубил,
Казалось - дом, уют лишь сказкой был,
Рассказанной давно, давным-давно
В иных мирах, где царство грез и снов,
Где нищему вельможей быть дано -
В сравненье с ним, что бури слышит рев.
Уют, тепло, покой - признать готов
Он их миражем: тело, ум, душа
Лишь муки знали, бурею дыша.
"Все брось! Бизань спасай!" - воскликнул бос.
Надорвана бизань - он глянул вниз -
Гремит и бьет. Вдруг что-то поддалось,
И парус разом меж снастей провис.
Внизу - там птицы темные неслись,
Бакланы с виду. "Лю!" - они кричат.
Бьют волны барк; он лег; он смерти рад.
Достигли реи. Та дрожит, дрожит,
Ее, как ветку, тяжкий парус гнет.
Матрос то встанет, то плашмя лежит
И бьет бизань, что, прыгая, поет.
Как цепи - тросы; парус - точно лед;
Он мачту гнет, в нем силы - семь чертей.
Клянут и бьются. Точно много дней,
Минуло два часа. И молний лёт
Сверкает тускло. Видят моряки,
Дрожа на рее, - целы фок и грот,
Их ветер треплет, взмахи рук легки,
А стаксели разодраны в клочки.
Грохочут марсели. В плену у волн
Вскипает дек, воды, обломков полн.
Проходит час. Маляр не чует ног
И рук, к всему он чувство потерял -
И только ветр, что душу рвет, жесток,
И только стены, что мороз сковал,
И только неба неуемный шквал:
Он в грязных хлопьях льнет, кружась, к волнам,
Что прядают на гребень с гребня. Там
Застыло время; склянки не звенят;
Века минули; вот в конце концов
Они связали мерзлых складок ад,
Скрепя бизани ледяной покров.
Едва живые, никнут к мачте. Рев
Из рупора несется к морякам:
"Эй вы! Найтовьте марсель, раз вы там!"
Звучат проклятья; каждый все ж спешит
Вверх к марса-рее - медлить недосуг.
Упорен марсель; мелкий снег слепит
И гнет сильнейшего средь них, как вдруг
Пришла подмога; силе свежих рук
Покорен парус. Лязг цепей - и вот
Опять бизань свои оковы рвет.
Вновь вяжут парус. Ровно лег канат,
Не бросив ветру складки ни одной.
Полумертвы, на ощупь вниз скользят;
Состарил их с бизанью смертный бой,
Но паруса улегся натиск злой.
"Не скачет! Повезло!" - кричит матрос.
"Да, повезло!" - ему поддакнул бос.
"Еще немного - клипер мачтой вниз
Ко дну пошел бы: талрепá трещат.
Не нравится, Маляр, Жестокий мыс?
Эй, ведра вылови, что там торчат!
Да разве это ветер? - легкий бриз!
Крепите всё!" Чуть зримый моря бег
Взметнулся, стал, окрасил в зелень дек.
Гора воды свалилась; под волной
Он погребен глубоко. Пенный вал -
Над всем - над палубой, над головой -
И клипер, лежа тихо, трепетал.
Вдруг в гибельном прыжке корабль вскричал
И лагом лег. Он видит - пена вод
Над битенгами; видит - с бака льет.
Корабль черпнул бортом. Седой волной
Маляр подхвачен, кружится. И вот
Он провалился, люк разбив ногой.
Волна ушла; и вновь волна идет.
Он - часть волны, он вместе с ней плывет.
Без сил, замерзший, полуоглушен,
Захлебывается и тонет он.
Бос выждал - вал отхлынул, тут-то он
Схватил Мазилку, улучивши миг,
И бросил к битенгам. Он разъярен.
"Здесь не бассейн для плаванья! - злой крик
Звенит. - Держись покрепче!" Вал-старик
Свалил двоих, и плюнул бос, слепой:
"Что шутка - раз, бестактность - во второй".
Вода спадала. Каждая дыра -
Звенящий смерч, и рявкнул штурман тут:
"Протри гляделки, иль не ждать добра!"
Снастей обломки с палуб все метут.
Мазилки голова в крови, и жгут
Под платьем раны, лишь сожмет канат.
Вода и небо - варево, что ад
Ворча готовит. Но корабль спасен,
Хоть в клочьях паруса; он к волнам льнет;
Во тьме свиреп, безумствует циклон;
Валов подъем и смерть; и гребень вод
В мерцаньи белом: то, шипя, скользнет,
То прыгнет, облаком взметнувшись. Крик
Жестокой жизни полнил каждый миг.
Пробили склянки; вниз спешит Маляр.
"Раздайте виски!" - штурман крикнул. Мог
Матрос глотнуть в награду жидкий жар
За то, что он в борьбе не изнемог.
И каждый кружку осушал в глоток,
Четверткой пинты коком наделен:
С водою виски, сахар и лимон.
У двери кубрика, не отходя на шаг,
Кок разливал, и каждый в свой черед
Подержит кружку, выпьет, крякнет: "Так!" -
И тащится, следя, как влага жжет.
Уж все прошли. Мазилка медлит, ждет,
В замерзшем теле алчность подавив.
А запах манит, сладок, жарок, жив.
Но дома, уж давно, зарок он дал
Не пить спиртного. Знал теперь он - нет
Ему цены; он жаждал, он алкал.
Окоченев, торопит тело, но ответ
Готовит ум: нарушить вдруг обет -
Поступок грешный. Штурман крикнул: "Пей!
Какого черта ждешь? К снастям! Живей!"
"Простите, я непьющий". - "То-то рай!
Мне - виски, вам - помои первый сорт.
Я думал, ты хлебнул их через край.
Ступай на койку, осторожней, черт! -
(Довольно хмелю, повар! Меру знай!) -
Эй, ты! Своей девчонке скажешь - был
Приветлив штурман и, любя, учил".
Остатки выпив (порцион шести),
В каюте штурман платье раскидал,
Вальсировал, сметая все с пути,
Танцуя, голый, он, гремя, упал,
Пел тенором, пронзительно свистал:
"Кто с бурей яростной схватиться смог,
Тот навсегда запомнит реи нок.
Зовут меня — Инбирь". Маляр ползет
В каюту, поручней сжимая сгиб.
Вновь ветра вой, прыжки свирепых вод;
Ночь, буря, все - единый рев и хрип.
Дойдя до двери, издает он всхлип.
Нет, не открыть, хоть царство посули -
Мертвы и сини, руки подвели.
Пришел матрос, лавируя меж волн,
Он пел сквозь зубы: "Темный локон твой".
В мятежном море он покоя полн:
Пускай у ног кипит воды прибой -
Он счастлив телом, счастлив и душой.
"С руками грех? Что, дверь открыть, Маляр?
Вспомянешь времечко, как будешь стар".
Он бросил дверь полуоткрытой. Вал
Их обдал, через люк взметнувшись. "Стоп!
У, выкидыш соленый! - он ворчал. -
Вынь пробку, эй, пока я не утоп.
Мой бархат, кружева! Где пробка? Гроб!"
В воде копаясь, черной, точно ночь,
Он пел сквозь зубы "Фермерову дочь".
Вода - как ночь, как смоль. Нахлынет вал -
И сундуки по скату вниз скользят.
Напор воды со звоном наполнял
Под койками жестяных баков ряд.
Устали люди. В полусне молчат.
Вода ушла. И лампу кое-как
Сырыми спичками зажег моряк.
"Благодарю", - сказал Маляр. Моряк
Оскалился. "Впервые в шторме?" - "Да". -
"На рее видел я, что это так.
Сапог ты носишь - гниль, а здесь вода.
Ну, я наверх: коль хватятся - беда".
Огонь чадил. Дверь хлопнула. Ушел.
Бельмо воды, скользя, покрыло пол.
Маляр следит: прилив и вновь отлив.
Он тайну лжи открыл, той лжи, что нас
Слепит при выборе, свет правды скрыв,
Он скажет людям, сбросит пленку с глаз;
Прозрел он в муках, мудрым стал сейчас.
То учит море, злой досмотрщик душ.
Крик полюса, бессмертный голос стуж.
Трясет озноб, и пальцы рук мертвы.
Не в силах расстегнуться, он сидит,
Глаз не сводя с их грязной синевы
И слушая: извне - там блок скрипит,
Внутри - тут сладостно капель журчит,
Струясь с одежды - звуки все нежней.
И море бьет, и ветр кричит: "Эй, эй!"
На койку мокрую забрался он
В сырой одежде, страха полн опять.
И судорогой узел мышц сведен.
Тусклей огонь - корабль пошел нырять.
Взяв Библию, он пробует читать.
Дрожит при мысли - вновь в буран и в ночь,
Но все ж решает страх свой превозмочь.
Виденья встали, памятны и злы:
Вот - мерзлый марсель, дикий жест и взгляд,
Бородача безносого хулы,
Вот парус бьется, их грудьми прижат.
Вот груди давит вздутых складок ад.
Как дек пустынен, дики небеса!..
Он, как дитя, уснул, закрыв глаза.
Но ненадолго: холод разбудил,
Горячка, спазмы и гремящий шквал,
И буря - дикий гимн мятежных сил,
И нищенская сырость одеял.
Вой рупора. Морской сапог стучал
О дверь. Вошел моряк и крикнул: "Эй!
Вставайте! Все наверх! Аврал! Живей!"
Он поднял лампу. Весь костюм замерз
На нем, треща, роняя звонкий лед.
"Проснитесь, вы! И лампу взял мороз".
В тревоге он не говорит, орет:
"Мы в льдах на фут! Нас адский ветер рвет!
Мы ставим оба марселя. Вставай!
Уж тянут шкоты! Одевайся, знай!"
"На деке холодно?" - Маляр спросил.
"Я говорю - весь бак облеплен льдом.
Как сахарный пирог". Моряк вопил:
"Мы тянем шкоты - я сказал. Идем!
На дек! На мачты, черти, что есть сил!
Иди звать барчуков. Эй, боцман, эй!
Уж оба марселя в ходу! Живей!"
Ушел. Держась за край, Маляр упал,
Не в силах встать. Он слышит ветра лёт,
Что судно их, как пьяное, шатал.
В верхушках мачт смятение ревет.
"Конец, - он шепчет, - к этому идет!
Идти наверх! Опять мороз встречать!
Невмочь! Невмочь! Руки вовек не сжать!
Вновь драться с марселем? Нет, нет, уволь!
Какой здесь ад! Когда б я раньше знал!"
Измучен он: горячка, спазмы, боль.
Вдруг адский натиск волн корабль сковал -
И в радостном порыве пляшет вал,
Победно двери черный рвет прибой,
Он залил койки, пенный, ледяной.
Потухли лампы. Волны схлынут - ххош! -
Чтоб вспять прийти. Ругался боцман зло:
"Хлам, бесполезный хлам! Чего ты ждешь?
Маляр несчастный! Мусор, помело!
Берись за дверь, ты, баба! ты, мурло!
С дороги прочь, сток грязи, мразь, дрянцо!"
Он хлопнул дверью. Звякнуло кольцо.
Зажег он лампу, в воду погружен.
"Вот так дела! К шпигатам, живо, вмиг! -
(Напор воды, кренясь, встречает он) -
Качнет корабль - открой под ветром их!
Ну, морячки! Души не вижу в них;
К примеру: Порт-Магонский павиан -
Души в нем больше, чем у горожан!"
Маляр, по плечи в ванне ледяной,
Все ищет пробку. Склонится - поток
Бежит, журча, уже над головой.
Судя по звукам, ад вверху жесток,
И смерть над ним раскинула силок.
Но лучше смерть, чем злейшая беда -
Там, в воздухе, высоко, в царстве льда.
И мысль пришла: "Я неудачник! Да!
Всей жизни крах. Мне правду говорят.
Пойду наверх. Свалюсь я - не беда:
Не будет больше мук, и этот ад
И прелести его не возмутят
Покоя вечного. Бесцельно все!"
Так в холод, в ночь он горе нес свое.
Смерть, лучше смерть, чем ад, чем торжество
Насмешек, ужаса, уступок, сдач;
Ряд поражений - больше ничего,
Игра, где ждешь одних лишь неудач.
"О, Смерть, ты, что укроешь скорбь и плач,
Возьми меня! Мне этих карт не сдать!"
Гремящий зов донесся с рей опять.
Кровавя рот, в тисках сжимая мозг,
Бежит он к месту сбора. Оттеснен
В нем жалкий трус, что в плаче изнемог.
Что б ни было, домечет талью он.
Стреляет марсель; ветер разъярен;
Гвоздями льда бьет воздух; злится вал.
"Мазилка первым!" - штурман закричал.
"Мазилка! Черт! Да ты моряк лихой!
А я-то думал - шляпа! Ну, идем!"
На реях, там уж начинался бой
С бураном, что глушил в порыве злом,
Там прыгал марсель, рокоча, как гром,
Там в лица бил свинцом промерзший снег
И ветер гребнем волн сквозь платье сек.
Так, наверху, на марса-рее, в час,
Жестокий час великих бурь, был дан
Мазилке искус боли - в первый раз.
Он сплющил в миг столетних мук туман.
И целый месяц бурный океан
Учил Мазилку; месяц он не знал
Ни сна, ни пищи и не обсыхал.
Дул ураган, стихая иногда
На краткий час, чтоб снова возрасти.
И стынет в вихре на бортах вода,
И любо ветру торосы нести,
Страша людей, стоящих на пути.
Но призрак солнца нес надежды тень,
Что стихли штормы. Шел тридцатый день.
Перевод Б. Лейтина
к началу страницы
________________________________________________________________________________________
Подготовка текста - Лукьян Поворотов
Используются технологии
uCoz