Михаил Александрович Зенкевич

Индейское кладбище . . . . . . . . . . . . . . . . . 3

К водяной птице . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5
Охотник прерий . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7
Прерии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 9

Р а л ь ф Э м е р с о н (1803—1882)

Воздержанность . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 13
Снежная буря . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 14

Г е н р и Л о н г ф е л л о (1807—1882)

Псалом жизни . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 15
Гонимому облаку . . . . . . . . . . . . . . . . . . 17
День кончен . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 18

Д ж о н У и т т и е р (1807—1892)

Подруга детства . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20
Дух мороза . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 23

Э д г а р П о (1809—1849)

Ворон . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 25
К Анни . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 29

О л и в е р X о л м з (1809—1894)

Последний лист . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 33
Безгласные . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 35
Вершина смешного . . . . . . . . . . . . . . . . . . 36

Д ж э й м с Л о у э л (1819—1891)

Сватовство . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 38

У о л т У и т м а н (1819—1892)

Э м и л и Д и к к и н с о н (1830—1886)

Не знаем, как... . . . . . . . . . . . . . . . . . 51
Я знаю, что он жив... . . . . . . . . . . . . . . . 52
Я умерла за красоту . . . . . . . . . . . . . . . . 53
Индейское лето . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 54

Б р е т Г а р т (1839—1902)

В туннеле . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 55
Её письмо . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 57
Цецилия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 60
Чикита . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 64
Простой рассказ Правдивого Якова . . . . . . . . . . 66
Общество на Станиславе . . . . . . . . . . . . . . . 68

Д ж э й м с Р а й л и (1853—1916)

Если изморозь на тыквах . . . . . . . . . . . . . . 71
Уходящий гость . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 73

Э. А. Р о б и н с о н (1869—1935)

Люк Гавергол . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 74
Клондайк . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 76
Вечеринка мистера Флада . . . . . . . . . . . . . . 79

Э д г а р Л и М а с т е р с (р. 1869)

Молчание . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 81

В э й ч е л Л и н д з и (1879—1931)

Призраки бизонов . . . . . . . . . . . . . . . . . . 84

Р о б е р т Ф р о с т (р. 1876)

Пучок цветов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 87
Починка стены . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 89
После сбора яблок . . . . . . . . . . . . . . . . . 91

К а р л С э н д б е р г (р. 1878)

Небоскрёб . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 93
Потерян . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 96
Детская песенка . . . . . . . . . . . . . . . . . . 97

Р о б и н с о н Д ж е ф ф е р с (р. 1887)

Скале, которая станет краеугольным камнем дома . . . 98
Божественный избыток красоты . . . . . . . . . . . . 99
Осенний вечер . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 100
Птицы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 101
Ночь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 102

Т. С. Э л и о т (р. 1888)

Прелюдия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 104
Рапсодия о ветреной ночи . . . . . . . . . . . . . . 105

Л ю С а р р е т (р. 1888)

Вражда . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 108

А р ч и б а л ь д М а к л и ш (р. 1892)

Ветер . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 110

Э д н а В и н с е н т М и л л э й (р. 1892)

Ж е н е в ь е в а Т а г г а р д (р. 1894)

С ребёнком . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 122

Л э н г с т о н Х ь ю з (р. 1902)

________________________________________________________

Ф И Л И П Ф Р Е Н О
P h i l i p F r e n e a u

(1 7 5 2 — 1 8 3 2)

И Н Д Е Й С К О Е К Л А Д Б И Щ Е
The Indian Burying Ground

Нет! Что бы мне ни говорили,
Попрежнему я убеждён:
Покойник наш лежит в могиле,
Вкушая непробудный сон.

Но, позу выбравши другую,
Индеец даже мертвецом,
В кругу друзей своих пируя,
Сидит с раскрашенным лицом.

Рог для питья и для похода
Оленина у мертвеца
Свидетельствуют, что природа
Души — стремленье без конца.

Готов пустить в оленя стрелы
Его тугой и меткий лук.
Парит охотник мыслью смелой,
Хотя окончен жизни круг.

Ты, странник, их не потревожишь,
На холмик дёрна бросив взгляд,
Про них сказать ты громко можешь:
"Они здесь не лежат — сидят!"

Здесь на скале гранитной твёрдой
Они в причудливой резьбе
(Дождём наполовину стёртой)
Рассказывают о себе.

Здесь пастухам на удивленье
Ещё растёт столетний вяз,
И под раскидистою тенью
Играет детвора резвясь.

Когда с полуночного неба
Сияет полная луна —
Индейская царица Шеба
Здесь бродит по лесам одна.

Рогами рассекая ветки,
Бежит стремительно олень,
Охотник бьёт стрелою метко,
Но, как олень, и сам он — тень.

Легендой бродит по рассказам
Умерший вождь, держа копьё,
И верит суеверно разум
В их призрачное бытиё.

В И Л Л И А М Б Р А Й А Н Т
W i l l i a m C u l l e n B r y a n t

(1 7 9 4 — 1 8 7 8)

К В О Д Я Н О Й П Т И Ц Е
To a Waterfowl

Куда путём крылатым
В росистой мгле сквозь розовую тишь
По небу, озарённому закатом,
Далёко ты летишь?

Напрасно взгляд упорный
Охотника, нацелившись с земли,
Следит, как по багрянцу точкой чёрной
Мелькаешь ты вдали.

Где ищешь ты приюта —
У озера, иль речки голубой,
Иль у гранитных скал, где бьётся люто
Бушующий прибой?

Неведомая сила
Не сбиться с одинокого пути
В пустыне беспредельной научила
Тебя, чтобы спасти.

Весь день холодный воздух
Взбивали крылья мощные твои,
И не спустилась ты при первых звёздах
На отдых в забытьи.

Закат исходит кровью,
Но к дальней цели ты летишь спеша,
Чтоб там найти надёжное гнездовье
В затишьи камыша.

Проглоченная бездной,
Исчезла ты, но все ж на долгий срок
Успела дать душе моей полезный
И памятный урок.

Тот, кто пред тьмой направит
К пристанищу чрез бездну твой полёт, —
Меня в пути суровом не оставит
И к цели приведёт.

О Х О Т Н И К П Р Е Р И Й
The Hunter of the Prairies

Вот где свобода! Чёрным дымом
Здесь трубы неба не коптят,
И по целинам нелюдимым
Сбирает ветер аромат.
Верхом с ружьём в пустыне прерий,
С ней, бросившей мир для меня,
Кочую по траве, как звери,
Охочусь — и свободен я!

Как воздуху, здесь нет границы
Для изумрудных волн травы,
И я по ним могу носиться,
Как вольный ветер синевы.
Стадами по лугам бизоны
Пасутся для моих охот,
И, в лоб ветвистый поражённый,
Мясистой тушей лось падёт.

Заметив блеск ружья, за чащей
В лесу не скроется медведь,
И дичи в камышах кричащей
От выстрела не улететь;
И за добычею без шума
Скользящая в ветвях густых,
В прыжке своем смертельном пума
Расстелет мех у ног моих.

Раскинувши шатёр прохладный,
Платан и вяз в пути дают,
С лозою дикой виноградной,
И подкрепленье и приют.
Струятся светлые потоки, —
Как зелены их берега!
Не тронуты косой жестокой,
Цветут душистые луга.

Под ветром зимним и суровым
Дано лишь одному Огню
Сбирать с бизоньим страшным рёвом
Сухую жатву на корню.
Степной пожар ползёт кострами,
Но перед хижиной моей
Я пламенем встречаю пламя
И отгоняю красных змей.

Торжественно в молчаньи леса
Со мною говорят века.
Светла над будущим завеса,
И в море катится река.
Кто движет волн поток огромный,
Питает горный водопад,
Кто вырастил в тени укромной
Манящий синий виноград?

Широк поток в камнях ревущий,
Но конь плывёт чрез глубь стремнин.
Шумит дремучий лес, но пущей
Без троп я прохожу один.
Когда же в тучке белоснежной
Потухнет розовый закат,
Меня встречает голос нежный
И ласковый лучистый взгляд.

П Р Е Р И И
The Prairies

Вот где приволье дикое, на этих
Лугах некошеных и безграничных, —
В английском языке им нет названья, —
То прерии. Я в первый раз их вижу,
Свободней дышит грудь и взор парит
В просторах бесконечных. Словно волны,
Холмы зелёные стремятся вдаль,
Как океан, в своей нежнейшей зыби
Остановившийся и отвердевший
Навеки неподвижно. Неподвижно?
Нет, он раскован снова. Облака
Проносятся над ним, скользя тенями,
Волнистая поверхность всколыхнулась,
Ложбины тёмные скользят вослед
За светлыми гребнями. Ветры Юга!
Вы золотые, алые цветы
Колышете и сокола в пареньи
Ширококрылого несёте в небе.
Резвились вы средь мексиканских пальм
И лоз Техаса, серебрили рябью
Источники Соноры, что стекают
В Великий океан, — вы овевали ль
Такой, как этот, благодатный край?
Он создан не трудами человека, —
Та сила, что воздвигла небосвод,
Вспахала зыбь холмов, посеяв травы,
И насадила островками рощи
С живою изгородью перелесков,
А пол в величественном храме неба
Усыпала несметными цветами,
Соперниками звёзд! Здесь небеса
Склоняются к земле как будто ближе,
И ярче, и любовнее, чем там
Над нашими восточными холмами.
Когда мой конь среди: травы высокой
Ступает, раздвигая стебли грудью,
То стук глухой его копыт кощунством
Мне кажется. Я думаю о тех,
Чей прах он попирает. Где могилы
Народа древнего? Быть может, прах
Степных лугов одушевлён был жизнью,
Горел страстями? Пусть дадут ответ
Курганы, озирающие реки
И тёмные дубовые леса.
Давно исчезнувший народ когда-то
Воздвиг их; медленно в труде упорном
Он кропотливо землю насыпал,
А в это время греки высекали
Пентеликонский мрамор, воздвигая
Блестящий Парфенон. Просторы прерий
Давали жатву, здесь стада паслись,
И может быть, как буйвол, и бизон
Склонялся под ярмом мохнатой выей.
Журчал в пустыне гул трудолюбивый,
А вечером влюблённых воркованье
На языке исчезнувшем и звуки
Причудливых и древних инструментов
По ветру разносились. Но пришёл
Воинственный охотник краснокожий,
И сгинули строители курганов.
Безмолвие столетий водворилось
На месте их селений. Волк койот
Охотятся в лугах, его нора
В траве зияет. Землю роет суслик
На месте шумных улиц. Всё исчезло.
Всё — кроме их курганов надмогильных,
Их алтарей неведомым богам,
И насыпей высоких для защиты
От вражеских набегов, но валы
Свирепый враг телами осаждённых
Усеивал и брал их города.
На груды трупов бурой стаей грифы
Садились и, пируя без боязни,
Никем не вспугнутые, отъедались.
И лишь случайно спасшийся беглец,
Скрывавшийся по зарослям в болотах,
Смерть одиночеству предпочитая,
Сдавался, наконец, своим врагам.
Великодушие торжествовало,
И пленника с приветствием сажали
С вождями рядом, и себе жену
Средь девушек он выбирал и скоро
Как будто забывал, но втайне помнил
Жену любимую, детей малюток,
Погибших средь резни со всем народом.

Так все живущее меняет формы,
Они рождаются, цветут и гибнут,
Когда божественное дуновенье
Коснётся их, наполнит и покинет.
И краснокожие ушли отсюда,
Отыскивая у Скалистых гор
Приволье для охот. Бобры плотин
Не строят здесь, но там, у вод зеркальных,
Где человека белого лицо
Ещё не отразилось, — у истоков
Миссури, Орегона воздвигают
Свои Венеции. Уже бизоны
Здесь не пасутся. За десятки миль
От дыма самой дальней из стоянок
Многоголовые стада их бродят,
Копытным громом сотрясая землю, —
Я видел у воды их давний след.

Но всё ж кишит повсюду жизнь в пустыне.
Летают над цветами мириады
Таких же разноцветных насекомых,
И птицы не боятся человека,
И ящерицы пёстрые скользят.
При приближении моём олень
Рогами рассекает чащу. Пчёлы,
Опередившие переселенцев,
Их перевезших через океан,
Гуденьем наполняют знойный воздух.
И прячут дикий мёд в дупле дубовом,
Как в золотой далёкий век. Внимая
Их шуму домовитому, я слышу
Гул отдалённый многолюдных толп,
Спешащих заселить пустыни прерий.
Я слышу смех детей, и перекличку
Девичьих голосов, и гимн субботний
Торжественный, мычанье пыльных стад,
И шелест шёлковый колосьев спелых
На бурых бороздах. Но вдруг подул
Горячий ветер и спугнул виденье,
И снова я в пустыне одинок.

Р А Л Ь Ф Э М Е Р С О Н
R a l p h W a l d o E m e r s o n

(1 8 0 3 — 1 8 8 2)

В О З Д Е Р Ж А Н Н О С Т Ь
Forbearance

Ты птиц назвать всех можешь не охотясь?
Ты любишь розы, но не рвёшь с куста?
Ешь за столом богатых хлеб с бобами?
Готов опасность встретить без оружья?
И любишь так высокие поступки
Мужчины, женщины, что без похвал
За благородство платишь благородством?
О, будь мой друг, учи меня быть другом!

С Н Е Ж Н А Я Б У Р Я
The Snow Storm

Предвозвещённый трубным рёвом неба,
Приходит снег и, словно не снижаясь,
Летает над землёй, и белый воздух
Скрывает даль, реку, леса, холмы,
Завесил домик фермера за садом.
Пути нет в поле, нарочный задержан,
Разлучены друзья, лишь домочадцы
Сидят перед огнём, заключены
В уединенье буйством снежной бури.
Пойдём посмотрим, что построил ветер.
Добывши мрамор из каменоломен
Невидимых, неистовый искусник,
Воздвиг он сотни белых бастионов
Вокруг столбов, деревьев, у дверей.
Так быстро мириадом рук рабочих
Волшебные постройки он воздвиг,
О цифрах и расчётах не заботясь;
Курятник, конуру отделал в мрамор,
И, словно лебедя, одел терновник,
И фермеру назло между двух стен
Проход замуровал, а у ворот
Вознёс на вышке стрельчатую башню.
Потом, игрой пресытясь, он исчезнет,
Как будто не был, и под ярким солнцем
Оставит изумлённому искусству
Для подражанья в камне на века
Ночное зодчество своих безумств,
Причудливую лепку снежной бури.

Г Е Н Р И Л О Н Г Ф Е Л Л О
H e n r y W a d s w o r t h L o n g f e l l o w

(1 8 0 7 — 1 8 8 2)

П С А Л О М Ж И З Н И
A Psalm of Life

Нет, мой слух словам не внемлет:
"Наша жизнь лишь сон пустой!"
Мёртв тот ум, который дремлет,
Жизнь — не призрак золотой.

Жизнь реальна! Жизнь сурова!
Не могила — цель её;
"Прах и прахом станешь снова" —
Не про духа бытиё.

Нет, не скорбь, не наслажденье
Нашей жизни цель и путь, —
Труд сегодня в устремленьи
Завтра дальше досягнуть.

Труден путь, а Время рьяно
Мчится, — пусть у нас сердца
Бьют в груди, как барабаны,
Марш походный до конца.

На всемирном поле жизни,
Где сомкнулся ратный строй,
Будь не скот тупой на тризне,
А сражайся, как герой!

Нет, не Будущим манящим
И не Прошлым, что мертво,
Жить должны мы Настоящим,
В нем лишь — жизни торжество!

По великим путь свой мерьте,
Чтобы жизнь была не сон,
Чтоб оставить после смерти
След свой на песках времён.

След на берегу песчаном
Увидавши, будет рад
Выброшенный океаном
Заблудившийся наш брат.

Будем же в труде суровом,
Не страшась любой судьбы,
В достиженьи вечно новом
Жить, творить среди борьбы.

Г О Н И М О М У О Б Л А К У
To the Driving Cloud

Сумрачен ты и угрюм, о вождь могучих Омахов,
Словно гонимое облако, — имя его ты носишь.
В красном плаще ты проходишь по улицам тесным и шумным,
Так же по отмелям рек ступали когда-то и птицы,
Те, что исчезли давно, оставив следов отпечатки.
Что, кроме следа, оставит и племя твоё, исчезнув?
Как по камням ты идёшь после дёрна зелёного прерий?
Чем ты здесь дышишь, дышавший воздухом горным медовым?
Тщетно презрительным взглядом ты меришь толпу любопытных,
Городу право своё предъявляешь на вотчину предков,
Земли привольных охот, когда миллионы голодных
За океаном в Европе вопят с чердаков, из подвалов,
Требуя доли своей земельной тоже по праву!

Скройся в пустыне, в леса на запад от пастбищ Уобаш!
Там ты свободно царишь, там осенью листьями клёны
Стелют ковры золотые, а летом смолистые сосны
Хвоей своих опахал овевают лесные чертоги.
Там ты — великий вождь, уздой укрощаешь мустангов!
Там охотишься ты на оленей у Лосьего Рога,
Иль у Ревущей Воды, иль в горах, где с воинственным кличем
Прыгают через ущелья стрелки из племён Черноногих!
Чу! Что за шум долетел из сердца пустыни нагорной?
Клич военный Лисиц и Ворон, иль Чудовище злое,
С рёвом поймав на клыки летучую молнию бури,
С логовища поднялось, чтоб пожрать народ краснокожих?
Нет, страшнее Ворон и Лисиц, и Чудовища злого
Гибель другая грозит тебе, твоему народу, —
Вон громовая большая пирога взрывает Миссури
Взмахом могучих колёс! А ночью средь прерий мерцают
Лагерные костры, и облако пыли с рассветом
Взвихрит не стадо бизонов, не скачки индейцев проворных:
Поезд фургонов белеет в пустынных угодьях команчей.
Саксы и кельты дыханьем, как ветер холодный с востока,
Гонят всё дальше на запад дымки твоих редких вигвамов!

Д Е Н Ь К О Н Ч Е Н
The Day is Done

День кончен, и с крыльев Ночи
Спускается сумрак и мгла,
Как будто перо большое
Парящего в небе орла.

Я вижу — огни деревни
Блестят сквозь дождливую сеть,
И чувства тоски безотчётной
Не в силах преодолеть.

Ещё не печаль, но всё же
Походит тоска на печаль, —
Вот так, как на дождь походит
Туман, застилающий даль.

Прочти ж мне стихи иль песню
Простую какую-нибудь,
Чтоб мог я от мыслей тревожных
Шумливого дня отдохнуть.

Не тех великих поэтов,
Чей голос — могучий зов,
Чей шаг отдалённый эхом
Звучит в лабиринте веков.

Ведь мысли их, словно фанфары,
С неслыханной силой такой
Гремят о борьбе бесконечной,
А мне сейчас нужен покой.

Возьми поскромнее поэтов,
Чьи песни из сердца текли,
Как слезы из век задрожавших,
Как дождик из тучки вдали.

Того, кто в труде ежедневном,
В бессоннице тяжких ночей
Расслышал чудесные звуки
В душе утомлённой своей.

Те песни смиряют тревогу
И пульс напряжённый забот,
И в душу покой благодатный
Как после молитвы сойдёт.

Прочти ж мне из книги любимой
Что хочешь, пусть голос твой
Озвучит стихи поэта,
Усиливши их волшебство.

И музыка сумрак наполнит,
Мучительных дум караван
Уложит шатры, как арабы,
И скроется тихо в туман.

Д Ж О Н У И Т Т И Е Р
J o h n G r e e n l e a f W h i t t i e r

(1 8 0 7 — 1 8 9 2)

П О Д Р У Г А Д Е Т С Т В А
My Playmate

Сосновый бор Рамота пел
О счастье и весне,
И в майском ветре лепестки
Порхали, словно снег.

Цвет яблонь опадал у ног
Под пенье птиц в саду,
Но для меня был этот день
Мрачней всех дней в году.

В тот день покинула свой дом
Подруга игр моих
И увезла с собой весну
И пенье птиц лесных.

Целуя близких, мне она
Лишь руку подала, —
Чего ещё добиться мог
Подпасок из села?

Она уехала весной.
Не раз с тех пор весна
К нам возвращалась в край лесной,
Но только не она.

Мы незаметно здесь живем,
И я встречаю май
Посевом, а пред сентябрём
Сбираю урожай.

А у неё там круглый год
Цветенье летних роз,
И в декабре их не сожжёт
Дыханием мороз.

Рука её, в перстнях, шелка
Оправит у зеркал, —
Не домотканный холст, куда
Орехи я ссыпал.

Для нас здесь дикий виноград
Рамотский холм взрастил,
Орехи зрелые висят
В лесах у Фоллимил.

Купавы, гнёзда птиц, простор,
И воздух голубой,
Для нас шумит сосновый бор,
Как ласковый прибой.

Они не снятся больше ей,
Она забыла их,
Рамотских сосен гулкий шум
В её мечтах затих.

Во сне мне грезились не раз
Черты её лица, —
Но что ей отрок тот, что пас
Коров её отца?

Что иволги здесь гнёзда вьют,
Но не для наших глаз,
И что в орешнике приют
Даёт другим запас?

Подруга отроческих дней,
В лесу так мягок мох.
И веет тоньше и нежней
Фиалок чистый вздох.

Под майским ветром у воды
Берёзы шелестят,
И песню звонкую дрозды
Поют на старый лад.

Угрюм рамотских сосен шум,
И хвойный их прибой
Гудит, как эхо перемен,
Меж мною и тобой!

Д У Х М О Р О З А
The Frost Spirit

Он идёт, он идёт — Дух Мороза идёт,
И след его леденящий
Сверкает кристаллами звёздных высот
Над золотолиственной чащей.
Плащи с дубов он срывает во прах,
И листья шуршат, облетая,
И ветры его завывают в полях,
Как волчья голодная стая.

Он идёт, он идёт — Дух Мороза идёт
От замерзшего Лабрадора,
Где по морю бродит белый медведь
Среди ледяного простора;
Где парус рыбачий от ветра зимы
Леденеет в тусклом сияньи
И где рулевые сидят у кормы,
Как мраморные изваянья!

Он идёт, он идёт — Дух Мороза идёт!
Под дыханьем губительным скоро
Заблещет зеркальной гладью лёд,
В катки превратив озера.
Потоки, что прыгали с крутизны
И в зелени звонко журчали,
Надолго в оковах его, до весны,
Застынут в безмолвной печали.

Он идёт, он идёт — Дух Мороза идёт!
Так давайте заранее встретим
Его леденящий, мертвящий полёт
И огонь в очагах засветим;
Соберёмся в тесном кругу веселей,
И, когда затанцует пламя,
Пускай он в свирепости лютой своей
Кружит бессильно над нами!

Э Д Г А Р П О
E d g a r A l l a n P o e

(1 8 0 9 — 1 8 4 9)

В О Р О Н
The Raven

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,
Задремал я над страницей фолианта одного,
И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,
Будто глухо так затукал в двери дома моего.
"Гость, — сказал я, — там стучится в двери дома моего,
Гость — и больше ничего".

Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный,
И от каждой вспышки красной тень скользила на ковёр,
Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали
Облегченье от печали по утраченной Линор,
По святой, что там в Эдеме ангелы зовут Линор, —
Безымённой здесь с тех пор.

Шёлковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах
Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего,
И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:
"Это гость лишь запоздалый у порога моего,
Гость какой-то запоздалый у порога моего,
Гость — и больше ничего".

И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.
"Извините, сэр иль леди, — я приветствовал его, —
Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,
Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,
Что я вас едва услышал", — дверь открыл я: никого,
Тьма — и больше ничего.

Тьмой полночной окружённый, так стоял я, погружённый
В грезы, что ещё не снились никому до этих пор;
Тщетно ждал я так однако, тьма мне не давала знака,
Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: "Линор!"
Это я шепнул, и эхо прошептало мне: "Линор!"
Прошептало, как укор.

В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери
И услышал стук такой же, но отчётливей того.
"Это тот же стук недавний, — я сказал, — в окно за ставней,
Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,
Это ветер стукнул ставней у окошка моего, —
Ветер — больше ничего".

Только приоткрыл я ставни — вышел Ворон стародавний,
Шумно оправляя траур оперенья своего;
Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твёрдо;
С видом леди или лорда у порога моего
Над дверьми на бюст Паллады у порога моего
Сел — и больше ничего.

И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,
Видя важность чёрной птицы, чопорный её задор.
Я сказал: "Твой вид задорен, твой хохол облезлый чёрен,
О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простёр,
Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?"
Каркнул Ворон: "Nevermore".

Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,
Хоть ответ её без смысла, невпопад, был явный вздор;
Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,
Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,
Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,
Птица с кличкой "Nevermore".

Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти
Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор.
Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши,
И шепнул я вдруг вздохнувши: "Как друзья с недавних пор,
Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор".
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном,
И сказал я: "Несомненно, затвердил он с давних пор,
Перенял он это слово от хозяина такого,
Кто под гнётом рока злого слышал, словно приговор,
Похоронный звон надежды и свой смертный приговор
Слышал в этом "nevermore".

И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,
Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,
Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,
Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,
Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,
Хриплым карком: "nevermore".

Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой,
Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор,
Тусклой люстрой освещённый, головою утомлённой
Я хотел уже склониться на подушку на узор,
Ах, она здесь не склонится на подушку на узор
Никогда, о, nevermore!

Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма
И ступили серафимы в фимиаме на ковёр.
Я воскликнул: "О несчастный, это Бог от муки страстной
Шлёт непентес, исцеленье от любви твоей к Линор!
Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!"
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

Я воскликнул: "Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор
Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу,
Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор,
Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?"
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

Я воскликнул: "Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий,
Если только Бог над нами свод небесный распростёр,
Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несёт со всеми,
Там обнимет ли в Эдеме лучезарную Линор —
Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?"
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

"Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! —
Я, вскочив, воскликнул: — С бурей уносись в ночной простор,
Не оставив здесь однако, чёрного пера, как знака,
Лжи, что ты принёс из мрака! С бюста траурный убор
Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,
С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;
Он глядит в недвижном взлёте, словно демон тьмы в дремоте,
И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простёр,
И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.
Никогда, о, nevermore!

Напечатано в 1845 г.

К А Н Н И
For Annie

О, счастье! Не мучусь
Я больше, томясь,
Упорной болезнью,
И порвана связь
С горячкой, что "жизнью"
Недавно звалась.

Лежу я недвижно,
Лишённый сил,
И каждый мускул
Как будто застыл.
Мне лучше: не мучит
Горячечный пыл.

Лежу я спокойно,
Во сне распростёрт,
Забыв все недуги,
Как будто я мёртв,
И можно в испуге
Подумать — я мёртв.

Рыданья и вопли
Затихли вокруг,
Как только прервался
Мучительный стук —
Терзающий сердце
Томительный стук.

Тоска, отвращенье,
Как тающий воск,
Исчезли с болезнью,
Мрачившей мой мозг,
С горячкой, что "жизнью"
Сжигала мой мозг.

Исчезла и пытка
Всех пыток сильней —
Ужасная жажда
Души моей
К реке нафталинной
Проклятых страстей:
Насытил я жажду
Души моей.

Испил я студёной
Воды из ключа,
Тот ключ потаённый
Струится, журча,
В земле неглубоко
Струится, журча.

О, нет! Пусть не скажет
Никто, что для сна
Приют мой мрачен,
Постель так тесна, —
Ведь тот, кто скажет:
Постель так тесна,
Он тоже ляжет
В такую ж для "сна".

Мой дух не лелеет
Мечтаний о грозах,
Не сожалеет
О пламенных розах, —
О том, что алеет
На миртах и розах.

Дыханье как будто
Анютиных глазок.
Он слышит из руты,
Из праздничных связок —
Цветов размаринных,
Анютиных глазок —
Дыханье невинных
Анютиных глазок.

Он дремлет блаженно
В тумане мечтаний
О правде нетленной
И верности Анни,
Витая блаженно
Средь локонов Анни.

Она с поцелуем
Склонилась ко мне,
И я, не волнуем
Ничем в тишине,
Скользя, как по струям,
Забылся во дне.

Укрыв меня нежно
И свет затемня,
Она помолилась
Потом за меня,
Чтоб ангелы неба
Хранили меня.

И я на постели
Лежу распростёрт
(С истомою в теле),
Как будто я мёртв, —
Прильнув к изголовью,
Лежу распростёрт
(С её любовью),
Как будто я мёртв, —
И вам всем я страшен,
Как будто я мёртв.

Душа ж моя ярче,
Чем в млечном тумане
Все звёзды на небе,
Сверкает с Анни,
Горит она светом
Любви моей Анни,
Лучится ответом
Из глаз моей Анни.

1849

О Л И В Е Р Х О Л М З
O l i v e r W e n d e l l H o l m e s

(1 8 0 9 — 1 8 9 4)

П О С Л Е Д Н И Й Л И С Т
The Last Leaf

Я видел как-то раз,
Проходил он мимо нас,
Дряхло-стар,
Такой смешной и жалкий,
Щупал он клюкою-палкой
Тротуар.

Он прежде был красавец,
Покорял когда-то, нравясь,
Все сердца.
В целом городе другого
Не могли б найти такого
Храбреца.

Теперь один вдоль улиц
Ковыляет он, ссутулясь,
Дряхл и сед.
Низко голову опустит,
Словно встречным шепчет в грусти:
"Тех уж нет".

Давно покрыты мохом
Те уста, что он со вздохом
Целовал.
Глохнут на могильных плитах
Звуки тех имён забытых,
Что он знал.

От бабушки покойной
Слышал я — он был, как стройный
Полубог,
С безупречным римским носом
И подобен свежим розам
Цветом щёк.

Навис на подбородок
Нос его крючком урода.
Чужд для всех,
Он проходит, тяжко сгорбясь,
У него, как эхо скорби,
Сиплый смех.

Над ним грешно смеяться,
Но кто в силах удержаться,
Если он
В треуголке и в зелёных
Старомодных панталонах
Так смешон!

Если в смене поколений
Буду я, как лист осенний,
Тлеть весной,
Пусть другие песни льются,
Пусть, как я над ним, смеются
Надо мной!

Б Е З Г Л А С Н Ы Е
The Voiceless

Надгробья с лирами мы чтим,
Где спят умолкшие поэты,
А их собратья под густым
Бурьяном сорным — кем воспеты?
Немногим жребий славный дан
Коснуться струн в игре напевной,
Другим — лишь боль сердечных ран
В безмолвьи музыки душевной!

О, нет, не проливайте слёз
По выразившим горе песней, —
А по безгласным, тем, кто нёс
Тяжёлый крест, чтоб пасть безвестней.
Не там, где у левкадских скал
В прибое слышен Сафо голос, —
Там, где росою засверкал
Над безымённым прахом колос!

Сердца, которым суждено
Страданье в немоте бессильной,
Пока сердечное вино
Не выжмет Смерть своей давильней!
Когда б могли звучанья лир
Дать голос каждой скрытой муке, —
Какие б песни слышал мир,
Каких мелодий дивных звуки!

В Е Р Ш И Н А С М Е Ш Н О Г О
The Height of the Ridiculous

Я как-то написал стихи
За несколько минут
И думал, что смешными их
Читатели найдут.

Их сочиняя, я не мог
Сдержать веселья взрыв,
Хотя серьёзен я и строг
И вовсе не смешлив.

Потом курьера я позвал,
Звонком подавши знак.
Я перед ним и слаб, и мал,
Такой он здоровяк!

И я сказал, смеясь: "В набор!
Стихи — мой скромный дар.
Пусть дьявол мне за этот вздор
Заплатит гонорар".

Он взял листок и заглянул.
От первой же строки
Он рот в улыбку растянул,
Затрясши жир щеки.

От следующей — до ушей
Улыбка расплылась.
От третьей — прыснул он смелей,
С весёлостью борясь.

С четвёртой, пятой — грянул смех
И лопнул пояс брюк.
С шестой — без пуговиц, без всех
Он пал в припадке вдруг.

Бедняга мог и умереть,
На десять дней он слёг,
И не смешить так больше впредь
Я дал себе урок.

Д Ж Э Й М С Л О У Э Л
J a m e s R u s s e l L o w e l l

(1 8 1 9 — 1 8 9 1)

С В А Т О В С Т В О
The Courtin'

Такие ночи созданы
Для чар и обаянья:
Сверканье снега, свет луны,
Безмолвье и сиянье.

И только видела луна:
Подкрался Зекл сторожко.
Наверно, Хадли там одна, —
Он заглянул в окошко.

Горит большой очаг, не печь, —
Пожалуй, скажут люди,
Что в доме здесь нельзя испечь
Для мужа славный пуддинг.

Казалось — там стоял июль
И солнце из решётки
Плясало жаром средь кастрюль
И по лицу красотки.

Висело по стенам вокруг,
Средь жёлтых тыкв ржавея,
Оружье королевских слуг,
От Конкорда трофеи.

Но так как там она была
С корзиной яблок спелых,
Румяна так же в бела —
То всё цвело и пело.

Весь сад кругом был снежно-бел,
А в горнице укромной
Её румянцем заалел
Лесной шиповник скромный.

Шесть футов ростом он, силач,
Горазд на всё, упрямо
Готов хоть с тонной мчаться вскачь,
Вёл борозды он прямо.

Девиц он знал до двадцати, —
С одной, с другой покружит, —
И к третьей уж готов пойти,
Ни об одной не тужит.

Но от неё до жилам хмель
Пошёл, как сок по клену,
Там, где она, — цветёт апрель,
И бродит он влюблённо.

Гремел он в хоре, словно гром,
И ей всегда казалось,
Когда он в церкви пел псалом,
Что небо разверзалось.

В смущенья уронила раз
Молитвенник под лавку,
Почувствовав луч серых глаз
Сквозь шляпку, как булавку.

Она пылала, как в огне,
И знала: в этот вечер
Ей предстоит наедине
С ним неизбежно встреча.

Он о железную скобу
Ногами там зашаркал, —
И пот вдруг выступил на лбу,
Ей стало сразу жарко.

А вдруг отказ — того и жди,
Из полымя да в пекло.
Забилось сердце так в груди,
Как никогда, у Зекла.

А по губам её слегка
Улыбка заскользила,
И в яблоко её рука,
Как в сердце, нож вонзила.

"Отца вам нужно повидать?" —
"Да... нет... Сказать по правде,
Хотел бы я..." — "Так, значит, мать?
Она вернётся завтра".

У девушек один ответ,
Таков уж их обычай:
Хотели б "да" сказать и "нет"
Вдруг скажут из приличий.

Переминался молча он,
Как бы ища упора,
И слов не находил, смущён,
И тем для разговора.

"Быть может, завтра мне зайти?" —
"Конечно, завтра, мистер".
Он этого не мог снести...
Слились... их губы вместе...

Когда потом вернулась мать,
Она тогда навряд ли
Смогла хоть что-нибудь узнать
У побледневшей Хадли.

Ведь нрав у девушки прямой,
И ясный, неизменный,
Как тот поток, что и зимой
Журчит прозрачно-пенный.

Она, как смерть, бледна, бела,
Стояла без движенья,
И мать, без слов поняв, дала
Своё благословенье.

И сразу вспыхнул, словно мак,
Румянец щёк чудесный.
Я слышал: огласят их брак
В ближайший день воскресный.

У О Л Т У И Т М А Н
W a l t W h i t m a n

(1 8 1 9 — 1 8 9 2)

Б Е Й, Б Е Й, Б А Р А Б А Н!
Beat! Beat! Drums!

Бей, бей, барабан! Труби, горн, труби!
В окна, в двери, повсюду насильно врывайтесь,
В храмах нарушьте богослуженье,
В школах ученье прервите;
Несите весть жениху, что не время для счастья с невестой,
И фермеру дайте знать, чтоб оставил он мирный труд,
Так громко грохочете вы, барабаны, так звонко
рокочете вы, горны!

Бей, бей, барабан! Труби, горн, труби!
Над толпами городов, над уличным стуком колёсным.
Кто стелит постели для сна? Никто не уснёт в них ночью.
Не время для сделок — для торгашей, спекулянтов —
они не слышат?
Оратор ещё говорит? Певец продолжает петь?
В суде адвокат излагает судье своё дело?
Так бейте, бейте сильней, барабаны, громче трубите, горны!

Бей, бей, барабан! Труби, горн, труби!
Довольно переговоров — конец увещаньям;
Забудьте всех робких, молящихся всех и плачущих;
Забудьте про стариков, умоляющих юношей;
Заглушайте голос ребёнка и просьбы матери,
Встряхните и мертвецов на столах в ожидании катафалка, —
Так грозно грохочете вы, барабаны, так бурно рокочете вы,
горны!

У М Е Р Ц А Ю Щ Е Г О К О С Т Р А Б И В У А К А
By the Bivouac's Fitful Flame

У мерцающего костра бивуака
Процессия проходила торжественно; сперва я заметил
Палатки спящих солдат, очертанья полей и лесов,
Мрак в огненных пятнах костров — тишину;
Мельканье вблизи иль вдали, тени, фантома,
Кусты и деревья (они словно подстерегали меня украдкой),
Процессия мыслей — о, нежные, светлые мысли,
О жизни, о смерти — о доме и о любимых, о тех, кто далеко.
Торжественно проходила, когда я сидел на земле
У мерцающего костра бивуака.

С Т Р А Н Н О Е Б Д Е Н Ь Е П Р О В Ё Л Я
Н А П О Л Е Б О Я
Vigil Strange I Kept on the Field

Странное бденье провёл я на поле боя:
Ты, мой сын, мой товарищ, пал в этот день на моих глазах;
Я взглянул на тебя, и ты мне ответил незабываемым взглядом.
Руку свою с земли ты протянул, прощаясь;
И в бой я ушёл вперёд, в бой беспощадный;
Только поздно ночью вернулся я к этому месту
И нашёл тебя мёртвым, остывшим, о сын поцелуев ответных
(здесь безответных);
К звёздам закинув лицо, ты лежал, обдуваем ночной прохладой;
Долго, долго стоял я на сумрачном поле боя;
Чудесное, дивное бденье в тиши ароматной ночи;
Без единой слезы, без скорбного вздоха смотрел я;
Затем сел на землю рядом, подперев рукой подбородок;
Часы бессмертные, таинственные часы я провёл с тобой;
Бденье молчанья, любви и смерти — по тебе, мой сын и воин.
Вверх поднимались, с востока всходили созвездья;
Долг последний тебе (я не мог спасти тебя, смерть пришла быстро).
Я влюбил тебя живого — надеюсь, мы встретимся снова;
Когда ж померкла ночь и блеснул рассвет,
То я закутал тебя, мой товарищ, твоим одеялом,
Заботливо завернул всего с головой и ногами,
И положил тебя, омытого солнцем, в могилу.
Окончив бденье ночное на поле боя,
Бденье о юноше поцелуев ответных (здесь безответных),
О товарище, павшем в бою, и с холодной земли
Встал и завёрнутого в одеяло солдата
Похоронил там, где он пал.

О К А П И Т А Н! М О Й К А П И Т А Н!
O Captain! My Captain!

О капитан! Мой капитан! Рейс трудный завершён;
Все бури выдержал корабль, увенчан славой он;
Уж близок порт, я слышу звон, народ глядит, ликуя,
Как неуклонно наш корабль взрезает килем струи.
Но сердце! Сердце! Сердце!
Как кровь течёт ручьем
На палубе, где капитан
Уснул последним сном.

О капитан! Мой капитан! Встань и прими парад;
Тебе салютом вьётся флаг, и трубачи гремят;
Тебе букеты и венки, к тебе народ теснится,
К тебе везде обращены восторженные лица.
Тебе, отец, приветствий гул,
Тебе салютов гром,
А ты на палубе уснул
Как будто мёртвым сном.

Не отвечает капитан и, побледнев, застыл;
Не чувствует моей руки, угаснул в сердце пыл;
Уже бросают якоря, и рейс наш завершён;
В надёжной гавани корабль, приплыл с победой он.
Ликуй, народ, звени, трезвон!
Останусь я вдвоём
На палубе, где капитан
Уснул последним сном.

П А Т Р У Л И Р О В А Н И Е Б А Р Н Е Г Е Т А
Patroling Barnegat

Дикий, разнузданный шторм, океан бушующий,
Вой неистовой бури, бурун грохочущий,
Взрывы адского хохота, грохот пронзающий,
Волны, воздух и полночь — троицей злобно бичующей,
Брызги молочной пены, с прибоя хлещущей,
Снег по отмели топкой ручьями сбегающий,
В ливень сквозь мрак, сквозь ветер восточный воющий,
Смелый порыв и взгляд напряжённо ищущий.
(Что там вдали? Обломок? Красный сигнал мигающий?)
В полночь, вплоть до рассвета, под гул и вой неслабеющий,
Медленно и неуклонно по краю шагающий
Призрачно-чёрный патруль бдительно стерегущий
Бешенство троицы всемогущей.

Л А С К И О Р Л О В
The Dalliance of the Eagles

Я шёл вдоль реки (мой утренний отдых, прогулка),
И вдруг в высоте воркующий клёкот, орлиные ласки,
Яростное слиянье любовное в воздухе, в небе,
Тиски неразрывных когтей, живой маховик неистовый,
Четыре бьющих крыла, два клюва, сцепившихся тел вращенье,
Гроздья мёртвых петель, и в бездну паденье стремглав,
И над рекой мгновенное, двое в одном, замиранье,
Недвижность паренья и после разлука, разрыв когтей,
Могучий медлительный взмах, и оба полёт раздельный —
Он свой, она свой - продолжают.

У М О Р Я Н О Ч Ь Ю
On the Beach at Night

У моря ночью
Девочка стоит с отцом
И смотрит в осеннее небо.

А там во мраке,
Где чёрной прожорливой стаей зловещие тучи
Закрыли небо своим гробовым покровом,
На чистой полоске лазури на тёмном востоке
Величественно и спокойно восходит Юпитер,
И рядом с ним, немного повыше,
Всплывают нежные сестры Плеяды.

У моря девочка, руку отца сжимая,
Видя, что тучи зловещие всё поглощают,
Плачет тихонько.

Не плачь, дитя,
Не плачь, моя дорогая,
Я поцелуем утру твои слезы,
Не долго господствовать траурным хищным тучам,
Не долго владеть им небом — лишь кажется, что они
пожирают звёзды:
Юпитер вновь засияет — жди, ближайшей ночью Плеяды
заблещут.
Они бессмертны — все эти звёзды, серебряные, золотые,
Большие звёзды и малые — все они выглянут снова,
Бессмертные солнца и грустные вечные месяцы снова засветят.

Моё дитя, ты скорбишь о Юпитере только?
Ты думаешь только о гибели звёзд?

Есть что-то
(Целующими губами шепчу я тебе
Нежный первый намёк на тайну, загадку),
Есть более вечное, чем все звёзды
(Переживающее все похороны, все дни; и ночи),
Более вечное, чем яркий Юпитер,
Чем солнце, чем спутники все и планеты,
И светлые сестры Плеяды.

П Р О Щ А Й, М О Я М Е Ч Т А!
Good bye, my Fancy!

Прощай, моя Мечта!
Прощай, моя любимая подруга!
Я ухожу — не знаю сам куда,
Что ждёт меня, увидимся ль мы снова.
Итак, прощай, моя Мечта!

Но пред разлукой дай оглянуться назад;
Тише, слабей тиканье часов во мне,
Уход, мрак, скоро замрут перебои сердца.
Долго мы жили, радовались, наслаждались вместе.
Чудесно! И вот разлука, — прощай же, Мечта!

Но не будем слишком спешить:
Долго мы жили, спали вдвоём, проникались взаимно, сливались
в одно.
Если умрём, так вместе (да, мы будем с тобою одно).
Если уйдём, так вместе — встречать неизвестное,
Может, нам будет лучше, мы станем счастливей, мудрей,
Может быть, ты уводишь меня к новой песне (кто знает?),
Может быть, ты перетряхиваешь ветхую ветошь — итак,
окончательно
Прощай — привет тебе, моя Мечта!

Э М И Л И Д И К К И Н С О Н
E m i l y D i c k i n s o n

(1 8 3 0 — 1 8 8 6)

Н Е З Н А Е М, К А К...
We never know how high

Не знаем, как велúки мы:
Откликнувшись на зов,
Могли б мы все восстать из тьмы
До самых облаков.

Тогда б геройство стало вдруг
Наш будничный удел,
Но мелко мерим мы наш дух,
Боясь великих дел.

Я З Н А Ю, Ч Т О О Н Ж И В...
I know that he exists

Я знаю, что он жив,
Что жизнь свою он спрятал
От наших грубых глаз
В какой-то светлый атом.

Он хочет поиграть
Со всеми нами в прятки,
Чтоб после радость дать
Разгаданной загадки!

Но так шутить нельзя
Мучительно-серьёзно,
И в мёртвые глаза
Смотреть веселью поздно.

Не правда ль, слишком зла
Для нашего рассудка, —
Так далеко зашла
Вся эта шутка?

Я У М Е Р Л А З А К Р А С О Т У
I Died for Beauty

Я умерла за красоту
И слышала сквозь сон,
Что погребённый рядом тут
За правду умер он.

Спросил — за что я умерла?
"За красоту". — "А я
За правду — это две сестры,
Мы братья и друзья".

Как с другом встретившийся друг
Шептались мы средь сна,
Пока мох не коснулся губ,
Скрыв наши имена.

И Н Д Е Й С К О Е Л Е Т О
Indian Summer

Дней этих дивных позолота
Обманом манит птиц с отлёта,
С дороги к солнцу южных стран.

И небеса хрустально-зыбки,
Как будто верят по ошибке
В июньский голубой обман.

В него не верят только пчёлы,
Но с беззаботностью весёлой
Ему я тоже поддаюсь,

Когда б не озими из шёлка
И шепчущая втихомолку
Листом вспорхнувшем в ветре грусть!

О, тризна золотая лета,
О, праздник воздуха и света,
Да будет же и мне дано

Вкусить, как неземное счастье,
Твоё последнее причастье,
Твоё бессмертное вино!

Б Р Е Т Г А Р Т
B r e t H a r t e

(1 8 3 9 — 1 9 0 2)

В Т У Н Н Е Л Е
In the Tunnel

Я и Том Флин,
Флин из Вирджинии,
В этом вот месте
Копали вместе
Проход один.

Здесь в туннеле,
Сгорбясь, сидели
Я и Том Флин.
Скалы рубили,
Золото мыли
Среди теснин.

Где теперь Флин?
Эхо долин
Скажет, где он,
Друг мой Том Флин,
Том весельчак,
Храбрец, добряк,
Мой компаньон.

На месте том,
Там, где обвал,
Крепленье Том
Спиной держал
И вдруг из мрака
Мне закричал:
"Спасайся скорей
Ради детей,
Не жди меня, Джек!"
И в миг один
Средь скал навек
Пропал Том Флин,
Флин из Вирджинии.

Вот весь рассказ
О том, как спас
Меня Том Флин,
Флин из Вирджинии.
Я плачу... Нет...
То не слеза,
То лампы свет
Слепит глаза.

Коль спросят тебя,
Где, скалы рубя,
Сгинул Том Флин,
Скажи о том,
Каков был Том
Флин из Вирджинии.

Е Ё П И С Ь М О
Her Letter

К камину подвинувшись ближе,
Я в бальном платье моём —
За тысячи сшитом в Париже —
Сижу сейчас пред огнём.
Сверкая в лучах бриллиантов,
"Царица сезона", для вас
Забыв всех поклонников-франтов,
Я вам отдаю этот час.

Отвергла я все приглашенья,
Нарушила танцев черёд,
Не выслушала предложенья
Того, кто на лестнице ждёт.
Говорят, он жених завидный
И любит меня притом,
Но вы усмехнетесь ехидно
За три тысячи миль над письмом.

"Как нравится мне в Нью-Йорке?
Забыла ль я вас совсем?"
"От жизни роскошной в восторге
Танцую, флиртую я с кем?"
"Не правда ль, быть лучше богатой,
Ходить в бриллиантах, в шелках,
Чем рыть туннели лопатой
В посёлке на приисках?"

Увидев, как цугом в карете
Четвёркой мы едем гулять,
Какою гранд-дамой в свете
Старается быть моя мать;
Отцовский портрет в гостиной
Увидев, — кто скажет: Ах!
Ведь он торговал свининой
В посёлке на приисках.

На кресле под люстрой хрустальной,
Пред пышным зеркальным трюмо,
Под отзвуки музыки бальной
Пишу я вам это письмо. —
На "лучшем балу в Нью-Йорке",
Средь флёра de Chambery
Я вспомнила, Джо, как "На Форке"
Плясали до самой зари.

Я помню блокгауз сарая
С флажками, воткнутыми в щель,
Где свечи роняли, сгорая,
На платья и шали капель,
И старую скрипку с гобоем,
И платье моей vis-à-vis,
И танец однажды с ковбоем,
Убившим Сэнди Мак Джи.

Разъезд наш (и месяц низкий,
Уснувший на дальнем холме,
Гранитных вершин обелиски
Под снежным покровом во тьме,
И скачку вдвоём меж холмами,
И ваши слова у крыльца...
Ах, Джо, ведь тогда между нами
Не встало богатство отца.

Всё это прошло, миновало.
Забавно, что даже сейчас,
Средь блеска богатства и бала,
Я всё ещё помню вас,
Того, кто вплавь прорывался
Чрез паводок Форка в ночь,
Чтоб пригласить на тур вальса
Фолинсби старого дочь.

Но что я пишу вам! Наверно,
Меня не поймёте вы;
Что вкус у меня очень скверный,
Мне скажет мама — увы!
О боже! Как это несносно!
Зачем мой отец на доход
От жилы золотоносной
Таким богачом живёт?

Спокойной ночи! Кончаю
Письмо, но, быть может, там,
У вас, ваше солнце, пылая,
Восходит ещё по горам.
Какие б ни были толки,
Пусть, Джо, вы с киркой в руках.
Но сердце моё в посёлке,
Там, с вами, на приисках!

Ц Е Ц И Л И Я
Cecily

Итак, вы поэт, — признáюсь,
не смыслю в стихах ничего.
Хоть дайте мне сотню, хоть бейте,
не выжму ни одного.
Поэзия! Могут иные
в стихи свою мысль облечь,
Слова у меня простые
и "не подслащена" речь.

Поэзия! Вы посмотрите —
кругом солончак блестит,
Соль, да шалфей, да камень, —
не правда ль, весёлый вид!
Катится солнце с востока
на запад в слепящей мгле, —
Лишь тень от станции этой
ползёт по мёртвой земле.

Поэзия! Ах, эта Полли!
Кого ты ищешь, зовёшь?
Беги к своей матери в поле!
Не правда ль, ягнёнок хорош?
Поэзия! Жжёт, как пламя,
хотя к созвучьям я глух.
Вы дверь прикройте за нами.
У Цецилии чуткий слух.

Вы видели, Полли, ребёнка?
Уж месяц как в люльке она.
Цецилия перед этим
была душевно больна.
Грустит, бывало, и плачет
о цветах лугов и дубрав.
Женаты вы, сэр? Так, значит,
известен вам женский нрав.

Твердила она нередко:
"Одной нестерпимо ей",
А до ближайшей соседки
семнадцать миль средь камней.
Я с доктором договорился,
и он обещал притти,
И я, его ожидая,
сидел здесь, как взаперти.

Октября десятого ночью
проснулся я в темноте
И вижу, что дверь открыта,
Цецилии нет нигде.
На одеяле записка,
что, мол, "нестерпимо ей",
Пошла она ночью к соседке, —
семнадцать миль средь камней.

Когда, по какой дороге
ушла она, я не знал.
Но тотчас в большой тревоге
за нею я побежал.
Среди полночного мрака
метался растерянно я,
Словно по следу собака,
лишившаяся чутья.

Да, испытал я немало,
блуждая во тьме ночной
По этой мёртвой равнине,
пока не вернулся домой.
Не очень ведь это приятно,
когда гоняется муж
За женой сумасбродкой в пустыне,
да ещё в темноте к тому ж.

"Цецилия!" — в тьму исступленно
кричал я и отклика ждал,
"Цецилия", — мне из каньона.
гремело эхо от скал.
"Цецилия", — гулом суровым
от гор доносился крик.
"Цецилия", — тихим зовом
шептал мне оснеженный пик.

Не склонен я к суеверью,
но в небо взглянул на бегу.
И вот что я там увидел, —
не думайте, что я лгу.
Передо мной на востоке
сверкнула большая звезда,
Такой звезды желтоокой
не видел я никогда.

Двигаясь, словно танцуя,
как дальний маяк, светла,
Куда-то во тьму ночную
манила она и звала.
В небе такого светила
не видел я никогда.
Такая звезда светила
волхвам в былые года.

И к этой звезде чудесной,
мигавшей мне с высоты,
Бежал я впотьмах, спотыкаясь
о камни, колючки, кусты.
Наверно, не меньше часа
гонялся за ней я вскачь
И вдруг вдалеке услышал
такой же вот детский плач.

Вы слышите? Плачет так звонко!
Теперь её крик сильней,
Но как я мать и ребёнка
донес, не помню, ей-ей!
Тут скоро доктор явился,
но в этом забавней всего,
Что Цецилия о той ночи
не помнит совсем ничего.

Она назвала вас поэтом, —
тогда к вам просьба моя:
Вы ей напишите об этом
в стихах, ничего не тая;
Но чтоб не испортить балладу,
такую, как пелись встарь,
Писать про звезду не надо,
что доктора был то фонарь.

Ч И К И Т А
Chiquita

Красавица, сэр, по всей стати. Равной ей нет в округе.
Не правда ль, моя Чикита, моя голубка, красотка?
Погладьте ей шею. Бархат! Да стой же ты, чортова ведьма!
Джек, проведи-ка её. Покажи её рысь джентльмену.

Морган! Чистейшей крови, хотя я не взял аттестата,
От Индейца Чиппева — за тысячу двести не купишь.
Бриг из Туолумне владел ею. Вы знали Брига?
Он прогорел и в лоб пустил себе пулю во Фриско.

Всё потерял этот Бриг. Эй, Джек, довольно дурачеств!
Волю ей только дай, потом её не удержишь.
Есть лошадь и лошадь, сэр, и не каждый ездок наездник.
Да, не всякий сумеет на всякой лошади ездить.

Знаете старый брод на Форке, где фланиганцы
Чуть не погибли? Опасен и днём в мелководье.
Недель шесть назад я, судья и его племянник
Попали на этот брод в ливень и наводненье.

Ущелье Гремучей Змеи бушевало потоком.
Паводок снёс все мосты, ни бревна, ни доски в плотине.
Я — на Сером, судья — на Чалом, племянник его - на Чиките,
А позади обвалы скал грохотали в каньоне.

К броду подъехали мы. Не успел я всаднику крикнуть,
Как сразу Чикита бросилась в паводок бурный
И поплыла. Я смотрел с берега, как уносило
Тысячу двести долларов конского мяса.

Верите мне или нет? Вот эта кобыла Чикита
В стойло вернулась в ту ночь и стояла там смирно,
Мокрая, словно бобёр, — без седла, без уздечки.
Вплавь через Форк добралась кобылка моя Чикита.

Вот это так лошадь! Что вы сказали? А, как племянник?
Утонул, надо думать, — пропал с этой ночи бесследно.
Мальчишка был без посадки. Такого езде не обучишь.
Мальчишка мальчишке рознь, как и лошади лошадь.

П Р О С Т О Й Р А С С К А З П Р А В Д И В О Г О Я К О Б А
Plain Language from Truthful James

Да, признать я готов,
Что по ловкости рук
В счёте взяток, очков,
В деле тёмных наук
Превзошёл нас язычник китаец.
Вот какой он выкинул трюк.

Его звали Ай Син.
Син, по-нашему, "грех",
И не без причин,
Это ясно для всех,
Но был взгляд у него простодушен
И по-детски наивен смех.

Как-то в августе раз
День был ясен и тих,
И Ай Син лил на нас
Блеск улыбок своих;
В этот день и меня он и Билля
В дураках нас оставил двоих.

Играть в покер Билл Най
Сел со мной, и, хотя
Син игры той не знал,
Он подсел к нам шутя
И на карты смотрел простодушно,
Улыбаясь, как будто дитя.

Билл сдал карты троим,
Ловко так сплутовав.
Наблюдая за ним,
Я краснел, увидав,
Что козырных валетов с тузами
Он припрятал, засунув в рукав.

Но китаец-простак
Взятки брал то и знай
И очков набрал так
Вдвое больше, чем Най,
Под конец же пошёл тем валетом,
Что подсунул мне Билл невзначай.

Я на Билля взглянул,
Он взглянул на меня
И, поднявшись, вздохнул.
"Этак нас в два-три дня
Разорит труд китайский дешёвый", —
Он сказал, Сина в угол тесня.

Полетели на стол
Карты листьев быстрей,
Был усыпан весь пол,
Словно пляж в октябре, —
Столько карт было спрятано Сином
В незнакомой ему игре".

В рукавах на игру
До двух дюжин колод
Он держал. Я не вру,
И проверен мой счёт.
На ногтях же его, как на свечке,
Был густой восковой налёт.

Да, признать я готов,
Что по ловкости рук,
В счёте взяток, очков,
В деле тёмных наук
Превзошёл нас язычник китаец.
Ловкий с нами он выкинул трюк.

О Б Щ Е С Т В О Н А С Т А Н И С Л А В Е
The Society upon Stanislaus

С Горы Столовой я, зовут
меня Правдивый Яков;
Всегда я правду говорю, —
вам это скажет всякий.
Я попросту вам расскажу
о диспуте-расправе
В учёном горном обществе
у нас на Станиславе.

Скажу сначала, что нельзя
нам кулаком своим
Для подтвержденья наших слов
"вправлять мозги" другим.

В учёном обществе нельзя
всех спорящих коллег
Полосовать до синяков
и превращать в калек.

Собранья наши чинно шли
шесть месяцев вначале,
Все мирно разговор вели
и в спорах не кричали,
Покуда Браун не пришёл
с какими-то костями, —
Близ дома Джонса он нашёл
их у туннеля в яме.

Доклад нам Браун прочитал
и, кости те примеря,
Из них составил напоказ
неведомого зверя,
Но Джонс тут слова попросил
и закричал со стула,
Что это кости от его
издохнувшего мула.

На это Браун возразил
с улыбкою умильной,
Что очень жаль, коль он разрыл
у Джонса склеп фамильный.
В ответах очень ядовит
невозмутимый Браун,
И знатоком себя он мнит
всех допотопных фаун.

Учёному нехорошо,
взяв для доклада слово,
Публично называть ослом
учёного другого,
Но и тому нехорошо,
кого ослом назвали,
Швырять обломками скалы
в кого попало в зале.

Тут настоятель Абнер встал —
к порядку дня с поправкой,
Но получил удар в живот
куском породы плавкой.
Он растянулся на полу,
свернувшись без движений,
И дела не было ему
до всех дальнейших прений.

Затем не только кулаки,
но с руганью сверх меры
Пустили в дело костяки
палеозойской эры;
Попал и Томпсон в кутерьму,
и кто-то в общей буче
Вдруг череп мамонта ему
с размаху нахлобучил.

Изложенное мной могу
я подтвердить присягой;
Правдивый Яков я с Горы
Столовой — скажет всякий.
Я попросту вам сообщил
о диспуте-расправе
В учёном горном обществе
у нас на Станиславе.

Д Ж Э Й М С Р А Й Л И
J a m e s W h i t c o m b R i l e y

(1 8 5 3 — 1 9 1 6)

Е С Л И И З М О Р О З Ь Н А Т Ы К В А Х
When the Frost is on the Punkin

Если изморозь на тыквах и скирды стоят вокруг,
И надменно, закулдыкав, расфуфырился индюк,
И у кур, и у цесарок суматошлив разговор,
И петух, криклив и ярок, вдруг взлетает на забор;
Юношески свежим, бодрым каждый чувствует себя,
Словно солнце с добрым утром поздравляет нас любя;
С головою непокрытой покидаете вы дом,
Если изморозь на тыквах и скирды стоят кругом.

Возбуждающее что-то в воздухе осеннем есть,
Блекнущая позолота, первого мороза весть;
Правда, нет цветов душистых, поздний цвет уже отцвёл,
И не слышно голосистых трелей и гуденья пчёл;
Но зато хмельнее сидра воздух утренний живит,
Краски ни одной палитры не дадут вам этот вид,
Эту даль в тончайших бликах, дымку в блеске золотом,
Если изморозь на тыквах и скирды стоят кругом.

Шорох шелухи иглистой на жнивье полей пустых,
Ворох шелестящих листьев, словно утро, золотых;
Жниво колется недаром — подтверждает нам оно,
Что полны зерном амбары и соломою гумно;
Вся работа в поле встала, жнейка убрана в сарай,
Лошади вернулись в стойло, сверху клевер им бросай;
Сердце, как часы затикав, ударяет в грудь толчком,
Если изморозь на тыквах и скирды стоят кругом.

Яблоки уже собрали, опустел плодовый сад,
Жёлто-красные в подвале грудами они лежат;
Налиты бочонки сидром, сделан на зиму запас,
В изобильи самом щедром и солений, и колбас;
Так волшебно всё простое, полон день таких чудес,
Словно просят о постое ангелы, сойдя с небес;
Сонмы ангельских всех ликов, я готов пустить в свой дом,
Если изморозь на тыквах и скирды стоят кругом.

У Х О Д Я Щ И Й Г О С Т Ь
A Parting Guest

Жизнь, любовь! О, как приятно
Быть в гостях у них!
Ухожу я невозвратно
От хозяек дорогих
И гостеприимства их.
Засидевшись до полночи,
Медля уходить во тьму,
Руки я им крепко жму:
"Благодарен я вам очень.
Чудный день! Спокойной ночи!"

Э Д В И Н А Р Л И Н Г Т О Н
Р О Б И Н С О Н
E d w i n A r l i n g t o n R o b i n s o n

(1 8 6 9 — 1 9 3 5)

Л Ю К Г А В Е Р Г О Л
Luke Havergal

У западных ворот, Люк Гавергол,
Где по стене багрянцем плющ зацвёл,
Встань в сумерках и жди среди теней,
И листья вдруг зашепчутся о ней,
И, как слова, зашелестит их шёлк;
Она зовёт, чтоб ты туда пришёл.
У западных ворот, Люк Гавергол —
Люк Гавергол.

О, нет, ни проблеска не даст восток,
Огнистый мрак в твоих глазах глубок;
Но там, где запад мрачно пышет так,
Быть может, сам же мрак прикончит мрак:
Кровавит лист самоубийца бог,
И ад наполовину рай облёк.
О, нет, ни проблеска не даст восток —
Не даст восток.

Из гроба я хочу тебе шепнуть,
Чтоб поцелуй ослабить как-нибудь,
Тот, что всегда горит на лбу твоём
И, ослепив, влечёт одним путём.
Поверь, что к ней ведёт один лишь путь,
Он горек, но не может обмануть.
Из гроба я хочу тебе шепнуть,
Тебе шепнуть.

У западных ворот, Люк Гавергол,
Где плющ багряный по стене зацвёл,
Где ветры рвут обрывки мёртвых слов
И не хотят разгадывать их зов,
Не чувствуют, что шепчет листьев шёлк.
Там ждет она, чтоб ты туда пришёл.
У западных ворот, Люк Гавергол —
Люк Гавергол.

К Л О Н Д А Й К
The Klondike

Что нам день расставанья, когда женщины висли на нас?
Нам важен лишь путь последний, куда проводили нас.
Не всё ль равно: ушло двенадцать среди приветствий,
Двенадцать или один, — скоро будет одно и то же.
Мы знаем: нас пятеро идёт сквозь снег и ветер,
Пять из двенадцати к реке золотой на север.

Мы далеко зашли, здесь хватит места для всех нас,
Так далеко, что здесь ляжет последний из нас.
Мы ведь передовые, мы вышли, слишком рано,
В наших глазах сияла уверенность в победе;
Ложным путём пошли двенадцать в снег и ветер
С песней к дьявольской реке золотой на север.

Пусть не для нас тот блеск, но мы стремились к нему;
Пусть был ложен путь, когда мы пошли по нему.
Но мы ведь передовые и ко всему готовы,
И даже тая здесь, мы всё ж передовые;
Мы знаем одно в эту ночь: двенадцать в снег и ветер
Гибнут на ложном пути к реке золотой на север.

Ложной, но нет: сперва послушайте вон его,
Он лучше знает и скажет, — если слушать его, —
Снежной спячке поддался он больше, чем остальные.
Вот он встаёт шатаясь, видно, пришёл в сознанье.
Руки и ноги, как лёд; мозг — как морозный веер.
Держит он речь к нам и к реке золотой на север.

Он говорит: "Теки, но тебе не утечь от нас.
Льды всего мира тебя не заградят от нас.
Каждый, познав твой зов, к тебе идёт неизбежно,
Идёт своим путём, живёт одним стремленьем,
Ставка на жизнь идёт, и река течёт на север.
Есть золото, нет, — двенадцать идут сквозь снег и ветер.

"Двенадцать, — он говорит, — ты заманила их.
Устье, твоё названье — вот что прельстило их.
Двенадцать свой городишко оставили на закате,
Покинули скуку улиц, унылость серых дней;
Двенадцать отправились в путь на поиски золота,
Вынув студёный жребий, поставив жизнь на жёлтое.

Теки же и ночью и днём, невидимая для них,
Замерзай, вскрывайся, пусть время гложет кости их;
Смывай их имена, пусть все о них забудут,
Пусть старенький городишко крошится в полусне,
Пусть он крошится, сияя в долине на прежнем месте,
И пусть выходят замуж и вдовы и невесты.

Двенадцать нас иль пять, но мы знаем, что ночь сейчас.
Осталось нас пять, но мы думаем одно сейчас:
Останется ль пять в живых, когда рассвет наступит,
Или мы все погибнем, — ставка не пропадёт.
И наяву и во сне идём сквозь снег и ветер:
Игра идёт до конца, и река течёт на север.

Свершили ль мы что-нибудь, иль не могли свершить, —
Жизнь будет жить, и мир сумеет, что нужно, свершить.
Тот, кто за нами пойдёт, затаив глубоко
Зов, предостереженья друзей и близких,
Льдистым ножом пронзит любовь в своём сердце, поверив
В твой призыв, и пойдёт к реке золотой на север.

Слышали, что он сказал, — последнее слово его?
Теперь он хочет уснуть, это — лучшее для него.
Оставьте его в покое и не трясите его.
Придёт и ваш черёд, пусть он спит спокойно.
Мы знаем: сгрудились здесь привалом в снег и ветер
Руки, ноги, сердца — к реке золотой на север.

Что быстролётней сна? Не глядите в глаза ему.
Нужно скорее пальцем веки закрыть ему.
Ты, сосед слева, приподнимись немного —
Скрой от него звёзды, чтоб он их не видел ночью:
Не то проглядит всю ночь, увидит их и завтра —
Россыпь в морозном небе, тускло-жёлтое утро.

Что ж ты не привстанешь звёзды скрыть от него?
— Он не может подняться, — какой толк от него?
Что до двенадцати нам и что нам до женщин!
Теперь вас осталось трое; и мы пойдём втроём.
От голода умирая, каждый в снег и ветер
Прокладывает свой путь к реке золотой на север.

В Е Ч Е Р И Н К А М И С Т Е Р А Ф Л А Д А
Mr. Flood's Party

Однажды ночью старый Эбен Флад
Пошёл один пройтись путём знакомым
На холм, вздымавший свой кремнистый скат
Над городом и тем, что звал он домом.
Под полною луною на холме
Он на пустынную дорогу вышел
И вслух сказал, — ведь город спал во тьме
И в Тильбюри его никто не слышал:

"Ну, мистер Флад, к концу подходит год,
Луна сентябрьская над урожаем,
И птицы собираются в отлёт.
Счастливого пути им пожелаем.
За птиц мы выпьем". И, подняв кувшин,
Что долго нёс, чтоб осушить глотками,
Ответил хрипло: "Что ж, глоток один
Я, мистер Флад, охотно вылью с вами".

Так, видя только мёртвых вкруг себя,
В броне надежд разбитых он в тумане
Стоял, как призрачный Роланд, трубя
В беззвучный рот своих воспоминаний.
И чудился ему ответный зов
Из города внизу с пустынных улиц,
Приветствия умолкших голосов,
Как будто старые друзья вернулись.

И как заснувшего ребёнка мать
В постельку, так кувшин на полог млечный
Он опустил, — нельзя ведь забывать,
Что вещи хрупки и недолговечны.
Удостоверившись, что на земле
Кувшин стоит надёжней многих жизней,
И руку протянувши в лунной мгле,
Сказал он громко, словно с укоризной:

"Да, мистер Флад. Давненько мы вдвоём
Не пили вместе. Кончилась разлука.
Добро пожаловать в родной свой дом!
Теперь давайте выпьем друг за друга!"
И снова, будто чокаясь, к луне
Кувшин с земли поднял рукой усталой
И сам себе ответил в тишине:
"Ну что ж, ещё раз выпью я, пожалуй!

Но больше не просите, мистер Флад, —
Ведь так давно... Довольно, сэр, довольно".
Да, прошлого нельзя вернуть назад,
И Эбен согласился с ним невольно.
И вдруг запел средь лунной тишины.
Огромный диск в воде дробился, светел;
Внимали пенью только две луны,
И сумрак эхом от холмов ответил:

"Ведь так давно..." Но с песенкой простой
Не справился, и вдруг пресёкся голос,
И он, подняв к луне кувшин пустой,
Замолк, и песня эхом раскололась.
Один с луной над городом глухим,
Где заперты чужими на засовы
Те двери, что всегда открыть пред ним
Друзья и в полночь были бы готовы.

Э Д Г А Р Л И М А С Т Е Р С
E d g a r L e e M a s t e r s

(р. 1 8 6 9)

М О Л Ч А Н Ь Е
Silence

Я знаю молчанье звёзд и моря,
И молчанье уснувшего города,
И молчанье мужчины и девушки,
И молчанье, когда говорит лишь музыка,
И молчанье лесов перед ветром весенним,
И молчанье больных
Со взглядом, блуждающим по комнате.
И я спрашиваю: разве может язык
Выразить все глубины?
Животное глухо ревёт,
Когда смерть отбирает детёныша,
А у нашего разума перед жизнью
Отнимается сразу язык.

Мальчик спрашивает инвалида,
Сидящего у бакалейной лавочки:
"Как потерял ты свою ногу?"
И старый солдат молчит,
И мысли его витают,
Он не может сосредоточить их на Геттисбурге
И отвечает шутливо:
"Это медведь откусил мне ногу".
Мальчик поражён, а старый солдат
Вдруг вспоминает словно в тумане
Вспышки ружей, пушечный гром,
Стон умирающих
И себя, лежащего на земле,
Хирургов в белых халатах, ножи
И долгое лежанье в постели.
Если б он мог описать всё это,
Он был бы большой художник,
Но и тогда б увидел глубины,
Не выразимые словом.

Есть молчанье великой ненависти,
И молчанье великой любви,
И молчанье душевного покоя,
И молчанье отравленной горечью дружбы.
Есть молчанье душевного кризиса,
Чрез пытки которого ваше сознанье
Переходит, постигнув невыразимое,
В область высшей жизни.
Есть молчанье богов, понимающих друг друга без речи,
Есть молчанье полного пораженья,
Есть молчанье невинно осуждённых,
И молчанье умирающего, чья рука
Внезапно хватает вашу.
Есть молчанье между отцом и сыном,
Когда отец не в силах высказать
То, что необходимо узнать сыну.

Есть молчанье между женой и мужем,
Есть молчанье сражённых своей неудачей,
Огромное сумрачное молчанье
Разбитых народов, вождей побеждённых.
Есть молчанье Линкольна,
Вспомнившего нищету своей юности,
И молчанье Наполеона
После Ватерло,
И молчанье Жанны Д'Арк,
Шепчущей в пламени: "о, Иисус",
Два слова всей муки своей и надежды.

Есть молчанье старости,
Слишком полной мудрости, чтоб выражать
Её в словах, непонятных для тех,
Кто не достиг ещё высшей ступени.

И есть молчанье мёртвых.
Если мы, живые, не в силах
Выразить нашу жизнь словами,
Что ж удивительного, что мёртвые
Не говорят ничего о смерти?
Молчанье их станет понятней,
Когда мы приблизимся к ним.

В Э Й Ч Е Л Л И Н Д З И
V a c h e l L i n d s a y

(1 8 7 9 — 1 9 3 1)

П Р И З Р А К И Б И З О Н О В
The Ghosts of the Buffaloes

Я с криком проснулся во мраке ночном.
Звенели все стекла, ударил гром,
И пол колебался, и огненный шар
За дверью раскрытой блеснул, как пожар.
Наружу я выбежал. Город исчез.
Где сад был фруктовый, там девственный лес,
И дом мой — блокгауз, и рядом поток.
Пустынно и тихо, и я одинок...
Вдруг...
Боги индейцев помчались рядами,
Вздымая пылающих факелов знамя,
Медведей и лосей, орлов оседлав,
Неслись они бешеным смерчем, стремглав,
С пронзительным воплем а-ля-ля...
Неслись они, копья и луки подняв,
Вздымая костров догоревших пламя.
От топота тяжко гудела земля
И нёсся, угрюмую полночь тревожа,
Вопль краснокожих,
Вопль краснокожих:
"А-ля-ля, а-ля-ля, а-ля-ля, а-ля-ля!"
Бронзовотелы, скопищем диким
Скакали индейцы с воинственным криком,
Пронзительно воя, вопя и рыча,
Мустангов серых своих горяча.
Сниматели скальпов, охотники прерий
Неслись за добычей, как хищные звери.
В погоне за грозным величьем былым,
За славой, рассеянной ветром, как дым,
За славой, погасшей, как отблеск кровавый,
Упавшей дождями на тучные травы.
На запад чрез бурную реку, вброд
Промчались для диких привольных охот
Стремительным вихрем в померкшую синь,
Как призраки, духи небесных пустынь.
Их пастбища — небо, где звёздные степи
Раскинулись в огненном великолепьи.
Исчезли, и пылью клубился свет,
И я с изумленьем смотрел им вслед.
В ночной тишине
Лишь ветер уныло
Нашёптывал мне
О том, что было
Много лет тому назад,
Об избиеньях бизоньих стад.
Сова прокричала: "Чу... я лечу..."
И запиликал смычок,
Полночь прокликал сверчок,
Полночь прокликал сверчок.
Вдруг...
Нюхая молний летучее пламя,
Бизоны, бизоны помчались стадами,
Владыки прерий, на скалы похожи.
И я подхватил: "А-ля-ля, а-ля-ля",
Вопль краснокожих,
Вопль краснокожих:
"А-ля-ля, а-ля-ля, а-ля-ля".

Бизоны, бизоны, тысячи вброд
На запад стремились чрез водоворот,
Рогами замедливших бег торопя,
Мехами дымящихся лёгких хрипя,
Катились лавиною многоголовой
Стада бизонов, телята, коровы,
Свирепые царственные быки,
Гривой тряся, закусив языки,
Вращая глаза, словно диски лун,
С рёвом, как бурный косматый бурун,
Стремительно мчались в померкшую синь,
Как призраки, духи небесных пустынь.
Их пастбище — небо, где звёздные степи
Раскинулись в огненном великолепья.
Исчезли, и пылью клубился свет,
И я с изумленьем смотрел им вслед.

Сверчок заиграл на скрипке своей,
И пугало, словно оторопев,
Тряпьём взмахнув, загремело сильней
Сковородкой, подвешенной у плечей.
И я услышал в трубе напев.
Ветер в трубе,
Ветер в трубе,
Ветер в трубе
Пел всё слышней:
"Мечтай о чуде,
В мечту поверя,
Грезят люди,
Грезят звери.

Жизнь — мчащийся к западу грёз ураган.
Жизнь — вечная грёза, звездный туман,
Дыханье созвездий златоволосых,
Раскинувших в небе лучистые косы".

Любовную песню крылатый смычок
Запел что было мочи.
Вдали над водой прозвенел козодой.
И тихо запел сверчок,
И тихо запел сверчок:
"Спи... спи... Спо-кой-ной ночи!
Спо-кой-ной но-чи!"

Р О Б Е Р Т Ф Р О С Т
R o b e r t F r o s t

(р. 1 8 7 6)

П У Ч О К Ц В Е Т О В
The Tuft of Flowers

С граблями вышел я на сенокос
За тем, кто утром шёл по блеску рос.

Он здесь косил, когда была роса,
Легко скользила по траве коса.

По ветру издали я слышать мог,
Как звонко косу отбивал брусок.

Он всё скосил средь этих луговин.
Как раньше он, работал я один.

"Ведь даже средь совместного труда
В работе одиноки мы всегда".

Так я сказал, и тут же надо мной
Вспорхнул неслышно мотылёк цветной.

По старой памяти он был готов
Сесть на один из скошенных цветов.

Я видел, как, над лугом полетав,
Он опустился средь увядших трав.

И крылья развернул мне напоказ,
Потом, взлетев, пропал почти из глаз.

В мечтах о том, чего не разрешить,
Я начал снова сено ворошить.

За мотыльком следя, заметил я
Пучок цветов, торчащий у ручья.

Оазис весь в оранжевых цветах,
Их пощадил косы смертельный взмах.

И я к ручью пошёл издалека,
Чтобы узнать название цветка.

Косец их пощадил лишь потому,
Что те цветы понравились ему.

Он их оставил вовсе не для нас,
Так радостен был предрассветный час.

Но может мотылёк на цвет их сесть,
И о заре они приносят весть,

Я слышу щебет птиц и звон косы,
Сверкающей слезинками росы,

Уже я не один, а близкий друг
Со мною вышел на зелёный луг.

Как будто мы работаем вдвоём
И вместе в тень передохнуть идём.

И кажется, что рядом мы сидим
И дружески беседую я с ним.

Я говорю: "И порознь мы всегда
Работаем для общего труда".

П О Ч И Н К А С Т Е Н Ы
Mending Wall

Есть что-то, что не любит ограждений,
Что осыпью под ними землю пучит
И сверху сбрасывает валуны,
Лазейки пробивает для двоих.
А тут ещё охотники вдобавок:
Ходи за ними следом и чини.
Они на камне камень не оставят,
Чтоб кролика несчастного спугнуть,
Поживу для собак. Лазейки, бреши,
Никто как будто их не пробивает,
Но мы всегда находим их весной.
Я известил соседа за холмом,
И, встретившись, пошли мы вдоль границы,
Чтоб каменной стеной замкнуться вновь.
И каждый шёл по своему участку
И собственные камни подбирал —
То каравай, а то такой кругляш,
Что мы его заклятьем прикрепляли:
"Лежи вот здесь, пока мы не ушли".
Так обдирали мы о камни пальцы,
И каждый словно тешился игрой
На стороне своей. И вдруг мы вышли
Туда, где и ограда ли к чему:
Там — сосны, у меня же — сад плодовый
Ведь яблони мои не станут лазить
К нему за шишками, а он в ответ:
"Забор хороший у соседей добрых".
Весна меня подбила заронить
Ему в мозги понятие другое:
"Но почему забор? Быть может, там,
Где есть коровы? Здесь же нет коров.
Ведь нужно знать пред тем, как ограждаться,
Что ограждается и почему.
Кому мы причиняем неприятность,
Есть что-то, что не любит ограждений
И рушит их". Чуть не сказал я "эльфы",
Хоть ни при чём они; я ожидал,
Что он доскажет сам. Но, в две руки
По камню ухватив, вооружился
Он, как дикарь из каменного века,
И в сумрак двинулся, и мне казалось, —
Мрак исходил не только от теней.
Пословицы отцов он не нарушит,
И так привязан к ней, что повторил:
"Забор хороший у соседей добрых".

П О С Л Е С Б О Р А Я Б Л О К
After Apple-Picking

Всё с лесенки на небо вверх смотри —
Я выбился из сил,
Ещё бочонка сбором не набил,
Ещё там яблока два или три
Сидят на ветке, как щегол иль зяблик,
Но я уже устал от сбора яблок.
Настоен этой ночью зимний сон,
То запах яблок: им я усыплён.
Я не могу забыть тот мир загадки,
Который я увидел чрез стекло,
С воды его я утром взял из кадки,
В нём всё лучилось, искрилось, цвело.
Оно растаяло и разломилось,
Но всё ж на миг
Передо мною сон возник,
И я постиг,
Каким видением душа томилась.
Всё яблоки, огромны и круглы,
Мерцали вкруг меня
Румянцем розовым из мглы,
И ныла голень и ступня
От лестничных ступенек, перекладин.
Вдруг лестницу я резко пошатнул
И услыхал из погреба глубоко
Подземный гул,
Шум яблочного яркого потока.
Да, был я слишком жаден,
И оказался свыше сил
Тот урожай, что сам же я просил,
Пришлось, наверно, яблок тысяч десять,
Как слитки золота, потрогать, взвесить,
А те,
Что осыпались щедро,
С пятном, с уколами от жнива,
Забродят в бочках в темноте,
Как сусло сидра.
И я томлюсь лениво
Какою-то истомою дремотной.
Один сурок,
Коль не уснул, узнать бы мне помог,
То спячка зимняя и сон животный
Иль человеческий то сон.

К А Р Л С Э Н Д Б Е Р Г
C a r l S a n d b u r g

(р. 1 8 7 8)

Н Е Б О С К Р Ё Б
Skyscraper

Днём небоскрёб маячит в дыму, под солнцем, одушевлён.
Прерии, долины, улицы льют в него людской поток, и, растекаясь
по двадцати этажам, он снова льётся назад в улицы, прерии
и долины.
Мужчины и женщины, юноши и девушки втекают и вытекают
целый день, одушевляя зданье мечтами, мыслями, воспоминаньем.
Заброшен в море или пустыню, кто вспомнит об этом зданьи,
назовёт его иль спросит у полисмена, как туда пройти?

Лифты скользят по канатам, пневмопочта мчит пакеты и письма,
железные трубы несут газ и воду, унося нечистоты.
Провода сообщают тайны, мчат и свет и слова, известья
смятенья, наживы, любви — проклятья дельцов, спекулянтов,
болтовню флиртующих женщин.
С каждым часом кессон опускается глубже к скальной основе,
прикрепляя зданье к летящей планете.
С каждым часом каркас всё выше вздымает стальные рёбра,
поддерживая этажи и стены.
С каждым часом крепче каменщики и известь смыкают куски
и части в то целое, что задумал зодчий.
С каждым часом зной и дождь, воздух и ржа, давленье времени,
летящего в вечность, точит зданье внутри и снаружи и
рушит его.

Рабочие, забивавшие сваи и месившие известь, лежат в могилах,
и ветер дико свистит над ними песню без слов.
А также и протягивавшие провода, и укладывавшие трубы,
и смотревшие, как росли этажи.
Но все они здесь незримо, даже подносчик извести, побирающийся
за сотни миль отсюда, и каменщик, попавший в тюрьму
за убийство в драке.
(Один рабочий сорвался с лесов и разбился в отвесном прыжке, —
он здесь — его душа замурована в стены зданья.)
На дверях контор из яруса в ярус — сотни фамилий, и в
каждой олицетворённое детоубийство, страсть к женщинам,
погоня за миллионами и прожиганье жизни.
За вывесками дверей кипит работа, и стены наглухо замыкают
помещенья.
Стенографистки за десять долларов в неделю строчат под
диктовку членов правлений, юристов, инженеров, и тонны
писем тюками летят во все концы света.
Улыбки и слёзы каждой конторщицы, а также и заправил зданья
входят в душу зданья.

Стрелки часов встают на двенадцать, и каждый этаж извергает
мужчин и женщин, они уходят, едят и возвращаются на
работу.
После полудня к вечеру деловая горячка стихает, и все работают
медленней, чувствуя, что кончается день.
Этажи пустеют один за другим... Галунные лифтёры уходят.
Вёдра звенят... Скребут уборщики, перекликаясь на разных
языках.

Щётка, вода и швабра счищают с этажей людскую грязь, плевки
и машинную копоть дня.
На крыше написанные электричеством слова чрез мили домов
сообщают людям, где что купить за деньги. Реклама
смолкает в полночь.

Темнота переходов. Эхо голосов. Вновь тишина... Охрана бродит
с этажа на этаж, торкая двери... Револьверы топырят
карманы.
Стальные сейфы стоят в углах. И в них кипы денег. Молодой
охранник встал у окна и видит сигналы судов, пробирающихся
сквозь гавань, сеть красных и белых огней у вокзалов,
квадраты тьмы в пунктире белых линий, пятна сечений и гроздья
спящего города.
Ночью небоскрёб маячит в дыму под звёздами, одушевлён.

П О Т Е Р Я Н
Lost

Заброшен и одинок,
Всю ночь напролёт на озере,
Застланном туманом и мглой,
Какой-то пароход
Зовёт и вопит непрерывно,
Как потерянный ребенок,
В слезах и страхе
Ищущий груди и глаз
Гавани-матери.

Д Е Т С К А Я П Е С Е Н К А
Baby Toes

Есть голубая звезда, Джанетта,
Езды до неё двенадцать лет,
Если мчаться со скоростью света.
И белая есть звезда, Джанетта.
Езды до неё сорок лет,
Если мчаться со скоростью света.
К какой же звезде
Мы с тобой поедем —
К голубой или белой?

Р О Б И Н С О Н Д Ж Е Ф Ф Е Р С
R o b i n s o n J e f f e r s

(р. 1 8 8 7)

С К А Л Е, К О Т О Р А Я С Т А Н Е Т К Р А Е У Г О Л Ь Н Ы М
К А М Н Е М Д О М А
To the Rock that will be a Cornerstone of the House

Старый сад лишайников охряно-серых,
Сколько лет прошло, как исчезнувших краснокожих племя
Жгло костры под тобой и искало
Защиты от ветра морского? Сто или двести
Была ты в разлуке с людьми
И знала лишь белок со жнива да кроликов с мыса,
Да лошадей длиннокосмых за плугом
На холме в декабре и чаек, снующих
Крикливо над чёрною бороздой; никто
Не касался тебя любовно, лишь серый ястреб и бурый садились
туда,
Где возложены руки мои. Вот принёс я тебе
Вино, молоко и мёд за столетье голода
И морского холодного ветра.

Я вовсе не думал, что будет по вкусу граниту
Вино иль мёд с молоком; но так нежно
Стекают они по расщелинам древним в мох,
Проникая в немые
Оттиски бурь, отшумевших давно, и в ожоги
Костров первобытных, и в твёрдость,
Ждавшую миллион лет, чтобы стать
Углом для дома, как предопределено.
Дай мне каменную мощь прошлого, и тебе
Мои крылья будущего одолжу я.
Как дорог станешь ты для меня, когда и я состарюсь, старый
друг.

Б О Ж Е С Т В Е Н Н Ы Й И З Б Ы Т О К К Р А С О Т Ы
Divinely Superfluous Beauty

Танец чаек в буре, игры и рёв тюленей,
Над океаном и под водой...
Божественный избыток красоты
Правит игры, решает судьбы, растит деревья,
Громоздит горы, вздымает волны.
Невероятная радость.
Звезды огонь сближают, как губы. О, дай и мне
Соединиться с тобой, ведь ни одна девушка
Не пылает и не жаждет любви
Больше, чем я тебя на берегу тюленьем, где крылья
Ткут, словно ткань в воздухе,
Божественный избыток красоты.

О С Е Н Н И Й В Е Ч Е Р
Autumn Evening

Облака ещё уплывали на юг, но тихий осенний
Холодок сентябрьских сумерек
Предвещал дождь, смену года, вестника
Мрачного леса. Вверху пролетела цапля
С забавным криком "уок"; от этого крика
Молчанье ещё молчаливей; с десяток
Взмахов крыла, скользящий спуск и в конце скольженья
Снова крик и хлопанье крыльев.
Я следил, как летела она по осеннему небу, — за ней
Юпитер сиял вечерней звездой.
Голос моря умиротворял, и я думал: "Неважно, —
Что б ни случалось с людьми... мир всё же прекрасен".

100

П Т И Ц Ы
Birds

Музыкально клекчущий крик воробьятников с мыса.
Они парят и, снижаясь, скользят на северо-запад.
Пронзая, как стрелы из серебра, мглу и гул океана,
Рушащего гранит, их рыжие спины блестят
Под моим окном в обрамленьи камней; что изящней, что
Быстрей их полёта? На западе ж сборщики волн,
Чайки седые сгрудились в стаю, северный ветер развеял
Крылья их в веера какого-то дикого танца.
Свежи, как воздух, солёны, как пена, играют птицы; летят
Сокола из лесов дубовых, сосновых, а чайки
С отмелей Кармеля, с устьев речных, с мыса Лобос и с
беспредельных
Пространств океана; так и для поэм
Нужен такой же слёт мыслей, смелых и хищных, клекчущих
музыкально,
Как сокола и бросках и пареньи, такая ж
Ненасытимая оперённость страсти, горько-солёные клювы
С берегов скалистых мира и тайных истоков.

101

Н О Ч Ь
Night

Отлив скользит со скал, утёсы
Подводные вздымают плечи
Из пены, запад медлит
Задуть свой факел; судовой сигнал
Мигает слабо вдалеке
Над тяжко отступившим океаном
На низком облаке.

Над тёмной горой, над тёмным сосновым лесом,
В глубь тёмной долины, вдоль светлой реки
Нисходит блеск без лучей, мерцанье тени,
Праматерь и утешительница всех слияний.
Она раскрывает тёмные крылья над бухтой,
И океан в её величьи. О душа моя, и в тебе,
Как и в нём, есть глубины, где она всегда обитает.
И поверхность волн вместе с солнцем приемлет также
С большей любовью её. Солнцепоклонники чтят
Золотого отца света, шума, войн, плача и смеха,
Труда, вожделений, восторгов и прочих сует. Тишина
Исходит из больших глубин; он умрёт; она же бессмертна.

А там вдали лесные
Тонконогие стада
Идут среди стволов-колонн
Гигантских сосен к роднику,
Не хрустнув веткой и сторожко
Рога склоняют к водопою
Средь папоротников густых.

Ненарушимая в своём покое, ты простишь
Богохульства светляков, лампу в моей башне, суетливость
Городов, полумесяцы планет, высокомерье звезд.
В эту ночь Антарес в облаках краснеет,
Огромный древний светоч, великан среди малюток.
Двойная орбита земли не охватит его, этот шар,
Из огня, уму недоступный; но для тебя, о Ночь,
Что он? Даже не искра? Искорка в дальнем мерцаньи
Костра, умирающего в пустыне, уголёк в песке, бедуином
Покинутый на рассвете... О, в каких безднах
Теряется эта мольба? Для нас же ближняя гора —
Мера высоты, утёс прибрежный — мера постоянства.

Прилив встаёт, заполняя
Голосами огромность ночи;
Великий океан, сумрачно
Мерцая, льнёт к земле,
Расширяя холодную мощь
До крайних пределов: так и ты, Ночь,
Зальёшь когда-нибудь звезды.
О, когда ж, успокоясь, затопит этот прилив берег?
Даже источники света Антарес, Арктур,
Устав пылать, поют одну песнь, но жаждут молчанья.
Огромный зимний Орион, сияя, грезит о мраке,
И жизнь людей, бабочек, волков в ущельи,
Неистово борясь, насыщаясь и страстно
Воспроизводя себя, помнит втайне
Тихую мать, покой яйца и чрева,
Начальную и последнюю тишину. Ночь — это память,
Что прорицает, порицанье, что помнит, чара мрака.
Я и все люди, мы любим круговращенье годов
Пылко: так любит море моряк, держа курс в гавань.

Изменился ли разум людской,
Иль подводные скалы в глубинах души
Пробились наружу? В теченье веков
Никто не осмеливался не населять
Темноту выше звезд арфами и славословьем,
Но теперь дорога лишь правда. Жизнь стала взрослей, ценней
и пустынней,
И смерть вовсе не зло.

102

Т. С. Э Л И О Т
T. C. E l i o t

(р. 1 8 8 8)

П Р Е Л Ю Д И Я
Prelude

Густеет зимний вечер в ночь,
И запахи чадит жаркое.
Шесть часов.
Сожженье дымных дней такое.
И вот вам ноги обмотал
Дождливый шквал
Листвою, сброшенною в грязь,
Газетами с пустых участков;
И бьёт, струясь
О ставни, трубы, ливень частый.
А на углу стоит, дымясь,
Извозчичья худая кляча.
И фонари зажглись маяча.

104

Р А П С О Д И Я О В Е Т Р Е Н Н О Й Н О Ч И
Rhapsody on a Windy Night

Двенадцать.
Вдоль протяжений улиц,
Связанных синтезом луны,
Лунные шепчущие заклинанья
Рушат все настилы памяти,
Все её ясные очертания,
Все её точные подразделенья.
Каждый уличный встречный фонарь
Словно бьёт в роковой барабан,
И сквозь пространства мрака
Полночь сотрясает память,
Как сумасшедший сухую герань.

Половина первого.
Уличный фонарь лопочет,
Уличный фонарь бормочет,
Фонарь говорит: "Вон там женщина
Тебя поджидает в свете двери,
Зияющей сзади неё как оскал.
Ты видишь, что подол её платья
Потрёпан и испачкан в грязи.
Ты видишь, что угол её глаза
Скручен, как булавка, крючком".

И память сухо швыряет вверх
Сотни скрученных вещей:
Скрученную ветвь на пляже,
Обглоданную волной дочиста,
Как будто бы выдал мир
Тайну своего скелета,
Напряжённо белого.
Пружину на фабричном дворе.
Ржавчина льнёт к ней, лишённой силы
Напрягаться, сжимаясь и щёлкая.

Половина второго,
Уличный фонарь говорит:
"Смотри, вон кошка в стоке погрязла,
Вылизывая языком
Комочек прогорклого масла".
Так ребёнок в карман машинально
Подбирает на набережной игрушку.
Я вижу только его глаза.
Я видел на улице столько глаз,
Заглядывавших в освещённые ставни,
И помню старого краба в луже,
С разводами очков на спине,
Вклещившегося в мою трость.

Половина третьего.
Фонарь лопочет,
Фонарь бормочет в темноте.
Фонарь гудит:
"Взгляни на луну,
La lune ne garde aucune rancune.
Она подмигивает слегка,
Она улыбается чуть-чуть,
Она гладит волосы трав.
Луна обеспамятела совсем.
Она не смоет оспин с лица
И скрутила родовую папильотку,
Пахнущую пылью и одеколоном.
Луна наедине
Со всеми запахами ночными,
Они витают и тают у ней в мозгу".
И в памяти всплыли
Бессолнечные сухие герани,
И пыль их трещин,
И запах каштанов с улиц,
И женский запах закрытых комнат,
И папиросный дым в коридорах,
И запах коктейля в барах.

Фонарь говорит:
"Четыре часа,
Вот номер на двери.
Вспомни.
Ключ у тебя.
На лестнице лампочка горит,
Поднимись!
Постель открыта; зубная щётка висит на стене,
"Выставь ботинки за дверь, отоспись для жизни
лучше".
Ножа последняя скрученность.

105

Л Ю С А Р Р Е Т
L e w S a r r e t

(р. 1 8 8 8)

В Р А Ж Д А
Feud

О, загнанный олень! Ты почему
Весь, словно тополевый лист, дрожащий
Прибился с воли к стаду моему,
На луговину выбежав из чащи?

Ты в ветре нюхаешь тревожно что-то,
Иль ты напуган воем волчьих стай
И за тобою гонятся койоты?
Иль слышишь ты свирепых гончих лай?

Не бойся, ляг спокойно, отдохни,
От всех гонителей надежно скрытый
Средь стада моего, твоей родни
Я на себя беру твою защиту.

Я вспоминаю, как недавно там
Койоты, волки, но другой породы,
Двуногие, с молитвой по пятам
За мной гнались, чтобы лишить свободы.

О, загнанный олень, ведь не однажды,
Как ты, я слышал мягкий шаг врагов
И пенящийся от кровавой жажды
Свирепый лай и звонкий трубный зов.

Я знаю: раздувал ты на бегу
Мехами лёгких в каждой жилке пламя,
И молот гулко бил в твоём мозгу,
И воздух жадно ты ловил губами.

Я здесь с ружьём на страже встану, молча.
Дремли спокойно и забудь свой страх.
Сумею я пронзить сердца их волчьи
На четырёх или на двух ногах.

О, пусть приходят! Хищным их утехам
Я здесь сумею положить конец,
И за тебя, и за себя, со смехом
Я из двустволки в них всажу свинец.

108

А Р Ч И Б А Л Ь Д М А К Л И Ш
A r c h i b a l d M a c l e i s h

(р. 1 8 9 2)

В Е Т Е Р
Weather

С озер он дует северо-восточный
И листья он с дубов срывает, точно
С осин, и волн озёрных пресный запах
Разносит далеко на юго-запад,
Разбрызгивая водяную пыль
Озёр.
А юго-западный сквозь пыл
Полдневный вдруг взвихрит зелёный плащ
Веранды — дикий виноград и плющ;
Запляшет флюгер, хлопнут двери гулко,
И хлынет дождь, а после в сад прогулка
За сбором сбитых белых яблок.
Август
Приносит ветер западный, он густ
От зноя, засухи безводных прерий,
Где черепа бизонов и где преет
Помёт несчётных стад. Он день за днём
Упорно дует, воя об одном.
Он жжёт траву и скручивает листья,
Цикадами трещит он в полдень мглистый
И падает на гладь озёрных вод
Без волн, без ряби.
По ночам ревёт.
Студёный ветер северный, тяжёлый,
Когда с дубов опал последний жолудь.
Всё небо в звездах, на дорогах снег,
Буран неистовый сбивает с ног...
А здесь на север и на запад — море
Тирренское, и сон о древнем мире,
И призраки галер. Но — странно — мне
Здесь ветры дуют, как в родной стране
За океаном,
ветер от Миссури,
Из Иллинойса, с Мичигана бури.
Я знаю ветер с северо-востока
И знаю, как неистово-жестоко
Срывает он листву с дубов...

110

Э Д Н А В И Н С Е Н Т М И Л Л Э Й
E d n a St. V i n c e n t M i l l a y

(р. 1 8 9 2)

О Л Е Н Ь Н А С Н Е Г У
The Buck in the Snow

Белое небо, канадские ели в снегу;
Вы видите в сумерках оленя, и лань на берегу,
Забравшихся в яблони? Я вижу их. Я разглядеть могу
Как они вдруг понеслись, на бегу
Перемахнув через ограду к елям, согбённым в снегу.

И вот он лежит, кровью дымясь на снегу.
Как непонятна смерть, повалившая за рога на колени
Оленя на снегу.
Как непонятна — вдали за милю от нас,
Под елями, ронявшими только сейчас
Иней тяжёлый с ветвей, там на снегу —
Жизнь в глазах лани, запнувшейся на бегу.

112

Р А В Н О Д У Ш И Е
Indifference

Сказала я, ибо Любовь медлила и запоздала:
"Я слышу и знаю её шаги, постель моя тепла;
Но я не встану навстречу, не сброшу одеяла,
Хотя бы Любовь по дороге к другим на слезы зашла!"

Сказала я, лёжа, но Любовь медлила до рассвета.
Я слышала её шаги, заснуть я не могла —
И встретила её у окна, в широкий плащ одета,
Сухим огнём дневных бесслёзных глаз.

113

Г О Л У Б И
The Pigeons

Я помню голубей и солнечное дерево
У двери, открытой во двор;
Они ворковали в тот вечер без умолку, словно упрёки,
Как будто о прошлом воспоминаний укор,
И двигали тень виноградной листвы на пороге.

Ты сказал, что гуляющим голубиная воркотня
Приятна, но от неё может совсем обезуметь
Схватившийся за голову руками: "Как я! Как я!"
И спугнул голубей, вспорхнувших к небу в крылатом шуме.
Они не вернулись. Опустело дерево без их воркованья.
Замерли тени листвы. "Куда ж они улетели, куда?" —

Спросила я в ожиданьи их крыльев, но они не вернулись.
Если б я знала тогда
То, что я знаю теперь, я б не покинула этот двор.

В выцветшей блузе, чертя упрямо рукой,
Золотой от загара, по воздуху планы, высокий такой
Стоял ты в комнате, опустевшей от воркованья,
О чём-то задумавшись, уставив невидящий взор
На меня, с обычными словами расставанья
Исчезавшую в улицы города, для тебя чужого,
Исчезавшую в прошлое, в воспоминаний укор,
В облако крыл нестерпимых, закрывших солнце, чтоб оно
не засияло нам снова.

114

М Ы С А Н Т И Б
Cap D'Antibes

Буря прошла, и земля забыла про бурю; деревья недвижны.
Под этим солнцем дождь высыхает так быстро.
Шишки сосен прибрежных опять устилают песок
Там, где вчера я всё собрала на костёр.
Но листья сомлели. И терпким запахом дикой торицы
Настоен воздух. Утро младенчески чисто.

Морю я ближе, чем суше. Возмущённый бурей, ночной мой дух
не смирился
И в круг занятий моих гулом глухим
То ударит,
То схлынет.
Так рядом среди затишья взволнованное Средиземное море
Ударяет тяжёлой волной в щебечущий весело берег.

115

О Г Р А Д А И З Х Е М Л О К А
The Hedge of Hemlock

Кто-то давно, давно
Насадил ограду из хемлока; принес из лесу саженцы,
В десять дюймов, не выше, нежные, ие похожие на деревца,
И насадил их, чтоб защитить от болот лужайку,
Как папоротник,
На четыре фута друг от друга, оставив им место для роста.
Их нижние ветви за полстолетье
Разрослись в острые сухие коряги, шелушащиеся корой, в
тёмную чащу,
Куда иногда ненадолго вонзается солнечный луч.
Как хорошо он сделал: не только болота отрезаны от дома,
Но даже и горы; даже и ветер
Не проникает к лужайке из красных флоксов.
И, однакож, как свободно вечером
Между стволов, неслышно, не хрустнув веткой, не содрав коры,
не замечен
Даже пауком, развесившим по пути паутину,
Проник сюда сосед.

116

К А К Б Е З З А Щ И Т Е Н И К А К Н А Г
How naked, how without a Wall

Как беззащитен и как наг
Тот, кто один в такую ночь,
Покинув тлеющий очаг,
Уйдёт из дома прочь.

Звездами ль эта ночь полна
В такие жуткие часы,
Иль всходит поздняя луна
И всё висят Весы.

Как наг и беззащитен тот,
Кто, ощущая ветра резь,
Вдоль шепчущих канав идёт,
В комок сжимаясь весь.

Его знобит, но тот озноб —
Не холод, вставший с тёплых трав,
И не кустарники, что, в лоб
Нацелясь, ждут, привстав.

Залёгши, притаилась тьма,
Шаг гулко прозвучал и смолк;
Тень беззащитную с холма
Почуяв, ляскнул волк.

Так медленно проходит он,
Весь, как мерцающая мгла,
Насквозь пронизан, обнажён
Луной своих же глаз.

Себя он видит, как лиса
В норе барсучьей: гордость в плен
Попалась, и в капкан влезай,
Гни шею до колен.

Кто в эту мочь выходит так,
Когда другие мирно спят,
Вскрывает мозг свой и костяк
От головы до пят.

Он видит у себя в груди,
Меж рёбер, сердце, — так мертва
Одна лишь смерть. О, погоди,
У ней на то права!

117

Д Е Т С Т В О — Э Т О Ц А Р С Т В О, Г Д Е Н И К Т О
Н Е У М И Р А Е Т
Childhood is the Kingdom where nobody dies

Детство — не от рожденья до возраста, когда ребёнок,
Став взрослым, бросает свои игрушки.

Детство — это царство, где никто не умирает,
Никто из близких. Отдалённые родственники, конечно,
Умирают, те, кого не видят или видят редко,
Те, кто дарят конфеты в красивых коробках, перочинный нож
И исчезают и как будто даже не существуют.

И кошки умирают. Ложатся на пол и бьют хвостом,
И волоски их меха шевелятся
От блох, раньше совсем незаметных;
Блестящие, коричневые, чуя недоброе,
Они перебираются на живых.
Вы берёте сапожный ящик, но он мал, так как кошка не
свёртывается,
Находите другой, побольше, и зарываете её во дворе и плачете.
Но вы не просыпаетесь потом спустя месяц, два,
Спустя год, два года вдруг среди ночи
И не рыдаете, ломая пальцы, шепча: "О боже, боже!"

Детство — царство, где никто не умирает,
Никто из близких; матери и отцы не умирают.

И если вы скажете: "Зачем ты меня так часто целуешь?"
Или: "Перестань, пожалуйста, стучать по окну напёрстком!"
Завтра или послезавтра, когда вы наиграетесь,
Ещё будет время сказать: "Прости меня, мама"!

Стать взрослым, значит сидеть за столом с людьми, которые
умерли, молчат и не слышат,
И не пьют свой чай, хотя и говорили часто, что это их любимый
напиток.

Сбегайте на погреб, достаньте последнюю банку малины, и она
их не соблазнит.
Польстите им, спросите, о чём они когда-то беседовали
С епископом, с попечителем бедных или с миссис Мэйсон, —

И это их не заинтересует.
Кричите на них, побагровев, встаньте,
Встряхните их хорошенько за окоченелые плечи, завопите на них,
Они не испугаются, не смутятся и повалятся назад в кресла.

Ваш чай остыл.
Вы пьёте его, стоя,
И покидаете дом.

119

И Е С Л И С А Д В Т И Ш И
If still your Orchard Bear

Прохладой августа дыши
Чрез десять тысяч лет,
Мой брат, — и если сад в тиши
Весь в яблоки одет, —

То ранней падалицей пусть
Блеснёт тебе земля,
И вдруг почувствуешь ты грусть
Такую ж, как и я.

Особенно, когда луна
Из-за холмов взойдет,
И тяжелей, чем тишина,
Воспоминаний гнёт;

И всё, что ты не смог сберечь,
Тенями от вершин
Зашепчет, и немая речь —
Укор, и ты — один.

И чувства прежние мертвы,
И ты не тот, что был,
И греет яблоко с травы
Руки горячей пыл.

Захочешь плакать ты, но нет,
Не выжать слез из глаз;
Ведь и чрез десять тысяч лет
Страдают, как сейчас.

121

Ж Е Н Е В Ь Е В А Т А Г Г А Р Д
G e n e v i e v e T a g g a r d

(р. 1 8 9 4)

С Р Е Б Ё Н К О М
With Child

Теперь я стала тихой и спокойной,
Ищу, как зверь, у солнца ласки знойной,
Во мне томленья девичьего нет,
Я ветру песни не пою в ответ,
Ступаю, как по бархату, ногами,
В себя замкнулась глухо, словно камень.

Твой пульс, как молния, в меня проник
И воплотился. И я в этот миг
От одиночества отяжелела,
И бродишь ты один, осиротелый,
С любовью нашей. Ног моих коснись!
Почувствуй, как в земле томится жизнь!
Её бессмертье — в этом плодородьи,
А красота теперь от нас уходит,

Восторги наши тайные открыв.
У ней свои есть тайны, свой порыв.
Она уходит в сумрак одиночеств,
В свой мир особый, в неподвижность ночи,
И дерзостно стремится в темноте
Из тела материнского взлететь.

122

Л Э Н Г С Т О Н Х Ь Ю З
L a n g s t o n H u g h e s

(р. 1 9 0 2)

Е С Л И Б
If — ing

Если б имел я сотню
В дырявом кармане моём,
То я купил бы мула
И поехал на нём верхом.

Если б имел я тысячу,
Купил бы автомобиль
И покатил по дороге,
Поднявши облаком пыль.

А если б имел миллион я,
Купил бы самолёт,
И мне бы в Америке всюду
Оказывали почёт.

Но нет у меня миллиона,
В кармане нет и гроша —
И только от этого "если б"
Кажется жизнь хороша.

123

Н Е Г Р И Т Я Н С К А Я Д Е В У Ш К А
Young Negro Girl

Ты похожа на тёмный вечер
В середине июня,
Когда, отцветая, фиалки
Забывают свое названье
И цветут ярко-красные розы.

Ты похожа на тёмный вечер
В середине июня,
Перед тем, как знойные ночи
Добела раскаляют звёзды.

124

Ч Ё Р Н А Я М А Р И Я
Black Maria

В Чёрной Марии
Сиянье дня,
В Чёрной Марии
Сиянье дня
Не для меня.

Слышишь, как музыка нежно поёт?
Ах, моё сердце
Болит от забот.
Но музыка, нежно звеня, зовёт
И меня.

Видел ли ты
Золотой восход,
Утро, встающее из темноты?
Видел ли ты, как солнце встаёт
Над миром в море огня
И радость нового дня
Приносит с высот?

С Чёрной Марией
Солнце встает
И радость нового дня
С неба несёт
Для меня.

125

Д Е В У Ш К И Х А Р Л Е М А
Harlem Sweeties

Кто из вас посетил
Шугар Хилл?
Кто видел там
Во всём великолепии
Девушек из сепии
С углём пополам?
Как сахар жжёный,
Как жёлтый мёд,
И каждый влюблённый
Их сладость поймёт.
Как кофе мокко,
Как шоколад,
И ночью глубокой
Темнеет их взгляд,
С абрикосовой кожей,
Как грецкий орех,
На гранат похожи
Губы у всех.
Оттенками всеми,
От сливок до сливы,
Девушки в Харлеме
Блещут, красивы.
Их цвет золотится
От бронзы до тьмы,
От тёмной корицы
До светлой хурмы.
Настой из черники,
Из жёлтой айвы,
Ликёр из гвоздики
Пригубите вы.
Как кофе мокко,
Как шоколад,
И взглядом глубоким
Они томят.
На патоке чёрной,
На светлом меду
Из маковок зёрна,
Грейпфруты во льду.
Оттенками всеми,
Как в спектре цвета,
Сияет в Харлеме.
Их красота.
В их радуге тёмной
К блаженству пути.
Мой сладостный, томный
Харлем посети.

126

В О З Д У Ш Н Ы Й Б Л Ю З
Evenin' Air Blues

Мне сказали: на Севере
Жизнь хороша.
Мне сказали: на Севере
Жизнь хороша.
И вот я на Севере
Без гроша.

Вместо завтрака я глотаю
Утренний воздух пустой,
Вместо завтрака я глотаю
Утренний воздух пустой,
А на ужин я получаю
Вечерний воздух густой.

И вот я танцую
И веселюсь,
И вот я танцую
И веселюсь,
И распеваю
Воздушный блюз.

Не спрашивай лучше
Про жизнь мою,
Не спрашивай лучше
Про жизнь мою,
Послушай лучше,
О чём я пою.

128

З А П А Д Н Ы Й Т Е X А С
West Texas

В Техасе, где с голубых высот
Солнце, как дьявол, печёт,
Я с женщиной был,
И звали её
Чёрная Джо.

Сбирая хлопок, мы шли по полям,
И Джо сказала — не лучше ли нам
Вещи собрать
И пуститься в путь
Куда-нибудь?

И я закрутил наш старый форд
И по дороге помчался, горд,
Не зная, что нас
Ожидает вдали,
На краю земли.

Ведь даже мужчине — чорт возьми! —
Да ещё с женою и детьми
Нелегко прокормить
И себя, и их
У чужих.

Но в Техасе, где с голубых высот
Солнце, как дьявол, печёт,
Не было смысла
Такому, как я,
Мучиться зря.

129

С В О Б О Д Н Ы Й Ч Е Л О В Е К
Free Man

Поймай, если можешь, ветер,
Морскую волну лови,
А я скитаюсь по свету,
Не буду рабом любви.

Ручным становится кролик,
Смирится в неволе медведь,
Но сердце, привыкшее к воле,
В клетку не запереть.

130

П Р О Щ А Л Ь Н Ы Й Б Л Ю З
Six-bits Blues

Подари на прощанье мне билет
На поезд куда-нибудь.
Подари на прощанье мне билет
На поезд куда-нибудь.
Мне всё равно, куда он пойдёт,
Лишь бы отправиться в путь.

Пусть будет недолгая наша любовь
И сладостна, и светла.
Пусть будет недолгой эта любовь,
Что наши сердца зажгла.
Пусть будет недолгой наша любовь,
Чтоб я уехать могла.

Навсегда уехать могла.

131

К И Д С Л И П И
Kid Sleepy

"Кид Слипи, послушай,
Сегодня жаркий день,
Не уйти ли лучше
Отсюда в тень?
Ведь ты сожжёшься,
На солнцепёке
Сидя целый день".

Кид Слипи ответил:
"Мне двигаться лень".

"Кид Слипи, не лучше ль
Встать и пойти?
Ведь в городе можно
Работу найти.
В неделю получишь
Шесть долларов ты".

Кид Слипи ответил:
"Чего мне итти?"

"А может, Кид Слипи,
Будет лучше
Остаться здесь?"

"Конечно, лучше
Остаться здесь".

132

У Т Р О М С П О Х М Е Л Ь Я
Morning After

Я, кажется, выпил вчера,
И был немного пьян.
Я, кажется, выпил вчера,
И в голове туман.
В этот проклятый ликёр
Был подмешан дурман.

Ночью я видел во сне.
Что я нахожусь в аду,
И грохот ужасный мне
Чудился ночью в бреду.
Проснулся и вижу, что Бэйби рот
Открыла, как бегемот.

Я сказал: не храпи, о Бэйби!
Дай уснуть хоть на час один.
Не храпи, моя крошка Бэйби!
Дай уснуть хоть на час один.
Ты нежная женщина, Бэйби,
А храпишь, как сотня мужчин.

133

_______________________________________________________________________________

Подготовка текста - Лукьян Поворотов

Используются технологии uCoz

Из американских поэтов

Ф И Л И П Ф Р Е Н О

И Н Д Е Й С К О Е К Л А Д Б И Щ Е

В И Л Л И А М Б Р А Й А Н Т

К В О Д Я Н О Й П Т И Ц Е

О Х О Т Н И К П Р Е Р И Й

П Р Е Р И И

Р А Л Ь Ф Э М Е Р С О Н

В О З Д Е Р Ж А Н Н О С Т Ь

С Н Е Ж Н А Я Б У Р Я

Г Е Н Р И Л О Н Г Ф Е Л Л О

П С А Л О М Ж И З Н И

Г О Н И М О М У О Б Л А К У

Д Е Н Ь К О Н Ч Е Н

Д Ж О Н У И Т Т И Е Р

П О Д Р У Г А Д Е Т С Т В А

Д У Х М О Р О З А

Э Д Г А Р П О

В О Р О Н

К А Н Н И

О Л И В Е Р Х О Л М З

П О С Л Е Д Н И Й Л И С Т

Б Е З Г Л А С Н Ы Е

В Е Р Ш И Н А С М Е Ш Н О Г О

Д Ж Э Й М С Л О У Э Л

С В А Т О В С Т В О

У О Л Т У И Т М А Н

Б Е Й, Б Е Й, Б А Р А Б А Н!

У М Е Р Ц А Ю Щ Е Г О К О С Т Р А Б И В У А К А

С Т Р А Н Н О Е Б Д Е Н Ь Е П Р О В Ё Л Я Н А П О Л Е Б О Я

О К А П И Т А Н! М О Й К А П И Т А Н!

П А Т Р У Л И Р О В А Н И Е Б А Р Н Е Г Е Т А

Л А С К И О Р Л О В

У М О Р Я Н О Ч Ь Ю

П Р О Щ А Й, М О Я М Е Ч Т А!

Э М И Л И Д И К К И Н С О Н

Н Е З Н А Е М, К А К...

Я З Н А Ю, Ч Т О О Н Ж И В...

Я У М Е Р Л А З А К Р А С О Т У

И Н Д Е Й С К О Е Л Е Т О

Б Р Е Т Г А Р Т

В Т У Н Н Е Л Е

Е Ё П И С Ь М О

Ц Е Ц И Л И Я

Ч И К И Т А

П Р О С Т О Й Р А С С К А З П Р А В Д И В О Г О Я К О Б А

О Б Щ Е С Т В О Н А С Т А Н И С Л А В Е

Д Ж Э Й М С Р А Й Л И

Е С Л И И З М О Р О З Ь Н А Т Ы К В А Х

У Х О Д Я Щ И Й Г О С Т Ь

Э Д В И Н А Р Л И Н Г Т О Н Р О Б И Н С О Н

Л Ю К Г А В Е Р Г О Л

К Л О Н Д А Й К

В Е Ч Е Р И Н К А М И С Т Е Р А Ф Л А Д А

Э Д Г А Р Л И М А С Т Е Р С

М О Л Ч А Н Ь Е

В Э Й Ч Е Л Л И Н Д З И

П Р И З Р А К И Б И З О Н О В

Р О Б Е Р Т Ф Р О С Т

П У Ч О К Ц В Е Т О В

П О Ч И Н К А С Т Е Н Ы

П О С Л Е С Б О Р А Я Б Л О К

К А Р Л С Э Н Д Б Е Р Г

Н Е Б О С К Р Ё Б

П О Т Е Р Я Н

Д Е Т С К А Я П Е С Е Н К А

Р О Б И Н С О Н Д Ж Е Ф Ф Е Р С

С К А Л Е, К О Т О Р А Я С Т А Н Е Т К Р А Е У Г О Л Ь Н Ы М К А М Н Е М Д О М А

Б О Ж Е С Т В Е Н Н Ы Й И З Б Ы Т О К К Р А С О Т Ы

О С Е Н Н И Й В Е Ч Е Р

П Т И Ц Ы

Н О Ч Ь

Т. С. Э Л И О Т

П Р Е Л Ю Д И Я

Р А П С О Д И Я О В Е Т Р Е Н Н О Й Н О Ч И

Л Ю С А Р Р Е Т

В Р А Ж Д А

А Р Ч И Б А Л Ь Д М А К Л И Ш

В Е Т Е Р

Э Д Н А В И Н С Е Н Т М И Л Л Э Й