Rubén Darío
Феликс Рубен Гарсиа Сармьенто
Félix Rubén García Sarmiento
1867 - 1916
|
к началу страницы
Вечер в тропиках
Вечер серый и печальный
в бархат море укрывает,
небо в траур изначальный
одевает.
Бездна в безысходном горе
звонкой жалобы не прячет.
Ветер запоет, и море
плачет.
Солнце быстро умирает;
из тумана - струн рыданье.
Вал за валом умоляет:
состраданья!
Но гармония на небе,
и уносит ветер вдаль
моря песнь про черный жребий
и печаль.
На рожке играют дали,
и горнист выводит трели,
словно горы заиграли
на свирели.
Словно кто-то ждет, незримый...
словно ветру гордый гнев
отдает неукротимый
лев.
"Tarde del trópico"
_______________________________
к началу страницы
Раковина
Посвящается Антонио Мачадо
Я отыскал ее на берегу морском;
она из золота, покрыта жемчугами;
Европа влажными брала ее руками,
плывя наедине с божественным быком.
Я с силой дунул в щель, и, словно дальний гром,
раскат морской трубы возник над берегами,
и полился рассказ, не меркнущий веками,
пропитанный насквозь морями и песком.
Светилам по душе пришлась мечта Язона,
и ветры горькие ветрил вздували лоно
на "Арго"-корабле; вдыхая ту же соль,
я слышу голос бурь и ропщущие волны,
и незнакомый звон, и ветер, тайны полный...
(Живого сердца стук, живого сердца боль.)
"Caracol"
Переводы О. Савича
_______________________________________________
к началу страницы
Vesper
Покой, покой... И, причастившись тайн
вечерних, город золотой безмолвен.
Похож на дароносицу собор,
сплетаются лазурной вязью волны,
как в требнике заглавных букв узор,
а паруса рыбачьи треугольны
и белизной подчеркнутой своей
слепят глаза и режут их до боли,
и даль полна призывом: "Одиссей!" -
в нем запах трав и горький привкус соли.
Перевод Э. Линецкой
________________________________________
к началу страницы
Осенние стихи
Даже дума моя о тебе, словно запах цветка, драгоценна;
взор твой, темный от нежности, нехотя сводит с ума;
под твоими босыми ногами еще не растаяла пена,
и улыбкой твоей улыбается радость сама.
В том и прелесть летучей любви, что ее обаяние кратко,
равный срок назначает и счастью она, и тоске.
Час назад я чертил на снегу чье-то милое имя украдкой,
лишь минуту назад о любви я писал на песке.
В тополиной аллее беснуются листья в последнем веселье,
там влюбленные пары проходят, грустны и легки.
В чаше осени ясной на дне оседает туманное зелье,
в это зелье, весна, опадут твоих роз лепестки.
Перевод М. Квятковской
_______________________________________________________
к началу страницы
Маргарите Дебайль
Маргарита. Море все синей,
ветра крылья
спят средь апельсиновых ветвей
сном бессилья.
Слышу: в сердце - будто соловей.
Уж не ты ли?
Посвящаю юности твоей
эту быль я.
У царя - дворец лучистый,
весь из нежных жемчугов,
для жары - шатер тенистый,
стадо целое слонов,
мантия из горностая,
кравчие, пажи, шуты
и принцесса молодая,
и не злая,
и простая,
и красивая, как ты.
Ночью звездочка зарделась
над уснувшею землей,
и принцессе захотелось
принести ее домой,
чтоб сплести себе прелестный
венчик для блестящих кос
из стихов, звезды небесной,
перьев, жемчуга и роз.
У принцесс и у поэтов
много общего с тобой:
бродят в поисках букетов,
бредят дальнею звездой.
И пошла пешком принцесса
по земле и по воде,
по горам, по гребню леса,
к распустившейся звезде.
Смотрят ласково светила,
но большая в том вина,
что у папы не спросила
позволения она.
Из садов Господних к няне
возвратилась в отчий дом
вся в заоблачном сиянье,
будто в платье голубом.
Царь сказал ей: "Что с тобою?
Удивителен твой вид.
Где была и что такое
на груди твоей горит?"
Лгать принцесса не умела,
лгать - не дело для принцесс.
"Сорвала звезду я смело
в темной синеве небес".
"Неба нам нельзя касаться,
говорил я сколько раз!
Это прихоть! Святотатство!
Бог рассердится на нас!"
"В путь далекий под луною
я пустилась не со зла,
ветер взял меня с собою,
и звезду я сорвала".
Царь рассержен: "Марш в дорогу!
Кару тотчас понесешь
и похищенное Богу
ты немедленно вернешь!"
Плачет девочка в печали:
лучшую отдать из роз!
Вдруг является из дали,
улыбаясь, сам Христос.
"Царь, оставь свои угрозы,
сам я отдал розу ей.
Посадил я эти розы
для мечтательных детей".
Царь корону надевает
и, не тратя лишних слов,
вывести повелевает
на парад пятьсот слонов.
Так принцессе той прелестной
подарил венок Христос
из стихов, звезды небесной,
перьев, жемчуга и роз.
Маргарита, море все синей.
Ветра крылья
спят меж апельсиновых ветвей
сном бессилья.
Ты увидишь блеск иных светил,
но, бродя и взрослою по свету,
помни, что тебе я посвятил
сказку эту.
Перевод О. Савича
________________________________
к началу страницы
Поэтам радости
Старик Анакреон, веселый сумасброд,
Овидий, жрец любви, искусной и нескромной,
Кеведо-жизнелюб, насмешник неуемный,
Банвиль, к нему сошла поэзия с высот, -
поэты радости, в веках бессмертный род,
вы, собеседники ночные розы томной,
вы, пчелы Аттики, над прозой жизни темной
живой поэзии сбирающие мед,
мои латиняне, прекрасна ваша муза,
ликующих стихов люблю полет хмельной,
и не нужна душе унылая обуза
напевов Севера с их мертвенной тоской:
они меня страшат, как древняя Медуза, -
так прочь от них, мой стих, прочь, жаворонок мой!
Перевод Э. Линецкой
_________________________________________________
к началу страницы
* * *
Всего лишь на миг, о лебедь, твой крик я услышу рядом,
и страсть твоих крыльев белых, которые Леда знала,
солью с моей страстью зрелой, сорвав с мечты покрывала,
и пусть Диоскуров славу твой крик возвестит дриадам.
В осеннюю ночь, о лебедь, пройдя опустевшим садом,
где вновь утешенья звуки из флейты сочатся вяло,
я жадно остаток хмеля достану со дна бокала,
на миг свою грусть и робость отбросив под листопадом.
Верни мне, о лебедь, крылья всего на одно мгновенье,
чтоб нежное сердце птицы, где мечется кровь живая,
в моем застучало сердце, усилив его биенье.
Любовь вдохновенно сплавит трепет и упоенье,
и, слыша, как крик твой льется, алмазный родник скрывая
на миг замолкает, вздрогнув, великий Пан в отдаленье.
Перевод К. Азадовского
_______________________________________________________
к началу страницы
Морское
Море напевное,
море волшебное,
ты ароматом зеленым,
музыкой звонкой и красками
напоминаешь о детстве моем отдаленном:
были мгновенья так ласковы
и проходили в замедленном танце, как пара за парой,
и приносили мечту или феи подарок.
Море напевное,
море волшебное,
арки алмазов дробятся в летучем движенье
ритмическом и выдают нам какой-то порыв сокровенный;
смутных небесных моих городов отраженье
белый и синий твой шум неизменный;
вот прорастает напев в этом терпком настое
неугасимый,
море отеческое и святое,
душа под влияньем души твоей, людям незримой.
Ветрила Колумбов
и Васко ветрила
в яростной власти циклонов, неведомых румбов;
злобою скал их судьба одарила;
и золотые галеры,
с пурпуровыми парусами ладьи,
приветствовавшие с любовью и верой
мычанье быка, что с Европою плыл на хребте,
обдаваемый взвихренной пеною.
Это мычание звучное и несравненное,
будто его издают впереди, позади,
высунувшись из воды,
толпами, толпами в танце веселом тритоны!
Руки встают над волною, и песни звучат, словно стоны,
драгоценные камни сияют, блуждают,
перемешиваются пространства, и роз миллионы
Венера и Солнце рождают.
"Marina"
_____________________________________________________
к началу страницы
Триумфальный марш
Вот шествие близко!
Вот шествие близко! Вот громкие трубы играют.
На шпаге горит отраженье небесного диска;
сияя железом и золотом, воины мерно шагают.
Под арку, где Марс и Минерва белеют, вступил
авангард легиона,
под арку побед, где богини Молвы призывают поэтов
и веют торжественной славой знамена,
подъятые к небу руками героев-атлетов.
Оружие всадников статных гремит и звенит
невозбранно;
со злостью грызут удила лошадиные зубы;
копыта и громки и грубы;
литавры чеканно
размерили мерой воинственной шаг этот медный.
Так воины с доблестью бранной
проходят под аркой победной!
Вот громкие трубы опять над землею запели;
и чистым звучаньем,
и жарким дыханьем,
как гром золотой, над собраньем
державных знамен зазвенели их трели.
Поют они бой и рожденье отваги,
обиды рожденье;
султаны на касках, и копья, и шпаги,
и кровь, что в столетиях поле сраженья
прославит;
псов грозного мщенья, -
их смерть вдохновляет, война ими правит.
Певучим стал воздух.
Ты слышишь полет исполинов?
Вот слава сама показалась:
с птенцами расставшись в заоблачных гнездах,
огромные крылья по ветру раскинув,
вот кондоры мчатся. Победа примчалась!
А шествие длится.
Героев ребенку старик называет,
а кудри ребенка - пшеница,
ее горностай седины старика обрамляет.
Красавицы держат венки, как заздравные чаши,
и розовы лица под портиком каждым, и зыбкой
встречает улыбкой
храбрейшего воина та, что всех краше.
О, слава тому, кто принес чужеземное знамя,
и раненым слава, и родины истым
сынам, что на поле сраженья убиты врагами!
Тут место горнистам!
Великие шпаги времен достославных
приветствуют новых героев, венцы и победные лавры:
штыки гренадеров, медведям по ярости равных,
и копья уланов, летевших на бой, как кентавры.
Идут победители бедствий,
и воздух дрожит от приветствий...
И эти старинные шпаги,
и дыры на старых знаменах -
былой воплощенье отваги;
и солнце, над новой победой поднявшее алые стяги;
героя, ведущего юных героев, в бою закаленных,
и всех, кто вступил под знамена родимого края
с оружьем в руке и в кольчуге из стали, на тело
надетой,
жару раскаленного лета
и снег и морозы зимы презирая;
кто, смерти печальной
в лицо наглядевшись, бессмертья от родины ждет, -
приветствуют голосом бронзы военные трубы, зовут
в триумфальный поход!
Переводы О. Савича
______________________________________________________
к началу страницы
Caracol
A Antonio Machado
En la playa he encontrado un caracol de oro
macizo y recamado de las perlas más finas;
Europa le ha tocado con sus manos divinas
cuando cruzó las ondas sobre el celeste toro.
He llevado a mis labios el caracol sonoro
y he suscitado el eco de las dianas marinas,
le acerqué a mis oídos y las azules minas
me han contado en voz baja su secreto tesoro.
Así la sal me llega de los vientos amargos
que en sus hinchadas velas sintió la nave Argos
cuando amaron los astros el sueño de Jasón;
y oigo un rumor de olas y un incógnito acento
y un profundo oleaje y un misterioso viento...
(El caracol la forma tiene de un corazón.)
1903
_______________________________________________
к началу страницы
Tarde del trópico
Es la tarde gris y triste.
Viste el mar de terciopelo
y el cielo profundo viste
de duelo.
Del abismo se levanta
la queja amarga y sonora
La onda, cuando el viento canta,
llora.
Los violines de la bruma
saludan al sol que muere.
Salmodia la blanca espuma:
¡Miserere!
La armonía el cielo inunda,
y la brisa va a llevar
la canción triste y profunda
del mar.
Del clarín del horizonte
brota sinfonía rara,
como si la voz del monte
vibrara.
Cual si fuese lo invisible...
cual si fuese el rudo són
que diese al viento un terrible
león.
1892
________________________________
к началу страницы
La calumnia
Puede una gota de lodo
sobre un diamante caer;
puede también de este modo
su fulgor oscurecer;
pero aunque el diamante todo
se encuentre de fango lleno,
el valor que lo hace bueno
no perderá ni un instante,
y ha de ser siempre diamante
por más que lo manche el cieno.
_______________________________
к началу страницы
Vesperal
Ha pasado la siesta
y la hora del Poniente se avecina,
y hay ya frescor en esta
costa que el sol del Trópico calcina.
Hay un suave alentar de aura marina
y el Occidente finge una floresta
que una llama de púrpura ilumina.
Sobre la arena dejan los cangrejos
la ilegible escritura de sus huellas.
Conchas color de rosa y de reflejos
áureos, caracolillos y fragmentos de estrellas
de mar forman alfombra
sonante al paso en la armoniosa orilla.
Y cuando Venus brilla,
dulce, imperial amor de la divina tarde,
creo que en la onda suena
o son de lira, o canto de sirena.
Y en mi alma otro lucero, como el de Venus, arde.
1909
_________________________________________________
к началу страницы
Alaba los ojos negros de Julia
¿Eva era rubia? No. Con negros ojos
vio la manzana del jardín: con labios
rojos probó su miel; con labios rojos
que saben hoy más ciencia que los sabios.
Venus tuvo el azur en sus pupilas,
pero su hijo no. Negros y fieros,
encienden a las tórtolas tranquilas
los dos ojos de Eros.
Los ojos de las reinas fabulosas,
de las reinas magníficas y fuertes,
tenían las pupilas tenebrosas
que daban los amores y las muertes.
Pentesilea, reina de amazonas;
Judith, espada y fuerza de Betulia;
Cleopatra, encantadora de coronas,
la luz tuvieron de tus ojos, Julia.
La negra, que es más luz que la luz blanca
del sol, y las azules de los cielos.
Luz que el más rojo resplandor arranca
al diamante terrible de los celos.
Luz negra, luz divina, luz que alegra
la luz meridional, luz de las niñas,
de las grandes ojeras, ¡oh luz negra
que hace cantar a Pan bajo las viñas!
__________________________________________
к началу страницы
Para una cubana
Poesía dulce y mística
busca a la blanca cubana
que se asomó a la ventana
como una visión artística.
Misteriosa y cabalística,
puede dar celos a Diana,
con su faz de porcelana
de una blancura eucarística.
Llena de un prestigio asiático,
roja, en el rostro enigmático,
su boca púrpura finge,
Y al sonreírse vi en ella
el resplandor de una estrella
que fuese alma de una esfinge.
_______________________________
к началу страницы
Heraldos
¡Helena!
La anuncia el blancor de un cisne.
¡Makheda!
La anuncia un pavo real.
¡Ifigenia, Electra, Catalina!
Anúncialas un caballero con un hacha.
¡Ruth, Lía, Enone!
Anúncialas un paje con un lirio.
¡Yolanda!
Anúnciala una paloma.
¡Clorinda, Carolina!
Anúncialas un paje con un ramo de viña.
¡Sylvia!
Anúnciala una corza blanca.
¡Aurora, Isabel!
Anúncialas de pronto
un resplandor que ciega mis ojos.
¡Ella?
(No la anuncian. No llega aún).
_______________________________________
к началу страницы
Marina
Mar armonioso.
mar maravilloso,
tu salada fragancia,
tus colores y músicas sonoras
me dan la sensación divina de mi infancia
en que suaves las horas
venían en un paso de danza reposada
a dejarme un ensueño o regalo de hada.
Mar armonioso,
mar maravilloso
de arcadas de diamante que se rompen en vuelos
rítmicos que denuncian algún ímpetu oculto,
espejo de mis vagas ciudades de los cielos,
blanco y azul tumulto
de donde brota un canto
inextinguible,
mar paternal, mar santo,
mi alma siente la influencia de tu alma invisible.
Velas de los Colones
y velas de los Vascos,
hostigadas por odios de ciclones
ante la hostilidad de los peñascos;
o galeras de oro,
velas purpúreas de bajeles
que saludaron el mugir del toro
celeste, con Europa sobre el lomo
que salpicaba la revuelta espuma.
Magnífico y sonoro
se oye en las aguas como
un tropel de tropeles,
¡tropel de los tropeles de tritones!
Brazos salen de la onda, suenan vagas canciones,
brillan piedras preciosas,
mientras en las revueltas extensiones
Venus y el Sol hacen nacer mil rosas.
__________________________________________________
к началу страницы
Nocturno
Silencio de la noche, doloroso silencio
nocturno... ¿Por qué el alma tiembla de tal manera?
Oigo el zumbido de mi sangre,
dentro de mi cráneo pasa una suave tormenta.
¡Insomnio! No poder dormir, y, sin embargo,
soñar. Ser la auto-pieza
de disección espiritual, ¡el auto-Hamlet!
Diluir mi tristeza
en un vino de noche
en el maravilloso cristal de las tinieblas...
Y me digo: ¿a qué hora vendrá el alba?
Se ha cerrado una puerta...
Ha pasado un transeúnte...
Ha dado el reloj trece horas... ¡Si será Ella!...
1906
___________________________________________________
к началу страницы
Venus
En la tranquila noche, mis nostalgias amargas sufría.
En busca de quietud bajé al fresco y callado jardín.
En el obscuro cielo Venus bella temblando lucía,
como incrustado en ébano un dorado y divino jazmín.
A mi alma enamorada, una reina oriental parecía,
que esperaba a su amante bajo el techo de su camarín,
o que, llevada en hombros, la profunda extensión recorría,
triunfante y luminosa, recostada sobre un palanquín.
"¡Oh, reina rubia! - díjele, - mi alma quiere dejar su crisálida
y volar hacia ti, y tus labios de fuego besar;
y flotar en el nimbo que derrama en tu frente luz pálida,
y en siderales éxtasis no dejarte un momento de amar".
El aire de la noche refrescaba la atmósfera cálida.
Venus, desde el abismo, me miraba con triste mirar.
1889
________________________________________________________________
к началу страницы
El canto errante
El cantor va por todo el mundo
sonriente o meditabundo.
El cantor va sobre la tierra
en blanca paz o en roja guerra.
Sobre el lomo del elefante
por la enorme India alucinante.
En palanquín y en seda fina
por el corazón de la China;
en automóvil en Lutecia;
en negra góndola en Venecia;
sobre las pampas y los llanos
en los potros americanos;
por el río va en la canoa,
o se le ve sobre la proa
de un steamer sobre el vasto mar,
o en un vagón de sleeping-car.
El dromedario del desierto,
barco vivo, le lleva a un puerto.
Sobre el raudo trineo trepa
en la blancura de la estepa.
O en el silencio de cristal
que ama la aurora boreal.
El cantor va a pie por los prados,
entre las siembras y ganados.
Y entra en su Londres en el tren,
y en asno a su Jerusalén.
Con estafetas y con malas,
va el cantor por la humanidad.
En canto vuela, con sus alas:
Armonía y Eternidad.
__________________________________
к началу страницы
Уолт Уитмен
В стране, что так сильна, великий старец чтится.
Красив, как патриарх, и добрый, и суровый,
морщиной Эевсовой он мог бы возгордиться,
повелевать, пленять и побеждать готовый.
Вселенная в него, как в зеркало, глядится,
но для усталых плеч не сотканы покровы.
Из дуба древнего в руках его цевница,
но песню юную поет провидец новый.
Как голос божества в нестройном нашем хоре,
он возвещает нам начало лучших дней;
твердит орлу: "лети"; "греби" - тому, кто в море;
"трудись" - рабочему: рабочий всех сильней.
Своим путем идет поэт в земном просторе,
величествен лицом, как царь земли своей.
Перевод О. Савича
_________________________________________________
к началу страницы
Сальвадор Диас Мирон
Твой стих могучий схож по резвости шальной
с квадригою орлов и дерзких, и бесстрашных;
тебе бы подошел тяжелый меч стальной
для битвы огневой, для схватки рукопашной.
Ты, как вулкан, бурлишь, расплескивая зной;
когорты буйных строф, презрев уют домашний,
как буйволов стада, идут сплошной стеной
по долам и горам и пастбищам и пашням.
Напев гремящих струн над облаками реет
и будит эхо вдруг, как мощный вздох борея...
Америки певец! Не только Новый Свет
внимает, не дыша, - внимают все народы,
когда слагаешь ты торжественные оды
и в них Свободе шлешь пылающий привет.
____________________________________________
к началу страницы
Герб
Серебряный лебедь, любимец Парнаса,
коралловым клювом погладил крыло,
и веер чудесный - нежнее атласа -
под солнцем раскрылся, сверкая светло.
Ваял его шею ваятель античный,
как лира, изогнута круто она,
в ней легкость и плавность ладьи поэтичной,
которую вдаль увлекает волна.
Божественный лебедь на Леду когда-то
взглянул и поднялся - по шелку лугов -
к холмам ее сладостным и розоватым,
чтоб дать им священную ласку богов.
Кастильской струи властелин белокрылый,
победно достиг он дунайских стремнин,
да Винчи его красота вдохновила,
его светлоокий любил Лоэнгрин.
Сияет он весь чистотою крахмальной,
его белизна - как волна полотна,
он бел, как бутон, как ягненок пасхальный
с прозрачно-хрустальным отливом руна.
В лирической мантии из горностая, -
пернатый волшебник, поэт и король, -
он нежную песню поет, умирая,
и в рифмы вплетает последнюю боль.
Он сам как эмблема, крылатый сей рыцарь,
как лилия он средь густой синевы;
мадам Помпадур своей нежной десницей
касалась когда-то его головы.
Над звонкой водой сновиденья витают,
и лебедь все дальше и дальше плывет -
туда, где, блистая, ладья золотая
невесту баварца у берега ждет.
Графиня, на лебедя нежно взгляните:
ведь он - божество из волшебной страны,
он создан из шелка, из солнечных нитей,
из белых цветов ароматной весны.
Переводы Н. Горской
___________________________________________
к началу страницы
Размеренно-нежно...
Размеренно-нежно дул ветер весенний,
и крылья Гармонии тихо звенели,
и слышались вздохи, слова сожалений
в рыданьях задумчивой виолончели.
А там, на террасе, увитой цветами,
звенели мечтательно лиры Эолии,
лишь дамы коснутся парчой и шелками
высоко поднявшейся белой магнолии...
Маркиза Евлалия с улыбкой невинной
терзала соперников двух своенравных:
героя дуэлей, виконта-блондина,
аббата, в экспромтах не знавшего равных...
А рядом - бог Термин с густой бородою
смеялся, лозой виноградной увенчанный,
блистала Диана нагой красотою -
эфеб, воплотившийся в юную женщину.
Где праздник любовный - в самшитовой чаще, -
аттический цоколь. Там быстрый Меркурий
протягивал к небу свой факел горящий;
Джованни Болонский - отец той скульптуре.
Оркестр волшебство разливал неустанно,
крылатые звуки лились безмятежно,
гавоты летучие с чинной паваной
венгерские скрипки играли так нежно.
Аббат и виконт полны страшной обиды -
смеется, смеется, смеется маркиза.
Ей прялка Омфалы, и пояс Киприды,
и стрелы Эрота даны для каприза.
Беда, кто поверит в ее щебетанье
иль песней любовной ее увлечется...
Ведь, слушая повесть тоски и страданья,
богиня Евлалия только смеется.
Прекрасные синие очи коварны,
они удивительным светом мерцают,
в зрачках - точно отблеск души лучезарной -
шампанского светлые искры сверкают...
А там маскарад. Разгорается бурно
веселье, растет и растет, как лавина...
Маркиза без слов на подол свой ажурный
роняет, смеясь, лепестки георгина.
Как смех ее звонкий журчит и струится!
Похож он на пение птицы веселой.
То слышишь - в стаккато летит танцовщица,
то - фуги девчонки, сбежавшей из школы.
Как птица иной раз, начав свое пенье,
под крылышко клюв свой кокетливо прячет, -
вот так и маркиза, зевок и презренье
за веером спрятав, влюбленных дурачит.
Когда же арпеджо свои Филомела
по саду рассыплет, что дремлет безмолвно,
и лебедь прудом проплывет, снежно-белый,
подобно ладье, рассекающей волны, -
маркиза пойдет, затаивши дыханье,
к беседке лесной, виноградом одетой;
там паж ей влюбленный назначил свиданье -
он паж, но в груди его сердце поэта...
Бельканто певца из лазурной Италии
по ветру в адажьо оркестра несется;
в лицо кавалерам богиня Евлалия,
Евлалия-фея смеется, смеется...
...То не при Людовике ль было в Версале,
когда при дворе правил жизнью Амур,
когда вкруг светила планеты сияли
и розою в залах цвела Помпадур?
Когда в менуэте оборки сжимали
красавицы нимфы в прозрачных руках
и музыке танца небрежно внимали,
ступая на красных своих каблучках?
В то время, когда в разноцветные ленты
овечек своих убирали пастушки
и слушали верных рабов комплименты
версальские Тирсы и Хлои-подружки.
Когда пастухами и герцоги были,
галантные сети плели кавалеры,
в венках из ромашек принцессы
ходили и кланялись синие им камергеры?
Не знаю, как сад этот чудный зовется
и годом каким этот миг был помечен,
но знаю - доныне маркиза смеется,
и смех золотой беспощаден и вечен.
____________________________________________
к началу страницы
Сонатина
Как печальна принцесса... Что бы значило это?
Ее губы поблекли; сердце скорбью одето:
улыбается грустно; вздох уныл и глубок...
В золотом ее кресле с ней тоска неразлучна,
и замолк клавесина аккорд полнозвучный,
и цветок позабытый увядает у ног.
Бродят павы по саду в цветном оперенье,
неумолчно болтает о чем-то дуэнья,
рядом, в красных одеждах, сверкают шуты...
Не смеется принцесса нелепым стараньям,
все глядит на восток, все следит за мельканьем
стрекозы беспокойной - прихотливой мечты.
Князь Голконды, быть может, в ее сердце стучится?
Или тот, что примчался в золотой колеснице,
чтоб глаза ее видеть, свет мечтательный их?
Иль король необъятных островов благодатных?
Царь алмазного края? Края роз ароматных?
Принц Ормуза, владетель жемчугов дорогих?
Ей тоскливо и грустно, этой бедной принцессе.
Ей бы ласточкой быстрой пролететь в поднебесье,
над горой и над тучей, через стужи и зной,
по ажурному лучику к солнцу взмыть без усилий
и поэму весеннюю прочитать царству лилий,
в шуме бури подняться над морскою волной.
За серебряной прялкой и с шутами ей скучно,
на волшебного сокола смотрит так равнодушно!
Как тоскливы все лебеди на лазури прудов...
И цветам стало грустно, и зеленым травинкам,
и восточным жасминам, и полночным кувшинкам,
георгинам заката, розам южных садов!
Ах, бедняжка принцесса с голубыми глазами,
ты ведь скована золотом, кружевными цепями...
Замок мраморный - клетка, он стеной окружен,
на стене с алебардами пятьдесят чернокожих,
в воротах десять стражей, с изваяньями схожих,
пес, бессонный и быстрый, и огромный дракон.
Превратиться бы в бабочку этой узнице бедной
(как печальна принцесса! Как лицо ее бледно!)
и навеки сдружиться с золотою мечтой -
улететь к королевичу в край прекрасный и дальный
(как принцесса бледна! Как принцесса печальна!),
он зари лучезарней, словно май - красотой...
"Не грусти, - утешает свою крестницу фея, -
на коне быстролетном мчится, в воздухе рея,
рыцарь; меч свой вздымая, он стремится вперед...
Он и смерть одолеет, привычный к победам,
хоть не знает тебя он и тебе он неведом,
но, любя и пленяя, тебя он зажжет".
Переводы А. Старостина
_________________________________________________
к началу страницы
Облики
Ты явилась? Я слышу, как входишь ты в мир,
ароматом дыханья меня ты даришь;
ты вселяла безумие в пение лир,
что пленяли Элладу, и Рим, и Париж.
О, вздохни! Источаешь амброзию ты,
пчелы кружатся, запахом дивным дыша.
В изваянии бога родятся мечты,
пробуждается мрамор, смеется душа.
Пробуждается каменный бог и поет,
восславляя цветущие тирсы, тимпан,
опьяненной вакханки смеющийся рот,
ритуальные жесты, изогнутый стан.
Ритуальные жесты зовут улететь
в круг нимфалий, свершаемых перед костром,
где огонь заставляет цветы пламенеть
на бегущих пантерах багряным ковром.
Ветер смех твой разносит, как звон хрусталей, -
ты ведь любишь смеяться, так смейся всегда,
чтоб у Термина - бога границ и межей,
сотрясалась при смехе твоем борода.
Видишь, в роще Диана под кровом ветвей
поражает наш взор белизною бедра,
и Киприда является следом за ней,
незапятнанной девы гетера-сестра.
Выкликает Киприда: "Адонис, приди!",
запах нежного тела цветы берегут;
голубок и голубка летят позади,
обгоняя ее, леопарды бегут.
Может статься, ты в Греции жаждешь любви?
Нет, в иные края устремились мечты:
ты на праздник галантный меня позови,
в землю зелени, музыки и красоты.
О придворных интригах любезный аббат
белокурой маркизе поведает тут,
и философ блеснуть аргументами рад,
если в обществе спор о любви заведут.
Чаровница нагая меж нежных ветвей
всходит с веткой акантовой на пьедестал -
Бомарше написал эпиграмму на ней
и насмешкою нимфе бессмертие дал.
Да, милее, чем Греция древней поры,
мне французская Греция новых времен,
где под музыку смеха и шумной игры
сладким зельем Венеры Париж опьянен.
Венценосных богинь изваял Клодион,
в них слилось обаянье с лукавой игрой.
Песней Франции мрамор их уст оживлен -
мрамор Фидия скован всегда немотой.
По сравненью с Верленом не мудр и Сократ,
лучше Анакреона Уссе знает страсть;
да, в Париже влюбленность и гений царят,
Янус - бог двоеликий - утратил там власть.
Но Прюдомы, Оме - все они простаки.
Кипр и Пафос вновь стали мне любы в тот час,
как волшебница-крестная взмахом руки
к поцелуям стыдливым принудила нас.
Нет, нам страсть во Флоренции встретить дано,
там струится в ночи мандолин перезвон,
там пажи разливают в бокалы вино -
королевой будь избрана в "Декамерон".
Ты услышишь немало фривольных новелл -
их расскажет поэтов, художников хор.
Усмехнется сеньор, коль рассказ слишком смел,
только Клелия робко потупит свой взор.
А Германия? В этой стране никогда
не умели любить, и погибла там зря
Гретхен - песнь соловья у родного гнезда,
лунный свет в небесах, золотая заря...
Там еще не разрушена ветром скала,
где являлась, сияя во мраке ночей,
и пленяла красой, и на гибель звала
запоздалых ночных рыбаков Лорелей.
Там плывет безупречный герой Лоэнгрин,
и, прилежный возничий, на зеркале вод,
весь подобье кристально сверкающих льдин,
лебедь гордую шею причудливо гнет.
Вдохновенные песни над Рейном звучат, -
песня Гейне над чистой волною слышна,
и еще вспоминается Вольфганга взгляд
там, где гроздь винограда светла и хмельна.
Предпочтешь ли Испанию? Солнечный сок!
Там любовь, как и ревность, не знает оков,
там гвоздика пунцовая - страсти цветок,
он растет на крови разъяренных быков;
Расцветает гвоздика для вольных цыган,
в ней и гордость, и нега, и пурпур, и свет,
аромат ее прян, у открывшихся ран,
у цыганочьих губ свой взяла она цвет.
Или плыть за экзотикой тысячи миль?..
Словно роза Востока, полна ты чудес.
Ведь недаром рассудок терял Теофиль
ради в шелк разодетых китайских принцесс.
Там слоновая кость и тончайший фарфор,
черепахи, драконы и в чашечках чай;
двести тысяч поклонов, уклончивый взор -
царство кукольных ножек, блаженный Китай!
Для любви изберу благозвучный язык,
на котором Ли Бо свои строфы слагал,
чтобы мудрые тайны судьбы я постиг
и за твой поцелуй сочинил мадригал.
Я скажу несравненной - ты краше луны
и безоблачных звездных небес надо мной,
и не стоят сокровища целой страны
тех, что веер скрывал от меня костяной.
Я хочу, чтоб японка меня обняла,
настоящая, без европейских прикрас,
чтоб она на принцессу похожа была,
дочь Киото с прищуром мечтательных глаз.
Ты в священной и древней столице сидишь
в серебристо-атласном покое своем.
Хризантемы и лотосы, вечная тишь -
и закон Ямагаты тебе не знаком.
Но, быть может, в индусских преданиях свет
настоящей любви засияет для нас?
Ритуальные гимны санскритских Ригвед
освящают сближенья заветного час.
Вот в процессии длинной упряжка пантер,
их опутали цепи. Вот шествует слон.
Сонно грезит раджа о любви баядер -
на спине у слона водружен его трон.
О, приди, негритянка! Я знаю, кто ты -
мудрый царь в "Песни песней" пал ниц пред тобой,
под твоею стопой расцветают цветы -
розы страсти, цикута, что дарит покой.
О Любовь, твои песни исполнены сил -
даже Змий покорился могуществу чар,
Змий, что корни и ствол Древа Жизни обвил,
Змий, чей огненный взор зажигает пожар.
О Любовь, вездесущая мира душа,
роковая, вселенская, всюду одна,
в сотнях обликов, в каждом из них хороша -
море, облако, пена, буруны, волна.
Стань царицею Савской! Войди в мой чертог!
Отдохни и вкуси вожделенный покой,
воскурю благовония перед тобой...
Пусть прилягут верблюды, устав от дорог,
в тех садах, где пасется мой единорог.
________________________________________________
к началу страницы
Разговор кентавров
Здесь отечество флейт вдохновенных и лир,
здесь приют аргонавта, познавшего мир,
звук Тритонова рога разносится тут -
золотым этот остров легенды зовут.
Тут, у моря, сирена на солнце глядит...
Чу!.. Аккорды могучие конских копыт.
То кентавры по спящей долине прошли -
будто гром водопада их топот вдали,
он, как буря, по зарослям трав прошумев,
сотрясает листву на вершинах дерев.
То кентавры. Как мощные кони одни.
Молодым жеребятам другие сродни.
Мерной поступью сзади идут старики
с бородами - как долгая лента реки,
впереди безбородые - статны, сильны -
не упустят похищенных нимф со спины...
Но могучий галоп прерывается вдруг:
океан на пути у кентавров. Вокруг
чаша неба божественным светом горит -
чистый взор синевы им навстречу открыт.
Слышат море, и суша, и все существа
бородатых божественных чудищ слова.
Х и р о н
Смолкнул раковин гул, не трубит в них Тритон,
и сирен сладкогласных баюкает сон.
Не напружена ветром Эола щека,
под цветущими лаврами тень глубока.
Ныне муз мы восславим в беседе своей
и победу чудовищной тайны вещей.
Возрождается лавр долговечный в тени,
и старинных светильников вижу огни.
В жилах чувствую снова дыханье огня.
Я, Кентавр, от небесного родом коня.
Р е т
О Стрелец Зодиака, ты в гриве густой
носишь греческих пчел заблудившийся рой.
От Гераклова дротика рана видна,
но тебя не лишила бессмертья она.
Род людской наставляешь ты, знанья родник,
врачеватель Асклепий был твой ученик.
Диким зельем, добытым тобою, Ахилл
перед битвами мускулы ног укрепил.
Став звездой, украшает Геракл небосвод...
Х и р о н
Кронос был мне отцом. Знанье - времени плод.
А б а н т
Гимн священной природе мы днесь воспоем.
В ней зародыш всему, ей хвалу воздаем.
В женском лоне, в земле и в расселинах скал -
всюду тайна едина, един идеал.
В череде возрождений есть высший закон,
вдохновение - так называется он.
Х и р о н
Мир вещей прославляю - в нем жизни зерно,
вещи тайна присуща, движенье дано, в каждой
форме есть тайна, движенье, число,
с каждым камнем к нам новое знанье пришло,
в каждой капле морской затаилась душа,
каждый лист о своем напевает, шурша.
Только тот на земле песнопевец, пророк,
для кого свои тайны открыл ветерок:
ветру тайну вверяет морская волна,
оставляет туман на песке письмена,
и пророк в этих тайнах науку постиг,
чтобы нимфы и демона слышать язык.
Ф о л о с
Двух существ единение Иксионид
прозревает звезду, что восходит в зенит,
и чуть-чуть розоватую облака грудь,
что румяной Авроры украсило путь,
семицветную радугу - мост над рекой -
будто лиру, подъятую Феба рукой,
сединою увенчанный Полюс и май,
превращающий мир в зеленеющий рай.
Мчится Иксионид по горам с высоты,
сильной грудью ломает на склонах кусты,
гущу жестких ветвей - неподатливых рук,
и внимает он Эха отзывчивый звук,
Взор бросает сквозь дикую чащу вперед,
а тем часом десница проворная рвет
плод, любезный сатирам, - лесной виноград;
настигает у вод родника его взгляд
верных спутниц Дианы нагой хоровод,
ибо смешанный ток в его жилах течет:
в нем равно человек воплотился и конь,
и божественной крови бежит в нем огонь,
ему облако матерь, отец Иксион.
Х и р о н
Он стоит на земле, взором ввысь обращен.
О р н е о
Тайну тварей узнал я: у каждой свой знак -
то добро, либо зло, либо свет, либо мрак;
Счастье или несчастье; любовь иль вражда.
Ворон зол, а голубка добра...
Х и р о н
Никогда!
Ни добра не бывает в природе, ни зла.
К разным формам единая тайна вела.
А с т и л
Тайна лире дает сладкозвучный язык.
Н е с с
Тайну нес Деяниры губительный лик.
У меня на спине еще жив аромат
ее тела, и яркий манит меня взгляд.
Аромат ее тела - фиалкам урок,
алебастр ее кожи - всем звездам упрек.
Х и р о н
В океан пролил кровь дед божественный мой -
снег и розы явились из пены морской,
и Венера из снега и роз поднялась;
к ней сирена, воздевшая руки, неслась,
из глубин вырывались морские коньки,
выставляя над пеной свои плавники;
вслед за ними приплыли Тритон и Дельфин -
и неслись за Венерой средь пенных равнин.
И ликующий голос в просторах морских
изрекал ее имя как сладостный стих.
Этим именем мир пустоту заполнял:
слезы первой любви словно чистый кристалл;
это имя важнее пророческих снов
и для смертных людей, и для вечных богов.
К духам темных ущелий донесся завет:
возвеличьте любовь, к вам пришел ее свет!
Лишь одна благодатная власть Красоты
горечь мира заменит на мед и цветы.
Так вступила на землю царица сердец,
навсегда воспринявшая жизни венец -
поцелуев богиня, хозяйка ростков,
возрождений владычица, матерь веков!
Э в р и т
Не забыть Гипподамии блещущий взгляд!
Г и п е я
В человеческой самке скрыт подлости яд.
Подстрекает всех женщин богиня любви
в нежных ласках затаивать козни свои,
утонченное зло в ароматах ее,
в голове ее - дикого зверя жилье;
будто хрупкая амфора, с виду она,
смех ее опьяняет сильнее вина,
но и в самых прекрасных из женственных лиц
больше злобы, чем в обликах львиц и орлиц.
В сладострастии буйном рождается жар,
от которого мудрость теряет свой дар:
у цветка, что украсил собой Ахерон,
запах лодки, которою правил Харон.
О д и т
Обольстителен был Гипподамии лик;
услаждал, будто мед, сладкогласный язык,
и была ее кожа нежна, как цветок.
Видел я красоту соблазнительных ног,
волны тяжких волос... Никогда меж людей
вы не встретите женщину, равную ей.
Перед нею смолкал в изумлении хор
стройных граций и неба хранительниц Ор,
хоровод затихал, прерывалась игра...
Г и п е я
Да, но женщина - Смерти и Боли сестра.
В ней сокрыта причина смятений, обид -
преклонился пред женщиной Иксионид.
Х и р о н
Гименей ради истины высшей пришел:
изменила Кенида в Кенее свой пол.
Тайна женщины станет ясна и проста:
если муж повелит, сфинкс откроет уста.
К л и т о
Человека вскормила доверчиво грудь
всемогущей природы, сокрытого суть
поручая провидцам: сивиллы, Гомер
и дельфийский оракул - прозренья пример.
К а у м а н т
Сердце в страсти животной подобно огню:
человек подчинился в кентавре коню.
В рощи лавров Сатир неустанно несет
сладострастный порыв и гармонии взлет.
Горных высей заносчивость Пан съединил
с мерным ритмом механики дальних светил.
Сладкий голос и птичье обличье сирен
мореходов уводят в губительный плен.
Пасифая быку свое тело отдаст -
сочетать непохожее мир наш горазд.
И уж если Природе прикажет Эрот,
в красоте несравненной предстанет урод.
Г р и н е о
Гесиод воспевает не душу - предмет.
Х и р о н
Ничего между сущим бездушного нет!
Г р и н е о
Да, смотрел на меня из подземных глубин
оком алым, причудливым, страстным рубин,
изумруд чаровал меня ясностью глаз,
и раздразнивал чувственным взором топаз,
и блистали огнями священных эмблем
чудотворные очи магических гемм...
Мрамор - слово ваятеля. Твердый гранит
тайным абрисом зодчих извечно манит.
Х и р о н
Пирра с Девкалионом услышали глас
диких камней: "Чего вы хотите от нас?"
Л и с и д а с
Видел я, как летал над долиной лемур;
лес вечерний внимал, неподвижен и хмур,
стонам Атиса буйным о боли своей
и чарующим песням, что пел соловей.
Убегал я галопом, заслышав в тиши
тяжкий вздох отлетающей в вечность души, -
в царство смерти нет доступа смертным умам:
ужас тайн роковых укрывается там.
А р н е о
Жизнь и Смерть неразлучны: Смерть Жизни сестра.
Х и р о н
Смерть - Победа! Она к человеку добра.
М е д о н
Да, я видел ее - не скелетом с косой,
но украшенной богоподобной красой:
стан Дианы, улыбка и взор божества,
целомудренность девы, созревшей едва;
беломраморный лоб в яснозвездном венке,
листья пальмы победные в левой руке,
в правой держит с напитком забвения рог -
и Любовь, как собака, лежит возле ног.
А м и к о
Боги жаждут смиренно лобзать ей ступни!
Х и р о н
И не могут. Как в этом несчастны они!
Э в р и т
Да, но ключ к ней, наверно, добыл Прометей
в час, как жизни огонь он украл для людей?
Х и р о н
Дева дев непорочна. За много веков
ни один не вошел в ее темный альков,
ни один ее ласки добиться не смог,
с непорочного лба не похитил венок.
Кони Феба умчались за меридиан,
гром колес в небесах повторил океан;
солнцеликого бога погас ореол, бурдюки
развязал своенравный Эол.
Среди роз, лепестки отдающих ветрам,
на холме возвышается мраморный храм...
Весь изорван прозрачный Зефира покров
стрекотаньем цикад среди влажных лугов,
вдаль уходят кентавры - и Остров дрожит
под тяжелым напором гремучих копыт...
_______________________________________________
к началу страницы
Цыганочка
Чудесно плясала! Из черных зрачков
живые алмазные искры летели;
так пляшут в новеллах у дона Мигеля
цыганки на рынках больших городов.
И каждый цветок был взорваться готов
из тех, что над смуглым челом пламенели;
и эта головка на бронзовом теле
напомнила время бродячих шатров.
Взлетало фанданго, и пахла гвоздика,
о празднике жизни бесстрашной и дикой
гитарные струны вели разговор,
и женщина, в танце пьянея от страсти,
поймала в корсаж на цыганское счастье
художником брошенный ей луидор.
________________________________________
к началу страницы
Картезианский монастырь
Обитель иноков, чья участь - покаянье,
чья высушена плоть неделями поста,
им Бруно завещал хранить обет молчанья,
молитвенник листать и почитать Христа.
Затворников приют, кто, полон благодатью,
изведал к небесам мистический полет,
кто утешенья ждет, склонившийся к распятью,
кто в поисках любви к Всевышнему идет.
Ношеньем власяниц и самобичеваньем
они смирили плоть и навсегда ушли
от гибельных страстей к небесным упованьям,
себя отъединив от грешных чад земли.
Иеремия так молился одинокий,
исполненный любви в пророческих слезах,
и так желал найти в молчанье смысл глубокий
служитель вечных тайн - мечтатель и монах.
Молчание для них - алмазов кладовая,
где трудится с киркой крылатый серафим,
где колокол звонит, к заутрене взывая,
и яркий свет свечей пылает, негасим.
В видениях и снах вкусив небесной манны,
изведали они отраду для сердец.
Под грубой шерстью ряс они скрывают раны,
но чистый дух стяжал святой любви венец.
Им довелось познать всю суету, все горе
и все ничтожество, какими жизнь полна,
для каждого из них в словах: "Memento mori!"
открылся жизни смысл и мысли глубина.
И, как пустынники Илларион и Павел,
под власяницами они влачили дни, -
и тысячи бесстыдств во сне являл им дьявол,
все воплощенья зла увидели они.
Но в вере их сердца очистились от гнева,
в монашестве святом их жизнь была бедна,
и босоногою была их королева:
Смиренье имя ей, с небес сошла она.
И видел Вельзевул, слуга греховной воли,
что эти сыновья добра и чистоты
все козни адских сил в душе преобороли,
в смирении своем отвергнув суеты.
В защиту им даны архангельские латы
и вещие слова: "Вы умерли с Христом".
Не может одолеть их адских род проклятый
ни лестью, ни грозой в их мужестве простом.
...О, если бы и мне смиренно, в грубой рясе
явиться среди тех, кто сердцу бога мил,
чтобы могильный хлад и "Requiescant in pace"
мне в грозный смерти час надежду лишь сулил.
Найти бы силы мне, чтобы убить гордыню,
навеки усмирить злокозненную плоть,
для бога моего окончить дни в пустыне
и в трепетной груди желанье побороть!
О, если б ощутить помазание божье
и душу просветить виденьями чудес!
Как мудрый Пифагор, я б насладился тоже
игрой хрустальных сфер, гармонией небес.
Я из души своей тогда изгнал бы фавна,
и предо мной он пал поверженный бы ниц,
и проклял бы я все, что чтил еще недавно,
и в бегство обратил коварных дьяволиц.
О, если б мне взглянуть не этими глазами,
что видят красоту в греховности людей,
не так, как смотрит Пан с козлиными ногами
на алый пламень губ и белизну грудей!
Когда бы я посмел с отвагою аскета
все слабости души горящим словом сжечь
и не пьянить ума, не тратить дар поэта
на невоздержный стих и чувственную речь,
и руки заменять руками молчаливых,
что усмирили плоть ценою тяжких мук,
освободившись так от этих похотливых,
на яблоках греха дрожащих в страсти рук.
Когда б иная кровь покоем вдохновенным
мой наполняла ум и в сердце мир несла,
а не бежал огонь по воспаленным венам
и не рождал в груди пожары без числа.
Когда б уйти от лжи, познать любовь и веру
и руку ощутить, которая ведет
в отшельничий приют, в убогую пещеру,
в обитель тишины, под монастырский свод.
____________________________________________
к началу страницы
Волчьи доводы
Это рассказ про Франциска Ассизского:
кроткий отшельник с душою небесной
принял в свой дом, как товарища близкого,
страшного волка; враг живности местной,
с огненным взором и пастию жадной,
ужас на мир наводил он окрестный,
к тварям, слабейшим его, беспощадный,
силой своей и бесстрашьем известный,
кровью он залил предгорья окрестные -
с яростью резал за стадом он стадо.
Как ни охотились жители местные,
не было людям с разбойником слада.
Были растерзаны козы, бараны,
лучших собак изорвал он на части,
и у охотников страшные раны
долго зияли от волчией пасти.
Вышел в путь и Франциск: волк охотился близко
от стены монастырской, от кельи Франциска,
и возникло чудовище в дикой пещере,
пасть огромную злобно, несыто ощеря.
На монаха готов уже кинуться волк.
Руку поднял Франциск - нечестивец умолк.
И Франциск, как с заблудшей душой говорят,
молвил волку ужасному: "Мир тебе, брат!"
И, дивясь, озирал душегубец монаха:
первый он посмотрел на злодея без страха.
И для волка была несказанная власть
в чернорясце отважном. Смиренно закрыл он
истерзавшую многих ужасную пасть.
"Будь по-твоему, брат мой Франциск!" - говорил он.
"Дурно, брат мой, - уста отворились Франциска, -
покоряться всему, что жестоко и низко.
Кровь еще не обсохла на морде твоей!
Ты приносишь страдания семьям людей.
Что ты сеешь вокруг? Разоренье и плач.
Сколько жизней унес ты, как худший палач?
Даже вопли детей у отцовского гроба
не смирят ни на миг твою адскую злобу.
Что, скажи, к преступленьям тебя подхлестнуло?
Вельзевула дары? Люцифера посулы?"
Волк в ответ: "Очень зимы суровые, брат;
страшен голод в лесу, далеко ль до греха?
Да, случалось, что резал я малых ягнят
И, спасая себя, убивал пастуха.
Кровь? А сколько их, пеших и всадников, брат,
Травит ястребом братьев моих оленят?
Отвечай мне, Франциск, не твои ли соседи
скачут в лес затравить кабана и медведя?
Загоняют, копьем протыкают бока,
убивают под хриплые звуки рожка?
Губят тварей господних?.. А этих господ
на охоту, ты знаешь, не голод зовет!"
И Франциск отвечает: "Я все это знаю.
К сожалению, в людях закваска дурная,
во грехе появляются люди на свет,
а зверье простодушно и чисто. Пойдем.
Если голоден ты, так получишь обед,
коль замерзнешь в лесу, я впущу тебя в дом.
Но клянись, что ни бык, ни козел, ни баран
не погибнут отныне у здешних крестьян -
да прольется на дикую душу елей!"
"Обещаю, Франциск", - отвечает злодей!
"Перед богом, что держит в руках наши дни,
в знак обета ты лапу мне, волк, протяни!"
Волк подходит к Франциску, и лапой мохнатой
пожимает он руку названого брата.
Вскоре в ближней деревне прослышал народ,
что Франциск окаянного волка ведет.
И дивится народ, сам от счастья не свой:
малолетним ягненком, собакой домашней
за Франциском с опущенной шел головой
по дороге к обители хищник вчерашний.
И, на площади всех собирая большой,
к ним Франциск обращается с речью такой:
"Нынче доброй моя оказалась охота.
На себя принимаю о волке заботы,
а за это он мне обещанье дает,
что ни малой кровинки он здесь не прольет.
Вас же только прошу я: ничья пусть рука
Не жалеет для божией твари куска!"
"Так и будет!" - ответили жители хором,
и умолкнул Франциск с успокоенным взором.
Тут и волк замахал возбужденно хвостом,
Словно вымолвить силился: "Благодарю!"
Заскулил - и веселой походкой потом
за Франциском направился к монастырю.
И какое-то время он жил, как монахи,
в монастырском подворье, в смиренье и страхе.
И внимало псалмам его дикое ухо -
сердце волчье затронула музыка духа.
Начал волк понимать человеческий говор,
и на кухне костей не жалел ему повар;
Все он делал точь-в-точь, как Франциск приказал,
и сандалии грубые нежно лизал.
И на улицу стал выходить он один,
и скитался порой среди чащ и долин.
Заходил он в дома, людям кланялся низко,
в каждом доме ему находилась еда,
но однажды пришлось отлучиться Франциску,
долго он пропадал, а вернулся когда,
услыхал он, что волк прирученный исчез,
что, как прежде, избрал он убежищем лес,
стал разбойничать, выть, притаился в берлоге,
что опять вся округа в ужасной тревоге,
что такая в нем злоба теперь, что, видать,
никаким с ним оружием не совладать,
и ни ночью, ни днем не желает прилечь,
чтоб хоть сонного людям его подстеречь;
зря старался народ одолеть его силясь -
видно, в нем Сатана и Молох поселились...
В день, когда возвратился в деревню святой,
много страшных рассказов и слез полилось -
и о крови, чудовищем вновь пролитой,
и о страхе, который терпеть всем пришлось.
Посуровел Франциска Ассизского взгляд,
отправляется праведник в горы, назад.
Он к пещере взбирается вновь по горам
и находит он клятвоотступника там.
"Отвечай же, - велел,- заклинаю Владыкой,
кто склонил тебя снова ко злобе великой?
Ты в знак верности лапу мне, волк, протянул,
отчего же тогда ты меня обманул?"
И в каком-то глухом и тяжелом боренье -
скорбь в глазах обреченных и пасть его в пене -
волк сказал: "Отойди-ка подалее, брат,
я ведь, знаешь, теперь за себя не ручаюсь...
В келье было тепло... Я и людям был рад,
в деревенских сенях подаяньем питаясь.
Но потом убедился я, брат: там и тут
злоба, ненависть, алчность и зависть живут.
Всюду братья и сестры родные враждуют,
всюду попрана правда, а ложь торжествует.
Всюду люди гнетут, притесняют людей,
всюду добрый в обиде и счастлив злодей,
всюду женщина - сука, мужчина - кобель,
обесчещена блудом любая постель.
Ты уехал едва, собрались тут мужчины -
застучали по мне башмаки и дубины;
я был тих и покорен, им руки лизал.
"Все вы, твари, мне братья, все люди мне братья,
и быки мои братья", - я так им сказал,
все, чему ты учил, не преминул сказать я.
"Червь мой брат, - я сказал, - и звезда мне сестра".
Глухи были они к изъявленьям добра.
Только смех я услышал в ответ ото всех -
был подобен кипящей смоле этот смех.
И во мне человечности голос умолк -
я почувствовал, что от рожденья я волк,
хоть своей чистотой я людей превзошел!
И опять я, Франциск, в свои горы ушел,
и опять я питаюсь подобно соседям,
диким братьям моим кабанам и медведям.
Так оставь меня, брат, в этой жизни простой,
оба кончим свой век, как велит нам Природа.
Уходи в монастырь и живи как святой,
я же волком рожден, и удел мой - свобода!"
По разным двум разбрелись дорогам
злобный зверь и добрый монах.
И долго Франциск беседовал с богом
в унынье, отчаянье и слезах.
"Отче наш", - повторял вдохновенно святой,
и молитву подхватывал ветер лесной.
____________________________________________________
к началу страницы
В тропиках
Веселая и ясная пора.
Я глубоко вдыхаю воздух горный.
Собаки лают, хнычет детвора,
и пышная красавица с утра
у камня перемалывает зерна.
По тропке парень поднялся с мешком -
из тех, кто чинит, плотничает, строит;
другой, в сандалях, бродит за холмом,
теленка ищет в лозняке густом,
потом корову у корраля доит.
А девушка, слегка потупив взор,
с зерном толченым к очагу подходит;
меж тем пастух, пригожий парень с гор,
на край точила положив топор,
влюбленных глаз с красавицы не сводит.
А за холмами облаков гряда
и сочная зеленая лощина -
там щиплют траву тучные стада,
да жук мелькнет меж стеблей иногда,
то золотой, то черный, то карминный.
Я слышу звук пастушьего рожка,
несутся вдаль мелодии простые;
толкутся разноцветные бока:
пастух погнал с коровами быка -
на белой морде пятна золотые.
А девушка меж тем сбивалкой бьет
и пенистый напиток шоколадный,
надежд полна, в большую чашку льет,
и тоста мне отведать подает -
а я его проглатываю жадно.
"Del trópico"
Переводы А. Шараповой
______________________________________
к началу страницы
К деревне
Моя деревня, здравствуй! И пусть Буэнос-Айрес
клокочет в отдаленье, средь суеты сует, -
в твоей зеленой славе душой опять воспряну,
вдохну твое дыханье, нырну в твой яркий свет.
Расти, мой сад, счастливо! Благословенна свежесть,
что окунает персик в благоуханный цвет!
Пусть улица Флориды, проложенная в розах,
Богатству, Славе, Спорту с улыбкой шлет привет!
Пернатый стихотворец полощет трелью горлышко,
хвастливый воробьишка трезвонит - не прерви!
Ползучие лианы болтают о политике,
а лилии и розы - о музах и любви.
Здесь правит Пэк лукавый, миллионер фантазии,
квадригой стрекозиной, летящей в небосклон.
Циркачка несравненная, вплывает в колеснице
Титания-царица, и с нею - Оберон.
А ночью засверкает на безмятежном небе
колечко золотое возлюбленной Пьеро,
настанет бледный праздник, и с лиры-невидимки -
до-ре-ми-фа! - закаплет созвучий серебро.
С балконов свесят ушки фиалки любопытные,
и - вздох нетерпеливый: ну, скоро ль соловей?
Невидимые сильфы сплетают вальсы бризов
в вальпургиевом вихре видений и теней.
Внезапно крик далекий послышался из пампы,
серебряного солнца мерещится закат,
и призрачный наездник скользит неясной тенью -
запахнутое пончо и невеселый взгляд.
- Кто ты, полночный странник, чужой и одинокий?!
- Поэзией зовусь я, и здесь приют был мой;
я - гаучо-изгнанник, что родину оставил
и душу прежней пампы навек унес с собой.
__________________________________________________
к началу страницы
Марина
Когда я нанял судно до берегов Киферы,
волнам я поклонился, и волны отвечали
радушным женским пеньем, стихом трехстопной меры,
и маяков священных огни меня встречали
в лиловом полумраке, исполненном привета.
- Прощайте, - говорил я, - отвергшие поэта
суровые утесы, края тоски моей!
Прощай, бесплодный берег, где увядают лозы
и опадают ноты с оливковых ветвей!
Бегу от вас на остров, где девушки и розы,
где громок лирный звон,
где Муза мне протянет раскрывшийся бутон. -
Моей надежной лодкой Готье когда-то правил,
Верлена к рощам Кипра носило судно то,
оно без всяких правил
сошло с чудесной верфи кудесника Ватто.
И над священным морем мечты и сновидений
луна лениво пряла на прялке золотой
бесчисленные нити атласных облачений,
и бризы в рог трубили, приход встречая мой,
и, надувая щеки, резвей мой парус мчали.
Напевы Филомелы в душе моей звучали,
когда с земли донесся какой-то странный стон.
Тогда я оглянулся и вижу привиденье,
что прежним моим сердцем обрек я на забвенье.
И обратил я взоры в бездонный небосклон,
и, чтоб не слышать голос, оставленный на суше,
я, как герой Гомера, зажал руками уши.
И я взмолился: - Ветры, взволнуйте зыбь и твердь,
быстрей умчите, ветры, меня на остров жизни! -
И скорбное виденье, истаяв в укоризне,
скулило, как собака, почуявшая смерть.
_________________________________________________
к началу страницы
Душа моя
Ты - продолжение сокрытой мысли бога.
Сияет над тобой судьбы высокой знак.
Иди своим путем, пока не снидет мрак
и к Сфинксу не придет последняя дорога.
В пути срывай цветы, а тернии не трогай,
вдоль золотой реки на весла приналяг,
приветствуй грубый плуг и Триптолемов злак,
иди, как божество, вслед за мечтою строгой!
Иди, как божество, и счастья торжество
пускай тебя несет под птичьи перезвоны,
и звезды за тобой последуют влюбленно.
Надежда прорастет от взора твоего.
Пройди сквозь чащу зла, светла и непреклонна,
Вперед! Не бойся змей! Иди, как божество!
_____________________________________________
к началу страницы
Печально...
Однажды - очень печально, печально и безжеланно, -
смотрел я, как капля за каплей течет вода из фонтана;
а ночь была серебристой и тихой была. Стонала
ночь. Причитала ночь. Слезу за слезой роняла
ночь. И мрак аметистовый, казалось, светлел без света -
его разбавили слезы неведомого поэта.
И я был этим поэтом, неведомый и печальный,
всю душу свою растворивший в струе фонтана хрустальной.
_______________________________________________________
к началу страницы
Лебедь
Это пробил божественный час, человечеству данный.
Лебедь пел в старину перед тем, как ему умереть.
Но сегодня в гармонии новой, зарей осиянный
лебедь Вагнера к жизни воскрес, чтобы утро воспеть.
И над морем судеб человеческих, в выси туманной
все слышней лебединая песня, и век ей греметь.
Молот Тора она заглушила, и гром его бранный,
и поющую меч Аргантира фанфарную медь.
О божественный лебедь! О, если и вправду Елена
из снесенного Ледой яйца, из лазурного плена
в мир явилась и нам принесла идеал красоты -
обновленная песнь, распахни белых крыльев объятья!
Пусть в гармонии звука и света свершится зачатье
чистой, вечной Елены - твоей воплощенной мечты!
Переводы М. Квятковской
___________________________________________________
к началу страницы
Карнавальная песня
Le carnaval s'amuse!
Viens le chanter, ma muse...
Banville
Сбрось, Муза, грусти покрывало
и маску на лицо надень:
сегодня утро карнавала,
веселый день!
Танцуй в кругу подруг-девчонок,
вводи прохожих ножкой в грех,
пускай звучит, как лира звонок,
твой юный смех.
Как быть без крыльев? Что ж, пожалуй,
ты, по примеру мотылька,
возьми взаймы у розы
алой два лепестка.
Тревога больше грудь не гложет, -
так пусть в хохочущий твой рот
пчела заботливая вложит
сладчайший мед.
Повеселись на маскараде,
где, размалеван, полосат,
Фрэнк Браун в шутовском наряде
смешит ребят,
и где, на радугу похожий,
вертится Арлекин-остряк
и Пульчинелла строит рожи
толпе зевак.
Поведай Коломбине пылкой,
что я любовью к ней томим,
и примани Пьеро бутылкой
и выпей с ним -
пусть о луне своей любимой
расскажет, не тая обид,
и пусть поэму пантомимой
изобразит.
Вот золотая мандолина -
гимн красоте сыграй на ней
и черный призрак, призрак сплина,
гони взашей!
Гречанкой стань, исполнись неги,
под цитру пой любви огонь
иль, по примеру гаучо Веги,
гитару тронь.
Иди, стройна и величава,
вдоль карнавальной пестроты,
смеясь, налево и направо
бросай цветы.
В гнездо Андраде вековое
брось горсть жемчужин, не скупясь,
плащ Гидо пылью золотою
ты разукрась.
Все побоку - заботы, горе,
где весело, туда лети,
из лучших роз богине Флоре
венок сплети.
сонет с изящным посвященьем
у ног бессмертной положи
и гармоничных строк теченьем
обворожи.
Кружись, вертись, импровизируй,
хмельных и шалых строф не правь
и карнавал своею лирой
навек прославь -
его сверкающие краски,
его шумливую игру,
накидки, бусы, перья, каски
и мишуру!
И многозвучный голос эха
победоносно разнесет
твои слова, и взрывы смеха,
и рифм полет.
Перевод Э. Линецкой
_____________________________________
к началу страницы
Кубинке
Мария, воплощаешь ты
собою дивное соцветье:
кубинскую красу в расцвете
и цвет японской красоты.
Как полночь, волосы густы,
и гладит их влюбленный ветер,
лаская при отвесном свете
твои точеные черты.
Полцарства бы отдал микадо
тебе за благосклонность взгляда,
за нежную любовь твою.
Пускай напишет лучший мастер
тебя, цветок гаванской масти,
с цветком, примерзшим к хрусталю.
_________________________________
к началу страницы
Похвальное слово сегидилье
Ты ночью пьянишь и звучишь спозаранок.
восторга и грусти волшебный замес
на чувственно-красных губах у цыганок,
на бледных устах у надменных принцесс.
Ты роза певучего ритма, и в лике
твоем для Испании воплощена
и нежность испанок, и пламя гвоздики,
и жаркая кровь молодого вина.
Ты реешь, как ветер... Попробуй изведай
огонь вдохновенья такого, поэт!
Недаром был выписан дерзким Руэдой
из ветра и пламени твой силуэт.
Ты служишь оправой чеканного звука
жемчужине замысла, чтоб наяву
без промаха греза разила из лука,
семь струн натянув, как одну тетиву.
Под гром каблучков, под шуршание юбок
горячая роза в крови расцветет,
запенится страсти таинственный кубок,
сплетутся волокна любовных тенет.
То альтовой нотой, то вкрадчиво-низкой
колдунья гранадская чары свои
в тебе источает, дразня одалиской
и гипнотизируя взглядом змеи.
Ты амфора музы, лирической жрицы,
с нектаром, где ясность севильской слезы
с гранадской гвоздикой, кордовской корицей
примешаны в сок андалусской лозы.
Но ты и суровая музыка сечи:
труба и ведомый трубой эскадрон,
ты в уши врываешься свистом картечи
и плещешь крылами испанских знамен.
От пляски твоей осыпается колос
и крона колышется, мелко дрожа.
Твой лучший орган - человеческий голос,
твой плач, от которого плачет душа.
Ты - тонкие трели в тончайших бокалах,
и ты же - наточенных стрел острия,
твой ритм о пяти лепестках и кинжалах,
клокочет, пронзая и животворя.
Звучишь ты в деревне, селянам пророча
крестьянскую свадьбу, веселье и пир.
Ты - блеск фейерверка рождественской ночи
и тирсовый плющ для орфеевых лир.
Где солнце лучом, как струей мансанильи,
наполнило кубка небес лазурит,
на певчей реке, на тебе, сегидилья,
вся слава испанского Пинда стоит.
Переводы С. Гончаренко
__________________________________________
к началу страницы
Портик
Простоволосая, полунагая,
шлем отвергая с улыбкой беспечной,
вновь поднимается, песни слагая,
Муза под солнцем гармонии вечной.
В месяце томной весны - флореале -
травы ее обували тугие;
в снежном краю, в лебединой печали,
Муза зачахла бы от ностальгии.
Мудрый рапсод, чьи померкли зеницы,
дед ее славил Улисса в созвучьях.
Струны златые, сойдя с колесницы,
ей подарил огнепламенный лучник.
В портике под беломраморной сенью,
в зарослях лавров зеленых впервые
Пиндар ей отдал свои вдохновенья,
Анакреон - свои вина хмельные.
Фавны, завидев ее, не другую
музу в Кастальском ключе, загляделись
вдруг на купальщицу эту нагую
и на ее гармоничную прелесть.
В роще масличной, блаженной и сонной,
что-то лепечущей благоуханно,
вслушалась Муза... Пел воздух, пронзенный
стоном свирели бессмертного Пана.
Лациум строг и суров. И однако
Муза и там, как беспечная младость,
пьет из бокала Горация Флакка
гроздий фалерна волшебную сладость.
После, летя над Аравией дикой,
ласточкой в щебете вдохновенном,
видит, как едет восточный владыка
на дромадере - верблюде надменном.
Медленно едет волшебник прекрасный.
Флот золотой у него на озерах,
сотни Стамбулов навеки подвластны
князю фантазии в знойных просторах.
Он отворил ей ворота Восхода,
добрый король красоты несравненной;
в нем ослепительный блеск небосвода,
и на челе его - светоч нетленный!
Пряный Восток породнился с гречанкой,
бредит она мавританской судьбою
и восторгается тонкой чеканкой,
витиеватой альгамбрской резьбою.
В плясках истаяли душные ночи,
с шелестом наземь ползут покрывала;
щуря задумчиво темные очи,
старцы калифы взирают устало.
Но на рассвете, сияя красою,
хочется Музе уйти с караваном:
с ветром попутным, умыта росою,
Муза является в табор к цыганам.
Многие тайны цыганам подвластны,
клясться умеют они вдохновенно,
после кощунств они молятся страстно,
пред алтарем преклоняя колена.
Кудри до плеч у скитальцев бывалых,
веселы их кочевые державы,
кровь запеклась на их острых кинжалах,
полные губы свежи и лукавы.
Внемля напевам цыган загорелых,
Муза-гречанка, несомая ритмом,
вдруг очутилась в испанских пределах
с племенем этим, мятежным и скрытным.
Сьерра-Невада в сияющей сини,
Малаги губы лепечут чуть слышно.
Муза глядит. На ее тамбурине
спят земляника, гвоздика и вишня.
Взмыл ее клич, обретающий крылья,
нежно он вплелся в морисков напевы,
к Музе прислушивается Севилья
и севильянские пылкие девы.
Музе по нраву цветы и беседы,
гордых испанцев печальные чары,
дорог ей рокот подруги Руэды -
ласковый звон шестиструнной гитары.
Боль, наслажденье и пылкость аккорда,
урна с душою и голосом дивы,
(женская талия, женские бедра), -
о, как рыданья ее сиротливы!
И в сегидилье, в поспешном аллегро,
Муза нисходит с цыганской эстрады;
в теплых ладонях - два маленьких негра,
двух кастаньет звонкогубых каскады.
Муза, согретая влагой янтарной,
пляшет, веселая, в юбках широких
в патьо прохладном, под рокот гитарный,
для андалусок, как ночь, чернооких.
Сельские Музе по нраву приволья,
горы, и гнезда, и воздух певучий, -
нынче она возвращается с поля
в дивном наряде из рифм и созвучий.
Муза с царицею Савской сравнится,
знаки небесные в тайне хранящей:
в заговоренном колчане таится
гневный пучок, без пощады разящий.
В свите красавицы - верные махи
и озорницы с насмешливым взором...
Алой росой окропились навахи:
кровью врагов иль испанским ликером?
Сфинкс сторожит ее мраморный замок;
и, обретенная в глыбе гранита,
в гиперборейских каменьях упрямых,
Вакха встречает там Афродита.
Тела ее околдованный трепет,
рот, озаренный извечной улыбкой...
...И возникает на барельефе,
полуобнявшись с дриадою гибкой,
неосмотрительных нимф совратитель,
фавн козлоногий, веселый от хмеля...
Пусть оглашают лобзаний обитель
лиры и флейты, кимвалы, свирели!
Сочные пятна мозаик и фресок
в замке - как свет мавританского солнца:
в тысячах каменных арабесок
ирисов стебли, цветы, волоконца!
И, красоты воплощеньем нетленным
перед священным ее изваяньем,
лампа из мрамора строгие стены
преображает безгрешным сияньем.
А в заповедном саду у поэта
мир красоты наяву беспределен:
озарена аметистом рассвета
нежных эклог густолистая зелень.
Здесь андалуска скинула шали:
пляски ее для поэта награда.
Сельские юноши счастьем дышали
в дни, когда празднуют сбор винограда.
Вот уж толпа современных вакханок
жаждет погибнуть в ночном поединке,
вот уж послышался в далях туманных
горестный стон астурийской волынки.
Искры и вопли безумной вербены,
трубная медь обнаженно дика,
и на песке обагренной арены
стынет кровавая туша быка!
Некогда юный потомок Гомера
шел воевать под знамена искусства:
в песнях звенели надежда и вера,
в сердце цвели благородные чувства.
Как на отважном доспехи блестели!
Как к нему шли его шлем и кираса!
Как он сражался - в дыму ли, в огне ли!
Яростно как горячил он Пегаса!
С битвы вернувшись, с улыбкой сердечной
смотр он держал своим стройным колоннам,
гордый, под солнцем гармонии вечной,
щедро увенчанный лавром зеленым.
Был он, поэт, палачам ненавистен,
слава пути озаряла его,
в дни, когда в Царстве Лирических Истин
правил седой император Гюго.
_________________________________________
к началу страницы
Золотой листок
Венок лавровый зелен - только в нем,
над мудростью всезнающего взора,
один листок то вдруг горит огнем,
то смутно золотится, как Аврора.
То мнится, что в Колхиду мы плывем, -
то Византию видим, Теодора
снимает диадему. Берег скоро:
Язон бесстрашно правит кораблем.
Листок червонно-золотистых далей,
в тебе осенний отзвук волшебства
и горечь обреченных вакханалий;
бесстрастный лоб и пылкие слова.
И девственниц безумных торжества,
и роскошь у истока всех печалей.
_____________________________________
к началу страницы
Песнь сосен
О сосны, чьи ветви над нами повисли,
сладчайшие строфы небесных страниц,
деревья раздумья, и чувства, и мысли,
созданья рассветов, поэтов и птиц!
Крылатых сандалий вы слышали шорох,
вы - сестры неслыханных радуг и бурь,
просцениум, мачта в безбрежных просторах,
янтарь, устремленный в живую лазурь!
И там, где луч солнца тревожен и робок,
в горах сновидений полярной страны,
о льдистые сосны, о сосны в сугробах,
вы тоже прекрасны, вы тоже стройны!
С ужимками мимов и с жестами статуй,
о сосны Неаполя на берегу, -
над белою пеной стихии косматой
я прелести вашей забыть не могу!
Моря бороздя в путешествиях дальних,
я остров увидел в волнах золотой,
на острове - рощицу сосен печальных,
смолистой дышали они теплотой.
Людьми вы любимы за вихрей глаголы,
за вечную зелень в закатной крови,
за облик монахинь, за иглы и смолы,
за щебеты, шумы и гнезда любви.
О сосны! Немолчного вихря владенья,
любимицы солнца в нагретой пыли,
лирические древеса возрожденья,
железные иглы испанской земли!
Багряных ветвей эолийские руки
колышет угрюмых ветров непокой:
в нем хрусткой парчи мимолетные звуки
и шелесты перьев и пены морской.
В ту полночь, когда был я роком наказан,
серебряный месяц мерцал меж ветвей, -
под кровом сосновым, врачующим разум,
бессонный меня утешал соловей.
Дерзайте - ведь мир без романтики пресен,
а тот, кто не плакал в любовном огне,
а тот, кто не знал поцелуев и песен,
удавится пусть на скрипучей сосне!
Я вынесу все наважденья и штормы,
я вытерплю, выживу, переживу, -
поклонник гармонии, грезы и формы,
увижу грядущие дни наяву!
_________________________________________
к началу страницы
Метемпсихоз
Я был солдатом, тем, что спал на ложе
царицы Клеопатры. Белизна,
и звездный взор, и образ всемогущий -
все это было.
Был звездный взор, и золотое ложе,
и кожа, кожа, кожи белизна,
и роза - розы мрамор всемогущий!
Все это было.
Ее хребет в моих объятьях хрустнул,
и я забыть Антония заставил.
(Взор, звездный взор и кожи белизна!)
Все это было.
Я, Руфус Галл, муж, в Галлии рожденный,
солдатом был, и царственная телка
дала мне прихоти своей мгновенье.
Все это было.
Ах, почему в той судороге гневной
я бронзовыми пальцами моими
не задушил царицу Клеопатру?
Все это было.
Я, скованный, в Египет был доставлен
и в некий знойный день растерзан псами.
Я, Руфус Галл, - муж, в Галлии рожденный.
Все это было.
_________________________________________
к началу страницы
Пираты
Последний гвоздь вгони в обшивку. Бьет
по звучным доскам исполинский молот.
Уже в снастях блуждает ветра холод.
Пираты! Час отплытья настает!
Тритон под острым килем спину гнет,
и вечер вспышкой молнии расколот,
в мгновенном свете лик наяды молод,
и грозами клубится небосвод.
На палубе поют пираты хором.
Над ними робким пламенеть Аврорам.
Они услышат зорю поутру.
Пусть грянет слава рыцарям Борея:
трепещет вымпел их, в лазури рея,
багряной птицей на крутом ветру!
______________________________________
к началу страницы
Мима - языческая элегия
Танцовщицу вы не видали, что всех белее и красивей?
В Буэнос-Айресе плясала краса, рожденная Россией!
Нас одарила счастьем новым ее улыбка огневая,
но вскоре муза улетела плясать под солнцем Парагвая.
России дочь, она казалась всех путешественниц прелестней,
казалась яблоком румяным, цветком весны, любовной песней,
она казалась флердоранжем, букетом свадебного пира,
жемчужиной владык Востока, утехой сумрачного клира!
И вдруг танцовщица пропала, вдруг без следа исчезла мима,
пускай Меналк сломает флейту: его любовь неповторима!
Пускай на алтаре Венеры погибнут тысячи голубок,
пусть разобьется, раздробится хрустальный благовонный
кубок,
пусть изойдет сладчайший Веспер своей элегией ночною,
пускай научатся планеты рыдать над урной золотою,
где упокоились навеки останки царственного тела!
По ледяным озерам смерти она скользит светло и смело!
И видится: как пара молний, блестят коньки в полярной
сини,
и, соловьям весенним внемля, парит в снегу душа России,
и соловей в полнощных кущах уже звенит, поет незримо:
княгиней ледяного царства становится былая мима!..
И, вспомнив голоса русалок, исчезла юная русалка,
ушла к подругам, позабыла о флейте нежного Меналка,
о белых горлинках забыла и аромате померанца, -
внезапно канула в забвенье княгиня пламенного танца!
А помнишь ли, мой друг влюбленный, истаивающий в печали,
то, как стихи мои однажды отрадой дивной зазвучали,
когда моих стихотворений переплетенную тетрадку
небрежно полистала мима рукой, затянутой в перчатку?
О, как вздыхал я, к Гименею свои моленья обращая...
Доселе предо мной мерцает та книжка бело-золотая!
Доселе предо мной тот вечер - в славянку ты влюблен
навеки,
ее могли бы счесть богиней твои латиняне и греки,
в ней был янтарь Санкт-Петербурга, парижский лоск,
и звон латыни,
и привкус грации особой, присущей только Аргентине.
В ней были творческие чары, полет, изящество и мера,
она казалась нам Дианой, созданьем славного Фальгьера,
она покрылась легкой дымкой, ушла с колчаном стрел
разящих
охотиться в лесах забвенья, в седых гиперборейских чащах;
там зыблются, как в сновиденье, черты Фальгьеровой Дианы,
скользящей в серебристом свете по льдистым заводям
нирваны!
_________________________________________________________
к началу страницы
В Люксембургском саду
В Люксембургском саду меланхолия осени длится,
пожелтела листва у нагих беломраморных стоп:
в Медицейский фонтан поутру Галатея глядится,
над зеркальной водой буколический дремлет Циклоп.
О божественный сад, где мечты к воплощению близки!
Ты и грациям друг, и на ласку нежданную скор...
Воедино слились флорентийского вкуса изыски,
и услады Эллады, и щедрый французский декор.
Пучеглазые рыбки глядят на фланеров понуро.
А в тенистых аллеях, где канны пылают огнем,
есть нестрогие девы для мудрых сынов Эпикура
и зеленые кельи для схиму приявших вдвоем!
Монумент королевы купается в солнечном свете.
Попрыгуньи-девчурки свежей наших лилий и роз.
А в колясочках дремлют блаженно-румяные дети:
вот дитя - Купидон, а вот это - младенец Христос.
В Люксембургском саду наслаждается тенью философ.
Вспоминает старик, как он прежде был молод и прям.
Белокурая дева, одна из богинь златокосых,
смех поэту дарит, ну а крошки дарит воробьям.
Здесь английские фразы витают надменно и звонко,
здесь Италии эхо, Китая учтивая речь.
Вот семья россиян, а за ними - француз и японка,
и парижских лобзаний так хочется пылкость сберечь!
Здесь встречаются греки и турки, испанцы и янки:
в Люксембургском саду на любых языках говоришь!
Нынче осень, но детям под вкрадчивый рокот шарманки
представленье Петрушки устроил веселый Париж.
Как на кукольной сцене друг друга тузят, не жалея!
И, коней оседлав (тут тростинки - лошадок взамен!),
шевалье-лилипуты играют в турнир на аллее:
их забавы любил "Лелиан" - незабвенный Верлен!
Здесь парижский Олимп, здесь иного бессмертья не надо:
сочиненья свои подпирают красиво бедром
изваянья поэтов - краса Люксембургского сада,
и фонтан о них пишет в лазури хрустальным пером.
Итальянка была королевою Франции древле,
этот ласковый сад был любимый ее уголок, -
здесь языческой негой дышали цветы и деревья,
здесь впивала она чародейство волшебных эклог.
______________________________________________________
к началу страницы
Прелестная кубинка
Когда твой взор плывет в лазури зыбкой,
колдуньей ты становишься у нас:
колибри порождаешь ты улыбкой,
и бабочку - сияньем томных глаз!
Ужель не отыщу достойных слов?
О, бледная таинственная дева -
некоронованная королева
пленительных Антильских островов!
_______________________________________
к началу страницы
Андалусские напевы
Я на отмели свое имя
увидал и его не стер:
пусть, несомо волнами морскими,
уплывет в голубой простор.
Но не надо твердить, что печали
исцеляет крутая волна;
как принцессу ни утешали,
а принцесса осталась грустна!
Вознеси свой бокал Офира
в дым кадильниц, в лазурь, в синеву!
"Надо плавать по волнам мира",
надо жить - вот я и живу.
Жизнь моя, ты идешь откуда?
Жизнь моя, ты идешь куда?
Рану в сердце вовек не забуду,
не забуду о ней никогда!
Все ты понял, друг, и постиг,
но тоски ты не переспоришь:
будут вечными соль и горечь
на горячих устах твоих!
Задремала в лесу Филомела,
а о чем был напев ее?
В этой жизни лишь раз пропело
сердце трепетное твое!
Море, море, мираж, виденье
богоравной хмельной красоты!
Не узнал в тот далекий день я,
что меня позабудешь ты!
Устремясь к твоим горьким далям,
мне река проворчала в страхе:
"Быть Дарио или Дебайлем -
все равно что постричься в монахи".
Есть ли что на свете чудесней
и свежее, чем утро мая?
Как зовут, скажи, тебя, песня? -
Меня? Маргарита Локайо!
И со мной моя воля - отрада
и строптивых ветров семья,
да еще морехода Синдбада
крутобокая чудо-ладья.
____________________________________
к началу страницы
Монтевидео
Цвет городов, я городом цветов
тебя зову. Серебряным бокалом
иль чашею. Волшебным идеалом
Монтевидео я назвать готов.
История поет твоих сынов,
и лавр к лицу воителям бывалым;
Ла-Плата воспевает звучным валом
дела твоих кентавров - пастухов!
Чья красота сравнится с красотой
богачки или девушки простой?
Подобны розам женщины и девы,
исполнены поэзии святой;
они твой перл в короне золотой,
сокровище твое - Монтевидео!
________________________________
к началу страницы
Грезы
Сосновый бор со мною рядом.
Благоуханный темный бор!
Сосновый бор со мною рядом:
каким причастен я усладам,
сколь сладок вихрей разговор!
Стволов оранжевые стены,
нарушенная тишина.
Журчанья рек и шорох пены,
и усыпленья постепенны,
и в сердце власть лесного сна!
Пренебрегая смыслом здравым,
я, коротая вечера,
в Бельверском замке величавом
был верен вымыслам кровавым
кинжала, плахи, топора.
А сосны на меня смотрели,
сгущались тени в синеве,
в тот миг, когда под птичьи трели
я засыпал не на постели -
на зеленеющей траве.
Античность. Алое ветрило.
Ветрило белое. И мгла.
О чем с иглой заговорила
Испанской пинии игла?
Века, и судьбы, и ненастья
вдоль этих сосен пронеслись, -
и сосны нам желают счастья,
лазурного, как эта высь!
_________________________________
к началу страницы
Оливы
Оливы, в них почивших жесты, усопших тайная нетленность,
их ветви как живые руки, а лепет их - умерших дар.
Язычество, и христианство, и суетную современность
в них подглядела очень зорко твоя художница Пиляр.
Они с землей соединились, оливы, плоть от вечной плоти
земли; и у олив есть пальцы, у них есть чрево и уста,
и рассказать оливы тщатся о той таинственной заботе,
о той любви, что в них таится, извечной, словно чистота.
Оливы, отчего в них мнятся каких-то песен переливы,
иль Гефсиманский сад, взращенный на этом Острове Златом,
или над родником нежданным - толпа шумливая? Оливы,
оливы, вечная недвижность, тоска в молчании святом!
Гюстав Доре оливы эти изобразить бы смог едва ли.
Оливы не свели бы дружбу с самой Авророю Дюпен,
но, внемля звукам фортепьяно, деревья сдержанно кивали,
когда на них глядел, колдуя, бессмертный Фредерик Шопен.
Оливы эти одряхлели, но как их колыханья плавны!
Доныне шелестят их листья, как в тот давно забытый год,
когда с блудливыми козлами в бесстыжий пляс пустились
фавны
и старый Пан, припав к свирели, скакал, возглавив
хоровод.
Века сменялись веками под мертвенной масличной сенью,
дремали рощи безучастно, - ведь безразличны были им
и первых войн кровопролитья, и первых воинов каменья,
и свадьбы древней Финикии, и зарождающийся Рим.
Но вы, оливы, вы превыше всех сумрачных археологий,
деревья, в чьих ветвях таится торжественная мира весть;
стволы божественных гармоний, похожие на те эклоги,
которые еще Овидий сложил когда-то в вашу честь.
Коль есть религия на свете - она в тугих ветвях осталась,
в том, что досель мы чтим и славим блаженный ваш
масличный кров,
покамест Азии просторы и двух Америк темноалость
благоговейно почитают своих мустангов и слонов.
Мы бродим в поисках надежды, когда Восток дарит нам утро,
предощущенье лицезренья, чертог небесного огня.
И в этом вечном упованье, недосягаемом и смутном,
неумолимость дней минувших и проблеск завтрашнего дня!
Переводы А. Голембы
_________________________________________________________
к началу страницы
Песнь жизни и надежды
Я тот, кто пел еще вчера пред вами
лазурные стихи, языческие песни,
в которых ночь звенела соловьями
и свет зари струился все чудесней.
Я обладал мечты волшебным садом,
цвели в нем розы, лиры в нем звучали,
мои гондолы с лебедями рядом
по сумрачным озерам проплывали.
Был я старинным, был я современным,
рожден в других веках и в разных странах,
сражен Гюго и увлечен Верденом,
воспитан на мечтаньях и обманах.
Я с детства знал, как стонут и страдают,
и юность... но была ли юность это?
Ее цветы еще благоухают
благоуханьем грустного рассвета.
А конь был дик, и, бешеная, мчалась,
летела юность в буйном опьяненье,
и если не разбилась, не сорвалась,
то, значит, бог ей даровал прощенье.
И статуя в моем саду стояла,
но созданная жизнью, не искусством,
и в ней душа младая обитала -
чувствительная, чувственная, с чувством.
И робко так она на мир глядела
и покидала тишь свою глухую
лишь в час, когда весна в долинах пела
таинственную песню неземную...
В час робких поцелуев, час забвенья,
час тишины и сумерек безбрежных,
в час мадригалов, тайн и вдохновенья,
и слов "люблю!", "прощай!", и вздохов нежных.
Тогда свирель звенела из тумана,
таинственные трели раздавались,
и вслед свирели греческого Пана
латинские мелодии рождались.
Дышала музыка такою страстью скрытой,
что статуя меняла облик строгий,
и, выставив мохнатое копыто,
сатир стоял пред нами козлоногий.
Меня, как Гонгору, пленяла Галатея,
и, как Верлена, - красота маркизы,
и, так в себе соединять умея
святую страсть и разума капризы,
весь - чувство, весь - мечта, весь -
чистый пламень,
я избегал комедии позорной...
И не было, наверно, между нами
другой души, такой же непритворной.
И я тогда в самом себе замкнулся
и в башне из слоновой кости, тесной,
но в темной бездне чуть не задохнулся
от острой жажды высоты небесной.
Как губка впитывает соль морскую,
впитало сердце нежное поэта
все муки ада, всю печаль людскую,
все страсти плоти, все страданья света.
Во мне, однако, милостию бога
торжествовали добрые начала,
и если в жизни желчи было много,
искусства сладость этот вкус смягчала.
Омылся я кастальскою водою
и оттолкнул дурные помышленья,
а сердце-странник принесло с собою
моей священной сельвы дуновенья.
Священной сельвы! Льется ключ проворный,
текут священной сельвы ароматы,
сражаются с судьбою самой черной
и возмещают тяжкие утраты.
О, лес волшебный! Там дышать вольнее,
трепещет там душа, пылает тело,
сатир крадется, и летит Психея,
и в синеву взмывает Филомела.
Там в куполах цветущих лавров сонных
рассыпаны серебряные звоны,
там зубы фавнов, бешеных, влюбленных,
кусают нерасцветшие бутоны.
Там вслед пугливой самке Пан стремится,
подняв из топи бурое колено,
и семя вечной жизни там родится,
там расцвела гармония вселенной.
Туда душа вступает голой, жгучей,
в священном трепете изнемогая,
проходит по шипам в траве колючей,
кипит, поет и вся горит, мечтая.
Жизнь, истина и свет - тройное пламя -
в душе родятся, пламенем залитой.
Искусство говорит Христа словами:
"Ego sum lux et veritas et vita!"
Но свет слепит глаза, и жизнь пугает,
а истина всегда непостижима,
и совершенств никто не достигает,
и тайна вдохновения - незрима.
Быть сильным - это значит быть правдивым:
звезда блестит, затем что не одета;
поет в ручье прозрачном и бурливом
кристальный голос ясного рассвета.
И я хотел, чтобы душа звенела
ручьем прозрачным, брезжила звездою,
мне так литература надоела!
Я увлечен рассветом и зарею.
О, голубой рассвет! Пролейся, чаша,
восторгом наполняя небо мира...
Туман, полутона - вот флейта наша!
Аврора, солнца дочь, - вот наша лира!
Но кто-то из пращи пустил в нас камень,
но кто-то в нас хотел попасть стрелою...
Тот камень под водой исчез, как пламень,
а ветер ту стрелу унес с собою.
Быть сильным - это значит быть спокойным;
огонь горит внутри; он счеты сводит
со смертью, завистью и гневом недостойным,
и к Вифлеему... караван уходит!
_____________________________________________
к началу страницы
Симфония серых тонов
В море, как будто покрытое ртутью,
падает небо, как цинковый лист;
серым дымком сквозь далекие тучи
стелются стаи серебряных птиц.
Солнце стеклянное тускло и сонно,
словно больное, вползает в зенит;
ветер морской отдыхает на тени
мягкой и легкой, как черный батист.
Волны вздымают свинцовое чрево,
стонут у мола и шепчутся с ним.
Старый моряк, примостившись на тросе,
трубкой дымит, вспоминая с тоскою
берег далекий туманной страны.
Волку морскому лицо обжигали
солнца бразильского злые лучи;
под завыванья тайфунов Китая
пил он из фляги спасительный джин.
К запаху моря, селитры и йода
нос его сизый давно уж привык,
грудь великана - под блузой матросской,
чуб непокорный ветрами завит.
В облаке буром табачного дыма
видит он берег туманной страны:
вечером знойным под парусом белым
в море тогда уходил его бриг...
Полдень тропический. Волку морскому
дремлется. Дали туман затопил.
Кажется, что горизонт растушеван
серою тушью до самых границ.
Полдень тропический. Где-то цикада
старческой хриплой гитарой бренчит,
ну а кузнечик на маленькой скрипке
все не настроит трескучей струны.
Переводы Инны Тыняновой
_______________________________________
к началу страницы
Танцовщица-босоножка
В летучем ритме зыбящихся линий,
мятежным вихрем, вкрадчивою львицей,
полузверенышем, полубогиней
плясала босоножка-танцовщица.
Скрывали грудь ей бляхи золотые.
Позволив розам по земле влачиться,
нежней Психеи и грозней стихии
ступала босоножка-танцовщица.
Жемчужиною в ямочке атласной
манил живот, округл и белоснежен.
И были воплощением соблазна
мед этих смокв и свежий сок черешен.
Шуты у трона замерли, немея.
Темнели стражей каменные лица.
Самой Луной, самой Анактореей
была та босоножка-танцовщица!
____________________________________
к началу страницы
Поэма осени
Поникнув безутешней старца
в раздумье сиром,
замыслил ты, мой друг, расстаться
с цветущим миром?
Но что над прожитым казниться
пустым укором -
не возвещает ли денница
о счастье скором?
Не вьет ли розы и лилеи
весна, чтоб снова
украсить свежестью своею
тебя, седого?
Душа-тигрица ненасытна
и губит счастье
своею же кровопролитной,
слепою страстью.
Но размыкаются объятья -
и, как вначале,
Екклезиастовы проклятья
звучат печалью.
В дни воскресенья гонит беды
любовь, но вскоре
приходят пепельные среды:
Memento mori.
Так человека склон за склоном
и все отвесней
ведут Хайям с Анакреоном
к последней бездне.
Так вновь бежит душа людская
от зла земного
и зло искусственного рая
находит снова.
И все ж, пока мы есть на свете,
пребудем, славя
красавиц, звезды и соцветья,
как чудо въяве.
Мерцает Веспер. Вал ворчащий
не умолкает.
И, чудится, в зеленой чаще
Сильван мелькает.
И мир нам явлен без обмана
и вне сомнений,
как день, омытый долгожданной
росой весенней.
Так что ж неистовствуем в глупом
ожесточенье,
когда грозят змеиным клубом
богини мщенья?
Так что ж, завистники, не ценим
все, чем богаты?
Что ж сердце поздним угрызеньем
томим, Пилаты?
Пусть хрупко бытие земное
и быстротечно,
пусть мы лишь пена над волною,
но море - вечно!
Так не погрязнем же в унылой
вседневной прозе,
но устремимся всею силой
к небесной розе.
Сорвем тот миг, что вянет втуне, -
пусть над поляной
звенит волшебница-певунья
зарей медвяной.
Любовь на праздник нам сплетает
венок зеленый.
Любого в жизни ожидает
своя Верона.
Не молкнет хор звонкоголосый
в часы заката:
"Руфь, собирай в полях Вооза
ячмень дожатый!"
Срывайте, юные эфебы,
цветы мгновений,
пока для вас Аврора с неба
сгоняет тени.
Играйте, нежные, пьянея
от жаркой ласки,
сплетайтесь, фавны и напеи,
в священной пляске.
Засушит розы время злое,
поблекнут лица;
любите же, Дорида, Хлоя
и Сидализа.
Свивайте белый цвет лимона
и розан алый,
чтобы Песнь Песней Соломона
не умолкала.
Пусть яростные псы Гекаты
исходят пеной, -
Приап не дремлет бородатый,
не спит Селена,
сияя станом обнаженным
и сном чудесным
склоняясь над Эндимионом
в саду небесном.
Спешите ж, молодую пору
по-царски тратя!
Ловите юную Аврору
в свои объятья.
Цветы, не сорванные в мае,
увянут праздно.
Кто прожил век, любви не зная,
тот жил напрасно!
А я видал на знойном юге,
как бушевала
вином в бокале кровь подруги
хмельно и ало,
как плоть ее огнем сквозила,
огнем объята,
и вся была бутоном пыла
и аромата.
Так раздувайте это пламя,
пока не стары!
Ловите жаркими губами
струю нектара.
И - кратковременное чудо
в обличье бренном -
любите красоту, покуда
не стала тленом.
Любите свет, животворящий
тела и травы,
любите свет, затем что зрячи
лишь до утра вы.
Любите лиру Аполлона,
чей строй чудесен;
любите песни - погребенный
не слышит песен.
Любите землю, от которой -
мощь вашей плоти,
любите землю, ибо скоро
в нее уйдете.
Отбросьте страх - любые стены
любовь порушит;
голубка Анадиомены
над Сфинксом кружит.
Пусть рок могуч и время слепо -
презрев угрозы,
Киприда и у двери склепа
сплетает розы.
Повержен силой Кифереи
наш враг старинный;
встает из камня,
розовея, нагая Фрина.
Клокочет в смертных кровь Адама,
и с древней жаждой
к заветным яблокам упрямо
стремится каждый.
И разве мир быстробегущий
сам не во власти
неистребимой, всемогущей
и жгучей страсти?
Не славит ли тысячезвездный
салют небесный
победу вечной жизни - грозной
и все ж чудесной?
Так пусть не отыскать спасенья
от рока злого,
но мирозданья сок весенний
в нас бродит снова.
День в голове звенит, пылая
и не смолкая,
как бы в жемчужнице былая
волна морская.
И жилы полнятся соленым
прибоем пенным:
по крови мы сродни тритонам,
под стать сиренам.
Наш дом под многошумным лавром,
и, живы лесом,
по плоти мы сродни кентаврам
и сатирессам.
И, предаваясь этой власти,
без слез и страха
отправимся дорогой Страсти
в обитель мрака!
Переводы Б. Дубина
__________________________________
к началу страницы
Колумбу
Несчастный адмирал! Америка твоя,
юница чистая, с горячей кровью в жилах,
заветный перл мечты, - сама уж не своя,
в бреду, в конвульсиях и встать уже не в силах.
Твоей землей теперь дух злобы овладел:
где дружный жил народ, в сраженьях потрясая
тяжелой палицей, там людям скорбь в удел,
на брата брат идет - там всюду гибель злая.
Не идол каменный богов или царя,
там идол во плоти на троне восседает,
и каждый новый день там светлая заря
на ниве братьев кровь и пепел освещает.
Отвергнув королей, законность мы ввели
под орудийный гром, под звон трубы повсюду.
Но черные опять там правят короли,
с убийцей Каином сдружили мы Иуду.
Индейским нашим ртом, полуиспанским ртом,
сок революции французской мы вкусили,
мы "Марсельезу" пели, а потом
ее мы "Карманьолой" завершили.
Нет честолюбию преград и нет плотин,
свободы утвердив, мы их топтали смело.
О, так не поступил бы касик-властелин,
которому леса свои вверяли стрелы.
Убор из перьев птиц тропической земли
венчал суровый лоб с его державной думой.
О, если б, белые, сравняться мы могли
с Атауальпою и мудрым Моктесумой!
Когда Испании железной семена
Америке во чрево заронились,
в нем мощь Кастилии, величия полна,
и мощь индейца с гор навек соединились.
И все ж избави бог, чтоб в лоне чистых вод
вновь отразился чей-то парус белый,
чтоб звезды в ужасе увидели полет твоей,
Колумб, крылатой каравеллы.
Здесь горы видели индейцев средь лиан:
свободны, как орлы, среди лесистых склонов,
пучками острых стрел наполнив свой колчан,
они сражали пум и яростных бизонов.
Отважней был наш вождь, пусть дик, угрюм лицом,
солдат, топтавших в грязь победу боевую,
верховного жреца давивших колесом
и Инки мумию терзавших ледяную.
Тот крест, что ты принес, тот, что венчал твой стяг,
бесправьем мятежей поставлен вне законов,
и жертвой стал теперь продавшихся писак
язык Сервантесов и мудрых Кальдеронов.
В толпе идет Христос, как слаб и жалок он!
А у Вараввы - множество рабов, гетеры,
в Паленке, в Куско не смолкает стон -
в мундир там облеклись свирепые пантеры!
Бесправья, мятежей, сражений, бедствий шквал,
пути исхожены, надежды все изжиты,
о Христофор Колумб, несчастный адмирал,
молись, молись за мир, тобой для нас открытый!
Перевод Ф. Кельина
____________________________________________________
к началу страницы
* * *
Аргентина, край утренних зорь!
Ты любовно объятья раскрыла
всем, кто жаждет свободы и жизни.
Ты, в ком бродит творящая сила,
распусти золотые ветрила!
Твой корабль из тумана веков,
гордо встав над пучиной морскою,
указующей в дали рукою
сам приветствует богоподобный
Христофор, славный князь моряков.
"¡Argentina, región de la aurora!..."
Перевод В. Левика
_____________________________________
к началу страницы
* * *
В словах твоих томных
речей вальсирует музыка Вены;
ресницы латинской сирены,
огонь мавританских очей.
А нежная кожа сравнима
Не с кожей беленых актрис,
а с той, что лелеет без грима
великобританская мисс;
осанка и шик парижанки,
строптивость парижских Диан,
задорный румянец крестьянки
и свежесть родимых полян;
всех таинств и чар отголоски,
и трепетный мрамор паросский,
и золото северных стран;
жемчужной лилеи владенья,
пластичная музыка строф,
желанные чудо-виденья
чарующе-гневных Голгоф;
иллюзий волшебная свита
следы лобызает твои,
креольская Афродита,
владычица гордой любви!
Перевод А. Голембы
_____________________________
к началу страницы
* * *
Аргентина, родная, так мне ли
не желать, чтобы вечно цвела ты,
чтоб корабль твой не терся о мели,
не скудел бы рудник твой богатый,
чтоб стада твои в пампе тучнели,
чтобы хлеб твой и за морем ели
и хвалили твой нрав тороватый,
и чтоб сам я в грядущие годы,
бороздя чужеземные воды,
ел твой хлеб, чуя ветер с Ла-Платы.
Чтобы, силой богатств и науки
оградившись от глада и мора,
не досталась ты недругу в руки,
чтоб, не зная войны и раздора,
на гомеровский лад величавый
славил подвиги смелый твой гений
и венчал бы Америку славой.
___________________________________
к началу страницы
* * *
Ты, несущая дар Мусагета,
Вместе с ветром лети над водами,
чтоб своих откровений цветами
дать бессмертье созданьям поэта.
И с улыбкой любви и привета
голос мой, мои чувства живые
в хор вплети, загремевший впервые,
в гимн, исполненный солнца и света.
Аргентина, вот час твой священный!
Буэнос-Айрес, ты гордость народа!
Над тобою по звездной вселенной
пролетает Пегас вдохновенный.
Люди, слушайте клич неизменный:
О, Свобода! Свобода! Свобода!
Переводы В. Левика
___________________________________
к началу страницы
Колумбия
Земля, что львиным следует законам,
сверкающего неба орифламма.
Без умолку грохочет Текендама,
земной Олимп поет под небосклоном,
Не занимать побед твоим знаменам,
в сиянье славы не знававшим срама.
Поток животворящего бальзама
дарит земля сердцам непревзойденным.
В твоих преданьях в доблести едины
прославленные твердостью клинка,
увенчанные лавром паладины.
А с поля дуновенье ветерка
доносит, как в минувшие годины,
святилищ пенье, грохот Бояка.
Перевод Н. Ванханен
____________________________________
к началу страницы
Хвала сегидилье
Этой магией метра, пьянящей и грубой,
то веселье, то скорбь пробуждая в сердцах,
ты, как встарь, опаляешь цыганские губы
и беспечно цветешь на державных устах.
Сколько верных друзей у тебя, сегидилья,
музыкальная роза испанских куртин,
бродит в огненном ритме твоем мансанилья,
пряно пахнут гвоздики и белый жасмин.
И пока фимиам тебе курят поэты,
мы на улицах слышим твое торжество.
Сегидилья - ты пламень пейзажей Руэды,
многоцветье и роскошь палитры его.
Ты разубрана ярко рукой ювелира,
твой чекан непростой жемчугами повит.
Ты для Музы гневливой не гордая лира,
а блистающий лук, что стрелою разит.
Ты звучишь, и зарей полыхают мониста,
в танце праздничном юбки крахмалом шуршат,
Эсмеральды за прялками в платьях искристых
под сурдинку любовные нити сучат.
Посмотри: входит в круг молодая плясунья,
извивается, дразнит повадкой змеи.
Одалискою нежной, прелестной колдуньей
ее сделали в пляске напевы твои.
О звучащая амфора, Музой веселья
в тебе смешаны вина и сладостный мед,
андалусской лозы золотое похмелье,
соль, цветы и корица лазурных широт.
Щеголиха, в каких ты гуляешь нарядах:
одеваешься в звуки трескучих литавр,
в шелк знамен на ликующих пестрых парадах,
в песни флейты и крики победных фанфар.
Ты смеешься - и пенится вихрь карнавала,
ты танцуешь - и ноги пускаются в пляс,
ты заплачешь - рождаются звуки хорала,
и текут у людей слезы горя из глаз.
Ты букетом созвучий нас дразнишь и манишь,
о Диана с певучим и дерзким копьем,
нас морочишь ты, властно ласкаешь и ранишь
этим ритмом, как острых ножей лезвием.
Ты мила поселянкам, ты сельских угодий
не презрела, кружа светоносной пчелой:
и в сочельник летящие искры мелодий
в поединок вступают с рождественской мглой.
Ветер пыль золотую клубит на дорогах,
блещет в небе слепящей лазури поток,
и растет на испанского Пинда отрогах
сегидилья - лесной музыкальный цветок.
___________________________________________
к началу страницы
Колумбу
Адмирал, посмотри на свою чаровницу,
на Америку, перл твоей дерзкой мечты,
как, терзая, сжигает ее огневица,
исказив смертной мукой простые черты.
Нынче в сердце Америки - дух разрушенья,
там, где жили по-братски ее племена,
что ни день - закипают меж ними сраженья,
за кровавым застольем пирует война.
Истукан во плоти восседает на троне,
истуканов из камня повергнув во прах,
и заря поутру в золотистой короне
освещает лишь трупы да пепел в полях.
Как мы рьяно закон учреждали повсюду
под победные рокоты пушек вдали!
Но увы! Снова с Каином дружит Иуда:
правят черные нами опять короли.
Наши губы испанцев с индейским разрезом,
сок французский тянули вы, словно нектар,
чтоб без устали петь каждый день "Марсельезу",
чтоб потом запылал "Карманьолы" пожар.
Вероломно тщеславье, как бурные реки, -
потому и втоптали свободу мы в грязь!
Так бы касики не поступили вовеки,
сохраняя с природой священную связь.
Они были горды, прямодушны, угрюмы,
щеголяли в уборах из перьев цветных...
Где же Атауальпы и Моктесумы?
Нам бы, белым, теперь поучиться у них.
Заронивши во чрево Америки дикой
горделивое семя испанских бойцов,
сочеталась Кастилия мощью великой
с мощью наших охотников и мудрецов.
Было б лучше стократ, если б парус твой белый
никогда не возник над пучиной зыбей,
и не видели б звезды твоей каравеллы,
за собою приведшей косяк кораблей.
Как пугались тебя наши древние горы,
прежде знавшие только индейцев одних,
тех, что, стрелами полня лесные просторы,
поражали бизонов и кондоров злых.
Хотя варварский вождь их тебе был в новинку,
он намного отважней твоих молодцов,
что глумились, как звери, над мумией Инки,
под колеса бесстыдно толкали жрецов.
Ты пришел к нам с крестом на трепещущем стяге,
ты закон насаждал - он, увы, посрамлен,
и коверкает нынче писец на бумаге
тот язык, что прославил навек Кальдерон.
Твой Христос на панели - он слабый и грустный!
У Вараввы ж веселье и буйствует пир,
стонут люди в Паленке и плачутся в Куско
от чудовищ, надевших военный мундир.
Упованья разметаны, кровью залиты!
Мятежей и бесчинств закипающий вал,
мук жестоких юдоль - мир, тобою открытый,
так молись о спасенье его, адмирал!
Переводы Г. Шмакова
______________________________________________
к началу страницы
Там, далеко
Вол детства моего - от пота он дымится, -
вол Никарагуа, где солнце из огня
и в небе тропиков гармония струится;
ты, горлинка лесов, где спорят в шуме дня
и ветер, и топор, и дикий бык, и птица, -
я вас приветствую: вы - это жизнь моя.
Про утро, тучный вол, ты мне напоминаешь:
пора доить коров, пора вставать и мне;
живу я в розовом и нежно-белом сне;
горянка горлинка, воркуешь, в небе таешь, -
в моей весне былой ты олицетворяешь
все то, что есть в самой божественной весне.
____________________________________________
к началу страницы
Момотомбо
O vieux Momotombo,
colosse chauve et nu...
V. H.
Катился поезд наш, по рельсам громыхая;
стояла для меня весны пора златая,
то было в Никарагуа моем.
Вдруг над деревьями, под небо устремленный,
гигантский конус встал, весь "лысый, оголенный":
он встал победным древним гордецом.
Я прочитал уже Гюго и то преданье,
что Сквайр ему принес. Былых веков созданье,
глядит на солнце черный великан,
величествен, красив. Его, царя природы,
в певучем зеркале здесь повторяют воды -
жемчужный неоглядный океан.
Вода - опал, берилл. Свинцовых и зеленых
не различить тонов, изменчивых и сонных,
как их ни жги тропическим огнем.
А Момотомбо встал, поэт и царь, над нами.
А мне пятнадцать лет. Хватай звезду руками!
То было в Никарагуа моем.
Пленялся я уже Овьедо и Гомарой,
и бредила душа романсом, и гитарой,
и небылицами, питая страсть
к завоеваниям и рыцарским победам,
к индейцам и жрецам, к рабов и пленных бедам
в краю, где ждут нас золото и власть.
И в облаках чело глухого великана,
загадочного грозного вулкана,
возникло откровеньем тысяч лет.
Он - властелин вершин, он правит над волнами,
у ног - Манагуа волшебный с островами,
где все себе забрали песнь и свет.
О Момотомбо мой, ты - эпоса названье.
Был прав Гюго, когда в том звукоподражанье
живые ритмы вечности открыл.
Идет молва: берег ты от теней народы
с тех пор, как с белыми на языке свободы
индейский гордый вождь заговорил.
Огня и камня бог, молил я не случайно:
о, расскажи мне, в чем твоих созвучий тайна,
и пламени секрет открой во мгле!
Ты дал подумать мне: восстаньем дышит воздух,
титаны есть везде - и наверху, на звездах,
и здесь, внизу - на море, на земле.
Твой голос я люблю, глухой и гулкий.
Слову покорна память: назову - и вслед
ведет, послушна внутреннему зову,
ветра и запахи далеких детских лет.
Знамена вечера и радостного утра!
Искал красивее - напрасный труд!
Твой купол из сапфира, перламутра,
а ниже - золото, рубин да изумруд.
Когда раздоры западного мира
На твой державный лоб, как отсвет катастроф,
свой кинули огонь, не дрогнула порфира,
ты был по-прежнему спокоен и суров.
Твой беспрестанный гул - как боя вечный грохот;
единство цельности - в твоей скале любой.
В землетрясениях я слышу стон и хохот:
бессмертный Пан венчается с землей.
Я в жизнь суровую вошел с душой вулкана,
трепали сердце мне и бури и туман;
над головой моей бушуют неустанно
и Аквилон и ураган!
Твой голос громовой слыхал Колумб однажды,
Гюго воспел тебя, былых легенд герой.
Как ты, мой великан, из них велик был каждый,
и в каждом жил огонь, и каждый был горой.
Таинственна судьба поэтов и вулканов.
Со звоном небо рушится, когда
у флейты Пана спор идет среди туманов
с трубою Страшного суда!
Переводы О. Савича
________________________________________________
к началу страницы
La canción de la noche en el mar
¿Qué barco viene allá?
¿Es un farol o una estrella?
¿Qué barco viene allá?
Es una linterna tan bella
¡y no se sabe adónde va!
¡Es Venus, es Venus la bella!
¿Es un alma o es una estrella?
¿Qué barco viene allá?
Es una linterna tan bella...
¡y no se sabe adónde va!
¡Es Venus, es Venus, es Ella!
Es un fanal y es una estrella
que nos indica el más allá,
y que el Amor sublime sella,
y es tan misteriosa y tan bella,
que ni en la noche deja la huella
¡y no se sabe adónde va!
_________________________________
к началу страницы
Caso
A un cruzado caballero,
garrido y noble garzón,
en el palenque guerrero
le clavaron un acero
tan cerca del corazón,
que el físico al contemplarle,
tras verle y examinarle,
dijo: "Quedará sin vida
si se pretende sacarle
el venablo de la herida".
Por el dolor congojado,
triste, débil, desangrado,
después que tanto sufrió,
con el acero clavado
el caballero murió.
Pues el físico decía
que, en dicho caso, quien
una herida tal tenía,
con el venablo moría,
sin el venablo también.
¿No comprendes, Asunción,
la historia que te he contado,
la del garrido garzón
con el acero clavado
muy cerca del corazón?
Pues el caso es verdadero;
yo soy el herido, ingrata,
y tu amor es el acero:
¡si me lo quitas, me muero;
si me lo dejas, me mata!
______________________________
к началу страницы
Del trópico
Qué alegre y fresca la mañanita!
Me agarra el aire por la nariz:
los perros ladran, un chico grita
y una muchacha gorda y bonita,
junto a una piedra, muele maíz.
Un mozo trae por un sendero
sus herramientas y su morral:
otro con caites y sin sombrero
busca una vaca con su ternero
para ordeñarla junto al corral.
Sonriendo a veces a la muchacha,
que de la piedra pasa al fogón,
un sabanero de buena facha,
casi en cuclillas afila el hacha
sobre una orilla del mollejón.
Por las colinas la luz se pierde
bajo el cielo claro y sin fin;
ahí el ganado las hojas muerde,
y hay en los tallos del pasto verde,
escarabajos de oro y carmín.
Sonando un cuerno corvo y sonoro,
pasa un vaquero, y a plena luz
vienen las vacas y un blanco toro,
con unas manchas color de oro
por la barriga y en el testuz.
Y la patrona, bate que bate,
me regocija con la ilusión
de una gran taza de chocolate,
que ha de pasarme por el gaznate
con la tostada y el requesón.
____________________________________
к началу страницы
A Phocás el campesino
Phocás el campesino, hijo mío, que tienes
en apenas escasos meses de vida, tantos
dolores en tus ojos que esperan tantos llantos
por el fatal pensar que revelan tus sienes...
Tarda a venir a este dolor adonde vienes,
a este mundo terrible en duelos y en espantos;
duerme bajo los Ángeles, sueña bajo los Santos,
que ya tendrás la Vida para que te envenenes...
Sueña, hijo mío, todavía, y cuando crezcas,
perdóname el fatal don de darte la vida
que yo hubiera querido de azul y rosas frescas;
pues tú eres la crisálida de mi alma entristecida,
y te he de ver, en medio del triunfo que merezcas
renovando el fulgor de mi psique abolida.
__________________________________________________
к началу страницы
* * *
¡Argentina! ¡Argentina!
¡Argentina! El sonoro
viento arrebata la gran voz de oro.
Ase la fuerte diestra la bocina,
y el pulmón fuerte, bajo los cristales
del azul, que han vibrado,
lanza el grito: Oíd, mortales,
oíd el grito sagrado.
______________________________________
к началу страницы
* * *
¡Argentina, región de la aurora!
¡Oh, tierra abierta al sediento
de libertad y de vida,
dinámica y creadora!
¡Oh barca augusta, de prora
triunfante, de doradas velas!
De allá de la bruma infinita,
alzando la palma que agita,
te saluda el divo Cristóbal,
príncipe de las Carabelas.
________________________________
к началу страницы
¡Eheu!
Aquí, junto al mar latino,
digo la verdad:
siento en roca, aceite y vino,
yo mi antigüedad.
¡Oh, qué anciano soy, Dios santo,
oh, qué anciano soy!...
¿De dónde viene mi canto?
Y yo, ¿adónde voy?
El conocerme a mí mismo
ya me va costando
muchos momentos de abismo
y el cómo y el cuándo...
Y esta claridad latina,
¿de qué me sirvió
a la entrada de la mina
del yo y el no yo?...
Nefelibata contento,
creo interpretar
las confidencias del viento,
la tierra y el mar...
Unas vagas confidencias
del ser y el no ser,
y fragmentos de conciencias
de ahora y de ayer.
Como en medio de un desierto
me puse a clamar;
y miré el sol como un muerto
y me eché a llorar.
Octubre de 1907
к началу страницы
________________________________________________________________________________________
Используются технологии
uCoz