Henry Wadsworth Longfellow
1807 - 1882
|
к началу страницы
Венеция
О лебедь городов, воды и солнца брат!
Уснувший, как в гнезде, меж тростников, средь ила
Лагуны, что тебя вскормила и взрастила,
Как все историки и гости говорят.
Подобный лилии гигантской, ты зачат
От моря синего, чья бездна охранила
Твои дома, дворцы, твой храм, твои ветрила,
И солнечную мощь, и рыцарский наряд.
О город призрачный, где вместо улиц - реки,
Где в зыбкой глубине узор, всегда скользящий,
Из кровель, портиков, и лодок, и мостков,
Мне кажется, вот-вот исчезнет он навеки,
Мираж: далекий флот, в безбрежность уходящий,
Иль замок, выросший на миг из облаков.
Перевод В. Левика
"Venice"
__________________________________________________
к началу страницы
Вечерняя звезда
В пылающем закатном витраже
Вечерняя звезда - звезда влюбленных -
Мелькнет в оправе стекол раскаленных,
Подобно неприступной госпоже,
Помедлит на скалистом рубеже
И, оставляя на ветвях зеленых
Парчу одежд, закатом опаленных,
Уснет в бору, невидимом уже.
Ты - госпожа моя! На башне дальней
Сияешь недоступна и горда,
Звезда любви, вечерняя звезда!
Подобно ей, в уединенной спальне
Ты улыбаешься в безгрешном сне,
И тихо гаснет свет в твоем окне.
Перевод Р. Дубровкина
"The Evening Star"
________________________________________
к началу страницы
Гимн ночи
’Ασπασιη‚ τριλλιοτος
Я слышал ночь: как шлейф ее шуршал
По мрамору дворца.
И свет небесных стен ее мерцал
На платье, как пыльца.
Я ощущал, как сила этих чар
Склонилась надо мной,
Спокойная и дивная, как дар,
Протянутый судьбой.
Я слышал звуки счастья и скорбей,
Как разнобой часов,
Как прозвучавший голос всех ночей,
Как музыку стихов.
Из чаш глубоких воздуха ночного
Спокойствия бальзам
Мой дух испил и припадает снова
К прохладным их краям.
Святая ночь, с тобой переживаю,
Что было до меня.
Одним прикосновеньем боль снимая,
Ты сушишь слезы дня.
Продли покой! Тебя молю. Ты властна
Измученным помочь.
Ты все затмила, Ночь! Как ты прекрасна!
Как ты прекрасна, Ночь!
Перевод Т. Гутиной
"Hymn To The Night"
_______________________________________
к началу страницы
Стрела и песня
Стрелу из лука я пустил.
Не знал я, где она упала;
Напрасно взор за ней следил,
Она мелькнула и пропала.
На ветер песню бросил я:
Звук замер где-то в отдаленье...
Куда упала песнь моя,
Не мог сказать я в то мгновенье.
Немного лет спустя, потом
Стрела нашлась, в сосне у луга,
Свою же песню целиком
Нашел я в теплом сердце друга.
Перевод Д. Михаловского
"The Arrow And The Song"
________________________________
к началу страницы
Excelsior!
Тропой альпийской в снег и мрак
Шел юноша, державший стяг.
И стяг в ночи сиял, как днем,
И странный был девиз на нем:
"Excelsior!"
Был грустен взор его и строг,
Глаза сверкали, как клинок,
И, как серебряный гобой,
Звучал язык для всех чужой:
"Excelsior!"
Горели в окнах огоньки,
К уюту звали очаги,
Но льды под небом видел он,
И вновь звучало, словно стон:
"Excelsior!"
"Куда? - в селе сказал старик. -
Там вихрь и стужа, там ледник,
Пред ним, широк, бежит поток".
Но был ответ, как звонкий рог:
"Excelsior!"
Сказала девушка: "Приди!
Усни, припав к моей груди!"
В глазах был синий влажный свет,
Но вздохом прозвучал ответ:
"Excelsior!"
"Не подходи к сухой сосне!
Страшись лавины в вышине!" -
Прощаясь, крикнул селянин.
Но был ответ ему один:
"Excelsior!"
На Сен-Бернардский перевал
Он в час заутрени попал,
И хор монахов смолк на миг,
Когда в их гимн ворвался крик:
"Excelsior!"
Но труп, навеки вмерзший в лед,
Нашла собака через год,
Рука сжимала стяг, застыв,
И тот же был на нем призыв:
"Excelsior!"
Меж ледяных бездушных скал
Прекрасный, мертвый он лежал,
А с неба, в мир камней и льда
Неслось, как падает звезда:
"Excelsior!"
Перевод В. Левика
"Excelsior"
________________________________
к началу страницы
Четыре часа утра
Четвертый час... Во тьме ночной
Летит в пространство шар земной.
Несет он земли и моря
Туда, где встретит их заря.
И лишь фонарь на корабле
Мерцает мне в прохладной мгле...
И лишь доносится ко мне
Дыханье моря в тишине.
Перевод Б. Томашевского
"Four By The Clock"
________________________________
к началу страницы
Mezzo Cammin
Написано в Боппарде-на-Рейне
25 августа 1842 года, перед
отъездом домой
Прошло полжизни. Стерся даже след
Минувших дней. Где юный жар стремленья
Из рифм, из песен, полных вдохновенья,
Дворец воздвигнуть для грядущих лет?
Виной не праздность, не любовь, о нет!
Не беспокойной страсти наслажденья,
Но горести едва ль не от рожденья,
Чреда забот убийственных и бед.
И с полгоры я вижу под собою
Все прошлое, весь этот темный ад, -
В дымах, в огнях мой город, скрытый мглою,
Где стоны, плач и никаких отрад
И на ветру осеннем, надо мною
С вершин гремящий Смерти водопад.
Перевод В. Левика
"Mezzo Cammin"
__________________________________________
к началу страницы
A Psalm Of Life
What the Heart of the Young Man
Said to the Psalmist
Tell me not, in mournful numbers,
"Life is but an empty dream!"
For the soul is dead that slumbers,
And thing are not what they seem.
Life is real! Life is earnest!
And the grave is not its goal;
"Dust thou art, to dust returnest,"
Was not spoken of the soul.
Not enjoyment, and not sorrow,
Is our destined end or way;
But to act, that each tomorrow
Find us farther than to-day.
Art is long, and Time is fleeting,
And our hearts, though stout and brave,
Still, like muffled drums, are beating
Funeral marches to the grave.
In the world's broad field of battle,
In the bivouac of Life,
Be not like dumb, driven cattle;
Be a hero in the strife!
Thrust no Future, howe'er pleasant!
Let the dead Past bury its dead!
Act - act in the living Present!
Heart within and God o'erhead!
Lives of great men all remind us
We can make our lives sublime,
And departing, leave behind us
Footprints on the sands of time;
Footprints, that perhaps another,
Sailing o'er life's solemn main,
A forlorn and shipwrecked brother,
Seeing, shall take heart again.
Let us then be up and doing,
With a heart for any fate;
Still achieving, still pursuing,
Learn to labor and to wait.
_______________________________________
к началу страницы
Excelsior
The shades of night were falling fast,
As through an Alpine village passed
A youth, who bore, 'mid snow and ice,
A banner with the strange device,
Excelsior!
His brow was sad; his eye beneath,
Flashed like a falchion from its sheath,
And like a silver clarion rung
The accents of that unknown tongue,
Excelsior!
In happy homes he saw the light
Of household fires gleam warm and bright;
Above, the spectral glaciers shone,
And from his lips escaped a groan,
Excelsior!
"Try not the Pass!" the old man said;
"Dark lowers the tempest overhead,
The roaring torrent is deep and wide!"
And loud that clarion voice replied,
Excelsior!
"O stay," the maiden said, "and rest
Thy weary head upon this breast!"
A tear stood in his bright blue eye,
But steel he answered with a sigh,
Excelsior!
"Beware the pine tree's withered branch!
Beware the awful avalanche!"
This was the peasant's last Good-night,
A voice replied, far up the height,
Excelsior!
At break of day, as heavenward
The pious monks of Saint Bernard
Uttered the oft-repeated prayer,
A voice cried through the startled air,
Excelsior!
A traveler, by the faithful hound,
Half-buried in the snow was found,
Sill grasping in his hand of ice
The banner with the strange device,
Excelsior!
There in the twilight cold and gray,
Lifeless, but beautiful he lay,
And from the sky, serene and far,
A voice fell, like a falling star,
Excelsior!
_________________________________________
к началу страницы
Mezzo Cammin
Half of my life is gone, and I have left
The years slipped from me and not fulfilled
The aspiration of my youth, to build
Some tower of song with lofty parapet.
Not indolence, nor pleasure, nor the fret
Of restless passions that would not be stilled,
But sorrow and a care that almost killed,
Kept me from what I may accomplish yet;
Though half-way up the hill, I see the Past
Lying beneath me with its sounds and slights, -
A city in the twilight dim and vast,
With smoking roofs, soft bells, and gleaming lights, -
And hear above me on the autumnal blast
The cataract of Death far thundering from the heights.
_______________________________________________________
к началу страницы
The Arrow And The Song
I shot the arrow in the air,
It fell to earth, I knew not where;
For, so swiftly it flew, the sight
Could not follow it in its flight.
I breathed a song into the air,
It fell to earth, I knew not where;
For who has sight so keen and strong,
That it can follow the flight of song?
Long, long afterward, in an oak
I found the arrow, still unbroke;
And the song, from beginning to end,
I found again in the heart of a friend.
_______________________________________
к началу страницы
Aftermath
When the summer fields are mown,
When the birds are fledged and flown,
And the dry leaves strew the path;
With the falling of the snow,
With the cawing of the crow,
Once again the fields we mow
And gather in the aftermath.
Not the sweet, new grass with flowers
Is this harvesting of ours;
Not the upland clover bloom;
But the rowen mixed with weeds,
Tangled tufts from marsh and meads,
Where the poppy drops its seeds
In the silence and the gloom.
_____________________________________
к началу страницы
Christmas Bells
I heard the bells on Christmas Day
Their old, familiar carols play,
And wild and sweet
The words repeat
Of peace on earth, good-will to men!
And thought how, as the day had come,
The belfries of all Christendom
Had rolled along
The unbroken song
Of peace on earth, good-will to men!
Till, ringing, singing on its way
The world revolved from night to day,
A voice, a chime,
A chant sublime
Of peace on earth, good-will to men!
Then from each black, accursed mouth
The cannon thundered in the South,
And with the sound
The Carols drowned
Of peace on earth, good-will to men!
And in despair I bowed my head;
‘There is no peace on earth,’ I said;
‘For hate is strong,
And mocks the song
Of peace on earth, good-will to men!’
Then pealed the bells more loud and deep:
‘God is not dead; nor doth he sleep!
The Wrong shall fail,
The Right prevail,
With peace on earth, good-will to men!’
_________________________________________
к началу страницы
The Cumberland
At anchor in Hampton Roads we lay,
On board of the Cumberland, sloop-of-war;
And at times from the fortress across the bay
The alarum of drums swept past,
Or a bugle blast
From the camp on the shore.
Then far away to the south uprose
A little feather of snow-white smoke,
And we knew that the iron ship of our foes
Was steadily steering its course
To try the force
Of our ribs of oak.
Down upon us heavily runs,
Silent and sullen, the floating fort;
Then comes a puff of smoke from her guns,
And leaps the terrible death,
With fiery breath,
From each open port.
We are not idle, but send her straight
Defiance back in a full broadside!
As hail rebounds from a roof of slate,
Rebounds our heavier hail
From each iron scale
Of the monster's hide.
"Strike your flag!" the rebel cries,
In his arrogant old plantation strain.
"Never!" our gallant Morris replies;
"It is better to sink than to yield!"
And the whole air pealed
With the cheers of our men.
Then, like a kraken huge and black,
She crushed our ribs in her iron grasp!
Down went the Cumberland all a wrack,
With a sudden shudder of death,
And the cannon's breath
For her dying gasp.
Next morn, as the sun rose over the bay,
Still floated our flag at the mainmast head.
Lord, how beautiful was Thy day!
Every waft of the air
Was a whisper of prayer,
Or a dirge for the dead.
Ho! brave hearts that went down in the seas!
Ye are at peace in the troubled stream;
Ho! brave land! with hearts like these,
Thy flag, that is rent in twain,
Shall be one again,
And without a seam!
_____________________________________________
к началу страницы
The Lighthouse
The rocky ledge runs far into the sea,
And on its outer point, some miles away,
The lighthouse lifts its massive masonry,
A pillar of fire by night, of cloud by day.
Even at this distance I can see the tides,
Upheaving, break unheard along its base,
A speechless wrath, that rises and subsides
In the white tip and tremor of the face.
And as the evening darkens, lo! how bright,
Through the deep purple of the twilight air,
Beams forth the sudden radiance of its light,
With strange, unearhly splendor in the glare!
No one alone: from each projecting cape
And perilous reef along the ocean's verge,
Starts into life a dim, gigantic shape,
Holding its lantern o'er the restless surge.
Like the great giant Christopher it stands
Upon the brink of the tempestuous wave,
Wading far out among the rocks and sands,
The night o'er taken mariner to save.
And the great ships sail outward and return
Bending and bowing o'er the billowy swells,
And ever joyful, as they see it burn
They wave their silent welcome and farewells.
They come forth from the darkness, and their sails
Gleam for a moment only in the blaze,
And eager faces, as the light unveils
Gaze at the tower, and vanish while they gaze.
The mariner remembers when a child,
On his first voyage, he saw it fade and sink
And when returning from adventures wild,
He saw it rise again o'er ocean's brink.
Steadfast, serene, immovable, the same,
Year after year, through all the silent night
Burns on forevermore that quenchless flame,
Shines on that inextinguishable light!
It sees the ocean to its bosum clasp
The rocks and sea-sand with the kiss of peace:
It sees the wild winds lift it in their grasp,
And hold it up, and shake it like a fleece.
The startled waves leap over it; the storm
Smites it with all the scourges of the rain,
And steadily against its solid form
Press the great shoulders of the hurricane.
The sea-bird wheeling round it, with the din
Of wings and winds and solitary cries,
Blinded and maddened by the light within,
Dashes himself against the glare, and dies.
A new Prometheus, chained upon the rock,
Still grasping in his hand the fire of love,
It does not hear the cry, nor heed the shock,
But hails the mariner with words of love.
"Sail on!" it says: "sail on, ye stately ships!
And with your floating bridge the ocean span;
Be mine to guard this light from all eclipse.
Be yours to bring man neared unto man.
__________________________________________________
к началу страницы
The Three Kings
Three Kings came riding from far away,
Melchior and Gaspar and Baltasar;
Three Wise Men out of the East were they,
And they travelled by night and they slept by day,
For their guide was a beautiful, wonderful star.
The star was so beautiful, large and clear,
That all the other stars of the sky
Became a white mist in the atmosphere,
And by this they knew that the coming was near
Of the Prince foretold in the prophecy.
Three caskets they bore on their saddle-bows,
Three caskets of gold with golden keys;
Their robes were of crimson silk with rows
Of bells and pomegranates and furbelows,
Their turbans like blossoming almond-trees.
And so the Three Kings rode into the West,
Through the dusk of the night, over hill and dell,
And sometimes they nodded with beard on breast,
And sometimes talked, as they paused to rest,
With the people they met at some wayside well.
"Of the child that is born," said Baltasar,
"Good people, I pray you, tell us the news;
For we in the East have seen his star,
And have ridden fast, and have ridden far,
To find and worship the King of the Jews."
And the people answered, "You ask in vain;
We know of no King but Herod the Great!"
They thought the Wise Men were men insane,
As they spurred their horses across the plain,
Like riders in haste, who cannot wait.
And when they came to Jerusalem,
Herod the Great, who had heard this thing,
Sent for the Wise Men and questioned them;
And said, "Go down unto Bethlehem,
And bring me tidings of this new king."
So they rode away; and the star stood still,
The only one in the grey of morn;
Yes, it stopped - it stood still of its own free will,
Right over Bethlehem on the hill,
The city of David, where Christ was born.
And the Three Kings rode through the gate and the guard,
Through the silent street, till their horses turned
And neighed as they entered the great inn-yard;
But the windows were closed, and the doors were barred,
And only a light in the stable burned.
And cradled there in the scented hay,
In the air made sweet by the breath of kine,
The little child in the manger lay,
The child, that would be king one day
Of a kingdom not human, but divine.
His mother Mary of Nazareth
Sat watching beside his place of rest,
Watching the even flow of his breath,
For the joy of life and the terror of death
Were mingled together in her breast.
They laid their offerings at his feet:
The gold was their tribute to a King,
The frankincense, with its odor sweet,
Was for the Priest, the Paraclete,
The myrrh for the body's burying.
And the mother wondered and bowed her head,
And sat as still as a statue of stone,
Her heart was troubled yet comforted,
Remembering what the Angel had said
Of an endless reign and of David's throne.
Then the Kings rode out of the city gate,
With a clatter of hoofs in proud array;
But they went not back to Herod the Great,
For they knew his malice and feared his hate,
And returned to their homes by another way.
________________________________________________________
к началу страницы
The Wreck Of The Hesperus
It was the schooner Hesperus,
That sailed the wintry sea;
And the skipper had taken his little daughtèr,
To bear him company.
Blue were her eyes as the fairy-flax,
Her cheeks like the dawn of day,
And her bosom white as the hawthorn buds,
That ope in the month of May.
The skipper he stood beside the helm,
His pipe was in his mouth,
And he watched how the veering flaw did blow
The smoke now West, now South.
Then up and spake an old Sailòr,
Had sailed to the Spanish Main,
"I pray thee, put into yonder port,
For I fear a hurricane.
Last night, the moon had a golden ring,
And to-night no moon we see!"
The skipper, he blew a whiff from his pipe,
And a scornful laugh laughed he.
Colder and louder blew the wind,
A gale from the Northeast,
The snow fell hissing in the brine,
And the billows frothed like yeast.
Down came the storm, and smote amain
The vessel in its strength;
She shuddered and paused, like a frighted steed,
Then leaped her cable's length.
"Come hither! come hither! my little daughtèr,
And do not tremble so;
For I can weather the roughest gale
That ever wind did blow."
He wrapped her warm in his seaman's coat
Against the stinging blast;
He cut a rope from a broken spar,
And bound her to the mast.
"O father! I hear the church-bells ring,
Oh say, what may it be?"
"'T is a fog-bell on a rock-bound coast!"
And he steered for the open sea.
"O father! I hear the sound of guns,
Oh say, what may it be?"
"Some ship in distress, that cannot live
In such an angry sea!"
"O father! I see a gleaming light,
Oh say, what may it be?"
But the father answered never a word,
A frozen corpse was he.
Lashed to the helm, all stiff and stark,
With his face turned to the skies,
The lantern gleamed through the gleaming snow
On his fixed and glassy eyes.
Then the maiden clasped her hands and prayed
That savèd she might be;
And she thought of Christ, who stilled the wave
On the Lake of Galilee.
And fast through the midnight dark and drear,
Through the whistling sleet and snow,
Like a sheeted ghost, the vessel swept
Tow'rds the reef of Norman's Woe.
And ever the fitful gusts between
A sound came from the land;
It was the sound of the trampling surf
On the rocks and the hard sea-sand.
The breakers were right beneath her bows,
She drifted a dreary wreck,
And a whooping billow swept the crew
Like icicles from her deck.
She struck where the white and fleecy waves
Looked soft as carded wool,
But the cruel rocks, they gored her side
Like the horns of an angry bull.
Her rattling shrouds, all sheathed in ice,
With the masts went by the board;
Like a vessel of glass, she stove and sank,
Ho! ho! the breakers roared!
At daybreak, on the bleak sea-beach,
A fisherman stood aghast,
To see the form of a maiden fair,
Lashed close to a drifting mast.
The salt sea was frozen on her breast,
The salt tears in her eyes;
And he saw her hair, like the brown sea-weed,
On the billows fall and rise.
Such was the wreck of the Hesperus,
In the midnight and the snow!
Christ save us all from a death like this,
On the reef of Norman's Woe!
_______________________________________________
к началу страницы
Something Left Undone
Labor with what zeal we will,
Something still remains undone,
Something uncompleted still
Waits the rising of the sun.
By the bedside, on the stair,
At the threshhold, near the gates,
With its menace or its prayer,
Like a medicant it waits;
Waits, and will not go away;
Waits, and will not be gainsaid;
By the cares of yesterday
Each to-day is heavier made;
Till at length the burden seems
Greater than our strength can bear,
Heavy as the weight of dreams
Pressing on us everywhere.
And we stand from day to day,
Like the dwarfs of times gone by,
Who, as Northern legends say,
On their shoulders held the sky.
___________________________________
к началу страницы
The Fire of Drift Wood
We sat within the farm-house old,
Whose windows, looking o'er the bay,
Gave to the sea-breeze damp and cold,
An easy entrance, night and day.
Not far away we saw the port,
The strange, old-fashioned, silent town,
The lighthouse, the dismantled fort,
The wooden houses, quaint and brown.
We sat and talked until the night,
Descending, filled the little room;
Our faces faded from the sight,
Our voices only broke the gloom.
We spake of many a vanished scene,
Of what we once had thought and said,
Of what had been, and might have been,
And who was changed, and who was dead;
And all that fills the hearts of friends,
When first they feel, with secret pain,
Their lives thenceforth have separate ends,
And never can be one again;
The first slight swerving of the heart,
That words are powerless to express,
And leave it still unsaid in part,
Or say it in too great excess.
The very tones in which we spake
Had something strange, I could but mark;
The leaves of memory seemed to make
A mournful rustling in the dark.
Oft died the words upon our lips,
As suddenly, from out the fire
Built of the wreck of stranded ships,
The flames would leap and then expire.
And, as their splendor flashed and failed,
We thought of wrecks upon the main,
Of ships dismasted, that were hailed
And sent no answer back again.
The windows, rattling in their frames,
The ocean, roaring up the beach,
The gusty blast, the bickering flames,
All mingled vaguely in our speech;
Until they made themselves a part
Of fancies floating through the brain,
The long-lost ventures of the heart,
That send no answers back again.
O flames that glowed! O hearts that yearned!
They were indeed too much akin,
The drift-wood fire without that burned,
The thoughts that burned and glowed within.
___________________________________________
к началу страницы
The Village Blacksmith
Under a spreading chestnut-tree
The village smithy stands;
The smith, a mighty man is he,
With large and sinewy hands;
And the muscles of his brawny arms
Are strong as iron bands.
His hair is crisp, and black, and long,
His face is like the tan;
His brow is wet with honest sweat,
He earns whate'er he can,
And looks the whole world in the face,
For he owes not any man.
Week in, week out, from morn till night,
You can hear his bellows blow;
You can hear him swing his heavy sledge,
With measured beat and slow,
Like a sexton ringing the village bell,
When the evening sun is low.
And children coming home from school
Look in at the open door;
They love to see the flaming forge,
And bear the bellows roar,
And catch the burning sparks that fly
Like chaff from a threshing-floor.
He goes on Sunday to the church,
And sits among his boys;
He hears the parson pray and preach,
He hears his daughter's voice,
Singing in the village choir,
And it makes his heart rejoice.
It sounds to him like her mother's voice,
Singing in Paradise!
He needs must think of her once more,
How in the grave she lies;
And with his haul, rough hand he wipes
A tear out of his eyes.
Toiling, - rejoicing, - sorrowing,
Onward through life he goes;
Each morning sees some task begin,
Each evening sees it close
Something attempted, something done,
Has earned a night's repose.
Thanks, thanks to thee, my worthy friend,
For the lesson thou hast taught!
Thus at the flaming forge of life
Our fortunes must be wrought;
Thus on its sounding anvil shaped
Each burning deed and thought.
_________________________________________
к началу страницы
Стрела и песня
Из лука ввысь взвилась стрела...
Не знаю, где она легла.
И мне, глядящему вперед,
Невидим был ее полет.
И песня в мир моя ушла...
Не знаю, где она легла.
За тьмой лесов, за цепью гор
Не уследил за песней взор.
Прошли года. Стрела нашлась.
В широкий дуб она впилась...
А песнь, с начала до конца,
Моих друзей хранят сердца.
Перевод Б. Томашевского
"The Arrow And The Song"
________________________________
к началу страницы
Золотой закат
Сверкает море золотое
Под золотом небес,
Меж ними узкой полосою
Лежит тенистый лес.
На облака похожи скалы,
На скалы - облака,
А между ними лодка встала,
Воздушна и легка.
И можно с небом спутать море,
И с морем - небосвод,
Как будто отражен во взоре
Весь мир наоборот.
Перевод Б. Томашевского
"The Golden Sunset"
_____________________________
к началу страницы
Сумерки
Печальный и пасмурный вечер,
Стать бурей ветер готов...
Мелькают, как крылья чаек,
Белесые гребни валов.
У моря в рыбачьей избушке
Мерцает в окне огонек.
И долго на берег смотрит
Пытливый детский глазок.
К стеклу лицо прижато,
Как будто ребенка взгляд
Хочет сквозь мглу увидеть
Того, кто спешит назад.
А женская тень, колеблясь,
Блуждает, чего-то ждет...
Взлетит к потолку на мгновенье
И на пол вновь упадет.
О чем шумящее море
И дикий ночной ураган
Рассказывают ребенку,
Врезаясь в ночной туман?
Зачем на бурное море,
Где ходит под ветром волна,
С тревогой женщина смотрит,
Задумчива и бледна?
Перевод Б. Томашевского
"The Twilight"
______________________________
к началу страницы
Снежный крест
Когда во сне забвенья ночью нет,
Лицо умершей вновь передо мною
Там, на стене, где смутною волною
Бросает лампа отблеск на портрет.
Тому назад уж восемнадцать лет
Навек она рассталась здесь с землею,
И пытка пламенем в страну покоя
Родную душу унесла от бед.
Там есть гора на западе далеком,
Где снежный крест как будто врезан в склон
Зигзагами глубокого ущелья...
Такой же крест в унынии жестоком
Влачу и я, бредя сквозь вихрь времен,
Навек лишен блаженства и веселья.
Перевод Б. Томашевского
"The Cross Of Snow"
__________________________________________
к началу страницы
The Golden Sunset
The golden sea its mirror spreads
Beneath the golden skies,
And but a narrow strip between
Of land and shadow lies.
The cloud-like rocks, the rock-like clouds
Dissolved in glory float,
And midway of the radiant flood,
Hangs silently the boat.
The sea is but another sky,
The sky a sea as swell,
And which is earth and which is heaven,
The eye can scarcely tell!
__________________________________________
к началу страницы
Рассвет
Повеял бриз над океаном.
"Рассейтесь!" - он сказал туманам.
Он крикнул морякам: "Вперед!
Глядите, утро настает!"
И поспешил в луга, на нивы,
Крича: "Гоните сон ленивый!"
И к лесу он воззвал: "Шуми,
Как знамя, листья подними!"
Сказал пичуге робкой "Птица!
Проснись, чтоб в поднебесье взвиться!"
И петуху на ферме: "Эй!
Вставай, горнист, буди людей!"
Шепнул колосьям: "Утро близко,
Ему вы поклонитесь низко!"
На башне колокол толкнул:
"Пора! Пусть твой раздастся гул".
Перевод В. Шора
"Daybreak"
________________________________
к началу страницы
Daybreak
A wind came up out of the sea,
And said, "O mists, make room for me."
It hailed the ships and cried, "Sail on,
Ye mariners, the night is gone."
And hurried landward far away,
Crying, "Awake! it is the day."
It said unto the forest, "Shout!
Hang all your leafy banners out!"
It touched the wood bird's folded wing,
And said, "O bird, awake and sing."
And o'er the farms, "O chanticleer,
Your clarion blow: the day is near."
It whispered to the fields of corn,
"Bow down, and hail the coming morn."
It shouted through the belfry tower,
"Awake, O bell! proclaim the hour."
________________________________________
к началу страницы
Rain In Summer
How beautiful is the rain!
After the dust and heat,
In the broad and fiery street,
In the narrow lane,
How beautiful is the rain!
How it clatters along the roofs,
Like the tramp of hoofs
How it gushes and struggles out
From the throat of the overflowing spout!
Across the window-pane
It pours and pours;
And swift and wide,
With a muddy tide,
Like a river down the gutter roars
The rain, the welcome rain!
The sick man from his chamber looks
At the twisted brooks;
He can feel the cool
Breath of each little pool;
His fevered brain
Grows calm again,
And he breathes a blessing on the rain.
From the neighboring school
Come the boys,
With more than their wonted noise
And commotion;
And down the wet streets
Sail their mimic fleets,
Till the treacherous pool
Ingulfs them in its whirling
And turbulent ocean.
In the country, on every side,
Where far and wide,
Like a leopard's tawny and spotted hide,
Stretches the plain,
To the dry grass and the drier grain
How welcome is the rain!
In the furrowed land
The toilsome and patient oxen stand;
Lifting the yoke encumbered head,
With their dilated nostrils spread,
They silently inhale
The clover-scented gale,
And the vapors that arise
From the well-watered and smoking soil.
For this rest in the furrow after toil
Their large and lustrous eyes
Seem to thank the Lord,
More than man's spoken word.
Near at hand,
From under the sheltering trees,
The farmer sees
His pastures, and his fields of grain,
As they bend their tops
To the numberless beating drops
Of the incessant rain.
He counts it as no sin
That he sees therein
Only his own thrift and gain.
These, and far more than these,
The Poet sees!
He can behold
Aquarius old
Walking the fenceless fields of air;
And from each ample fold
Of the clouds about him rolled
Scattering everywhere
The showery rain,
As the farmer scatters his grain.
He can behold
Things manifold
That have not yet been wholly told, -
Have not been wholly sung nor said.
For his thought, that never stops,
Follows the water-drops
Down to the graves of the dead,
Down through chasms and gulfs profound,
To the dreary fountain-head
Of lakes and rivers under ground;
And sees them, when the rain is done,
On the bridge of colors seven
Climbing up once more to heaven,
Opposite the setting sun.
Thus the Seer,
With vision clear,
Sees forms appear and disappear,
In the perpetual round of strange,
Mysterious change
From birth to death, from death to birth,
From earth to heaven, from heaven to earth;
Till glimpses more sublime
Of things, unseen before,
Unto his wondering eyes reveal
The Universe, as an immeasurable wheel
Turning forevermore
In the rapid and rushing river of Time.
___________________________________________
к началу страницы
The Twilight
The twilight is sad and cloudy,
The wind blows wild and free,
And like the wings of sea-birds
Flash the white caps of sea.
But in the fisherman's cottage
There shines a ruddier light,
And a little face at the window
Peers out into the night.
Close, close it is pressed to the window,
And if those childish eyes
Were looking into the darkness,
To see some form arise.
And woman's waving shadow
Is passing to and fro,
Now rising to the ceiling,
Now bowing and bending low.
What tale to the roaring ocean
And the night-wind, bleak and wild,
As they beat at the crazy casement,
Tell to that little child?
And why do the roaring ocean,
And the night-wind, wild and bleak,
As they beat at the heart of the mother,
Drive the colour from her cheek?
_________________________________________
к началу страницы
Сумерки
Вечером грустным и смутным
Ветер, студеный и злой
Гонит пернатые волны
В сумрак, подернутый мглой.
Лишь у лачуги рыбачьей
Светятся волны тепло.
Личико чье-то упорно
Смотрит, уставясь в стекло, -
Смотрит сияющим взором,
Чтоб разглядеть за окном
Облик - чужой иль знакомый,
Скрытый во мраке ночном.
Мечется там, содрогаясь,
Женская тень на стене,
Падая, вновь поднимаясь
И возникая в окне.
Что же расскажут ребенку
Эта ревущая мгла,
Ветер студеный и злобный,
Хлещущий из-за стекла?
И почему эти волны,
Каждого шквала порыв,
Бьют в материнское сердце,
Бледностью щеки покрыв?
Перевод А. Штейнберга
"The Twilight"
_____________________________
к началу страницы
Томление
Я жажду песни, дикой и простой,
Чтоб вдруг возникла из дневного гула
Иль на заре нечаянно плеснула
Волной соленой на берег пустой;
Чтоб всею горечью и остротой
Она вошла в меня, и сон стряхнула,
И, словно свежий ветер, всколыхнула
Моей души безжизненный застой.
Но песня не всегда на зов приходит,
Она по свету своевольно бродит,
Не останавливаясь ни на час;
Мы слышим звук - и принимаем чудо,
Не зная, почему оно, откуда
И повторится ли еще хоть раз.
Перевод Г. Кружкова
____________________________________
к началу страницы
Арсенал в Спрингфилде
Мы в Арсенале. Трубами органа,
Жерло к жерлу орудья смотрят вверх.
Под утро спят сном праведника страны,
Пока их в бездну трубный глас не вверг.
Но вдруг коснется ангел смерти клавиш,
И грянет страшный реквием, - и мы
Поймем, что не воротишь, не поправишь,
И так же страшно возопим из тьмы.
Я слышу стон минувших поколений,
Звучащий как один предсмертный стон.
У тысяч жертв, стоящих по колено
В крови, отчаянно исторгся он.
Над станом саксов причитанья вдовьи -
Врагов норманны рубят, как дрова;
И где-то, словно чуя запах крови,
Степь оглашает криком татарва;
Колокола, что во дворце у дожей,
Сзывают в ополчение народ;
В тамтам, обтянутый змеиной кожей,
Ацтекский жрец, неистовствуя, бьет.
Уже хрипит в тисках осады город,
Вон остовы обугленных жилищ;
А это кто, штыком насквозь пропорот,
Впечатан в землю сотней сапожищ?
Там рухнула от взрыва колоннада,
А тут кварталы обратились в прах:
Грохочет и грохочет канонада...
Иль это гром давно стоит в ушах?
Ужели человеческому роду
Так сладки скрежет, лязг, пальба и крик?
Что в чистую гармонию Природы
Он вечно диссонанс вносить привык?
Тех сил, что мы на устрашенье тратим,
Тех денег, что проглочены войной,
С лихвою хватит, чтобы жить, как братьям,
И арсеналы все сровнять с землей.
А вновь поднимет руку брат на брата,
Страна страну заставит вновь молчать, -
Пускай же, как грядущая расплата,
На лбу алеет Каина печать!
Нужны века, чтоб это лай орудий
Могучий ветер в прошлое унес.
И в тишине раздастся: "Мир вам, люди..."
Как будет звучен голос твой, Христос!
Мир! смолкни же, орган войны, навеки,
Музыкой страшной небо не гневи!
Звучат отныне в каждом человеке
Священные мелодии любви.
Перевод С. Таска
"The Arsenal At Springfield"
___________________________________________
к началу страницы
Hymn To The Night
’Ασπασιη‚ τριλλιοτος
I heard the trailing garments of the Night
Sweep through her marble halls!
I saw her sable skirts all fringed with light
From the celestial walls!
I felt her presence, by its spell of might,
Stoop o'er me from above;
The calm, majestic presence of the Night,
As of the one I love.
I heard the sounds of sorrow and delight,
The manifold, soft chimes,
That fill the haunted chambers of the Night
Like some old poet's rhymes.
From the cool cisterns of the midnight air
My spirit drank repose;
The fountain of perpetual peace flows there, -
From those deep cisterns flows.
O holy Night! from thee I learn to bear
What man has borne before!
Thou layest thy finger on the lips of Care,
And they complain no more.
Peace! Peace! Orestes-like I breathe this prayer!
Descend with broad-winged flight,
The welcome, the thrice-prayed for, the most fair,
The best-beloved Night!
__________________________________________________
к началу страницы
The Arsenal At Springfield
This is the Arsenal. From floor to ceiling,
Like a huge organ, rise the burnished arms;
But front their silent pipes no anthem pealing
Startles the villages with strange alarms.
Ah! what a sound will rise, how wild and dreary,
When the death-angel touches those swift keys
What loud lament and dismal Miserere
Will mingle with their awful symphonies
I hear even now the infinite fierce chorus,
The cries of agony, the endless groan,
Which, through the ages that have gone before us,
In long reverberations reach our own.
On helm and harness rings the Saxon hammer,
Through Cimbric forest roars the Norseman's song,
And loud, amid the universal clamor,
O'er distant deserts sounds the Tartar gong.
I hear the Florentine, who from his palace
Wheels out his battle-bell with dreadful din,
And Aztec priests upon their teocallis
Beat the wild war-drums made of serpent's skin;
The tumult of each sacked and burning village;
The shout that every prayer for mercy drowns;
The soldiers' revels in the midst of pillage;
The wail of famine in beleaguered towns;
The bursting shell, the gateway wrenched asunder,
The rattling musketry, the clashing blade;
And ever and anon, in tones of thunder,
The diapason of the cannonade.
Is it, O man, with such discordant noises,
With such accursed instruments as these,
Thou drownest Nature's sweet and kindly voices,
And jarrest the celestial harmonies?
Were half the power, that fills the world with terror,
Were half the wealth, bestowed on camps and courts,
Given to redeem the human mind from error,
There were no need of arsenals or forts:
The warrior's name would be a name abhorred!
And every nation, that should lift again
Its hand against a brother, on its forehead
Would wear forevermore the curse of Cain!
Down the dark future, through long generations,
The echoing sounds grow fainter and then cease;
And like a bell, with solemn, sweet vibrations,
I hear once more the voice of Christ say, "Peace!"
Peace! and no longer from its brazen portals
The blast of War's great organ shakes the skies!
But beautiful as songs of the immortals,
The holy melodies of love arise.
______________________________________________________
к началу страницы
Сон невольника
Истомленный, на рисовой ниве он спал.
Грудь открытую жег ему зной;
Серп остался в руке, - и в горячем песке
Он курчавой тонул головой.
Под туманом и тенью глубокого сна
Снова видел он край свой родной.
Тихо царственный Нигер катился пред ним,
Уходя в безграничный простор.
Он царем был опять, и на пальмах родных
Отдыхал средь полей его взор.
И, звеня и гремя, опускалися в дол
Караваны с сияющих гор.
И опять черноокой царице своей
С нежной лаской глядел он в глаза,
И детей обнимал - и опять услыхал
И родных и друзей голоса.
Тихо дрогнули сонные веки его, -
И с лица покатилась слеза.
И на борзом коне вдоль реки он скакал
По знакомым, родным берегам...
В серебре повода, золотая узда...
Громкий топот звучал по полям
Средь глухой тишины, - и стучали ножны
Длинной сабли коню по бокам.
Впереди, словно красный кровавый платок,
Яркокрылый фламинго летел;
Вслед за ним он до ночи скакал по лугам,
Где кругом тамаринд зеленел.
Показалися хижины кафров - и вот
Океан перед ним засинел.
Ночью слышал он рев и рыкание льва,
И гиены пронзительный вой;
Слышал он, как в пустынной реке бегемот
Мял тростник своей тяжкой стопой...
И над сонным пронесся торжественный гул,
Словно радостный клик боевой.
Мириадой немолчных своих языков
О свободе гласили леса;
Кличем воли в дыханье пустыни неслись
И земли и небес голоса...
И улыбка и трепет прошли по лицу,
И смежилися крепче глаза.
Он не чувствовал зноя; не слышал, как бич
Провизжал у него над спиной...
Царство сна озарила сиянием смерть,
И на ниве остался - немой
И безжизненный труп: перетертая цепь,
Сокрушенная вольной душой.
Перевод М. Михайлова
"The Slave's Dream"
_________________________________________
к началу страницы
Псалом жизни
Не тверди в строфах унылых:
"Жизнь есть сон пустой!" В ком спит
Дух живой, тот духом умер:
В жизни высший смысл сокрыт.
Жизнь не грезы. Жизнь есть подвиг!
И умрет не дух, а плоть.
"Прах еси и в прах вернешься", -
Не о духе рек Господь.
Не печаль и не блаженство
Жизни цель: она зовет
Нас к труду, в котором бодро
Мы должны идти вперед.
Путь далек, а время мчится, -
Не теряй в нем ничего.
Помни, что биенье сердца -
Погребальный марш его.
На житейском бранном поле,
На биваке жизни будь -
Не рабом будь, а героем,
Закалившим в битвах грудь.
Не оплакивай Былого,
О Грядущем не мечтай,
Действуй только в Настоящем
И ему лишь доверяй!
Жизнь великих призывает
Нас к великому идти,
Чтоб в песках времен остался
След и нашего пути, -
След, что выведет, быть может,
На дорогу и других -
Заблудившихся, усталых -
И пробудет совесть в них.
Встань же смело на работу,
Отдавай все силы ей
И учись в труде упорном
Ждать прихода лучших дней!
Перевод И. Бунина
"A Psalm Of Life"
___________________________________
к началу страницы
The Slave's Dream
Beside the ungathered rice he lay,
His sickle in his hand;
His breast was bare, his matted hair'
Was buried in the sand.
Again, in the mist and shadow of sleep,
He saw his Native Land.
Wide through the landscape of his dreams
The lordly Niger flowed;
Beneath the palm-trees on the plain
Once more a king he strode;
And heard the tinkling caravans
Descend the mountain-road.
He saw once more his dark-eyed queen
Among her children stand;
They clasped his neck, they kissed his cheeks,
They held him by the hand! -
A tear burst from the sleeper's lids,
And fell into the sand.
And then at furious speed he rode
Along the Niger's bank;
His bridle-reins were golden chains,
And, with a martial clank,
At each leap he could feel his scabbard of steel
Smiting his stallion's flank.
Before him, like a blood-red flag,
The bright flamingoes flew;
From morn till night he followed their flight,
O'er plains where the tamarind grew,
Till he saw the roofs of Caffre huts,
And the ocean rose to view.
At night he heard the lion roar,
And the hyena scream;
And the river-horse, as he crushed the reeds
Beside some hidden stream;
And it passed, like a glorious roll of drums.
Through the triumph of his dream.
The forests, with their myriad tongues,
Shouted of liberty;
And the Blast of the Desert cried aloud,
With a voice so wild and free,
That he started in his sleep and smiled
At their tempestuous glee.
He did not feel the driver's whip,
Nor the burning heat of day;
For Death had illumined the Land of Sleep,
And his lifeless body lay
A worn-out fetter, that the soul
Had broken and thrown away!
________________________________________________
к началу страницы
The Skeleton In Armor
"Speak! speak I thou fearful guest
Who, with thy hollow breast
Still in rude armor drest,
Comest to daunt me!
Wrapt not in Eastern balms,
Bat with thy fleshless palms
Stretched, as if asking alms,
Why dost thou haunt me?"
Then, from those cavernous eyes
Pale flashes seemed to rise,
As when the Northern skies
Gleam in December;
And, like the water's flow
Under December's snow,
Came a dull voice of woe
From the heart's chamber.
"I was a Viking old!
My deeds, though manifold,
No Skald in song has told,
No Saga taught thee!
Take heed, that in thy verse
Thou dost the tale rehearse,
Else dread a dead man's curse;
For this I sought thee.
"Far in the Northern Land,
By the wild Baltic's strand,
I, with my childish hand,
Tamed the gerfalcon;
And, with my skates fast-bound,
Skimmed the half-frozen Sound,
That the poor whimpering hound
Trembled to walk on.
"Oft to his frozen lair
Tracked I the grisly bear,
While from my path the hare
Fled like a shadow;
Oft through the forest dark
Followed the were-wolf's bark,
Until the soaring lark
Sang from the meadow.
"But when I older grew,
Joining a corsair's crew,
O'er the dark sea I flew
With the marauders.
Wild was the life we led;
Many the souls that sped,
Many the hearts that bled,
By our stern orders.
"Many a wassail-bout
Wore the long Winter out;
Often our midnight shout
Set the cocks crowing,
As we the Berserk's tale
Measured in cups of ale,
Draining the oaken pail,
Filled to o'erflowing.
"Once as I told in glee
Tales of the stormy sea,
Soft eyes did gaze on me,
Burning yet tender;
And as the white stars shine
On the dark Norway pine,
On that dark heart of mine
Fell their soft splendor.
"I wooed the blue-eyed maid,
Yielding, yet half afraid,
And in the forest's shade
Our vows were plighted.
Under its loosened vest
Fluttered her little breast
Like birds within their nest
By the hawk frighted.
"Bright in her father's hall
Shields gleamed upon the wall,
Loud sang the minstrels all,
Chanting his glory;
When of old Hildebrand
I asked his daughter's hand,
Mute did the minstrels stand
To hear my story.
"While the brown ale he quaffed,
Loud then the champion laughed,
And as the wind-gusts waft
The sea-foam brightly,
So the loud laugh of scorn,
Out of those lips unshorn,
From the deep drinking-horn
Blew the foam lightly.
"She was a Prince's child,
I but a Viking wild,
And though she blushed and smiled,
I was discarded!
Should not the dove so white
Follow the sea-mew's flight,
Why did they leave that night
Her nest unguarded?
"Scarce had I put to sea,
Bearing the maid with me,
Fairest of all was she
Among the Norsemen!
When on the white sea-strand,
Waving his armed hand,
Saw we old Hildebrand,
With twenty horsemen.
"Then launched they to the blast,
Bent like a reed each mast,
Yet we were gaining fast,
When the wind failed us;
And with a sudden flaw
Came round the gusty Skaw,
So that our foe we saw
Laugh as he hailed us.
"And as to catch the gale
Round veered the flapping sail,
Death I was the helmsman's hail,
Death without quarter!
Mid-ships with iron keel
Struck we her ribs of steel
Down her black hulk did reel
Through the black water!
"As with his wings aslant,
Sails the fierce cormorant,
Seeking some rocky haunt
With his prey laden,
So toward the open main,
Beating to sea again,
Through the wild hurricane,
Bore I the maiden.
"Three weeks we westward bore,
And when the storm was o'er,
Cloud-like we saw the shore
Stretching to leeward;
There for my lady's bower
Built I the lofty tower,
Which, to this very hour,
Stands looking seaward.
"There lived we many years;
Time dried the maiden's tears
She had forgot her fears,
She was a mother.
Death closed her mild blue eyes,
Under that tower she lies;
Ne'er shall the sun arise
On such another!
"Still grew my bosom then.
Still as a stagnant fen!
Hateful to me were men,
The sunlight hateful!
In the vast forest here,
Clad in my warlike gear,
Fell I upon my spear,
O, death was grateful!
"Thus, seamed with many scars,
Bursting these prison bars,
Up to its native stars
My soul ascended!
There from the flowing bowl
Deep drinks the warrior's soul,
Skoal! to the Northland! skoal!"
Thus the tale ended.
__________________________________
к началу страницы
The Building Of The Ship
"Build me straight, O worthy Master!
Stanch and strong, a goodly vessel,
That shall laugh at all disaster,
And with wave and whirlwind wrestle!"
The merchant's word
Delighted the Master heard;
For his heart was in his work, and the heart
Giveth grace unto every Art.
A quiet smile played round his lips,
As the eddies and dimples of the tide
Play round the bows of ships,
That steadily at anchor ride.
And with a voice that was full of glee,
He answered, "Erelong we will launch
A vessel as goodly, and strong, and stanch,
As ever weathered a wintry sea!"
And first with nicest skill and art,
Perfect and finished in every part,
A little model the Master wrought,
Which should be to the larger plan
What the child is to the man,
Its counterpart in miniature;
That with a hand more swift and sure
The greater labor might be brought
To answer to his inward thought.
And as he labored, his mind ran o'er
The various ships that were built of yore,
And above them all, and strangest of all
Towered the Great Harry, crank and tall,
Whose picture was hanging on the wall,
With bows and stern raised high in air,
And balconies hanging here and there,
And signal lanterns and flags afloat,
And eight round towers, like those that frown
From some old castle, looking down
Upon the drawbridge and the moat.
And he said with a smile, "Our ship, I wis,
Shall be of another form than this!"
It was of another form, indeed;
Built for freight, and yet for speed,
A beautiful and gallant craft;
Broad in the beam, that the stress of the blast,
Pressing down upon sail and mast,
Might not the sharp bows overwhelm;
Broad in the beam, but sloping aft
With graceful curve and slow degrees,
That she might be docile to the helm,
And that the currents of parted seas,
Closing behind, with mighty force,
Might aid and not impede her course.
In the ship-yard stood the Master,
With the model of the vessel,
That should laugh at all disaster,
And with wave and whirlwind wrestle!
Covering many a rood of ground,
Lay the timber piled around;
Timber of chestnut, and elm, and oak,
And scattered here and there, with these,
The knarred and crooked cedar knees;
Brought from regions far away,
From Pascagoula's sunny bay,
And the banks of the roaring Roanoke!
Ah! what a wondrous thing it is
To note how many wheels of toil
One thought, one word, can set in motion!
There's not a ship that sails the ocean,
But every climate, every soil,
Must bring its tribute, great or small,
And help to build the wooden wall!
The sun was rising o'er the sea,
And long the level shadows lay,
As if they, too, the beams would be
Of some great, airy argosy.
Framed and launched in a single day.
That silent architect, the sun,
Had hewn and laid them every one,
Ere the work of man was yet begun.
Beside the Master, when he spoke,
A youth, against an anchor leaning,
Listened, to catch his slightest meaning.
Only the long waves, as they broke
In ripples on the pebbly beach,
Interrupted the old man's speech.
Beautiful they were, in sooth,
The old man and the fiery youth!
The old man, in whose busy brain
Many a ship that sailed the main
Was modelled o'er and o'er again; -
The fiery youth, who was to be
The heir of his dexterity,
The heir of his house, and his daughter's hand,
When he had built and launched from land
What the elder head had planned.
"Thus," said he, "will we build this ship!
Lay square the blocks upon the slip,
And follow well this plan of mine.
Choose the timbers with greatest care;
Of all that is unsound beware;
For only what is sound and strong
To this vessel stall belong.
Cedar of Maine and Georgia pine
Here together shall combine.
A goodly frame, and a goodly fame,
And the Union be her name!
For the day that gives her to the sea
Shall give my daughter unto thee!"
The Master's word
Enraptured the young man heard;
And as he turned his face aside,
With a look of joy and a thrill of pride,
Standing before
Her father's door,
He saw the form of his promised bride.
The sun shone on her golden hair,
And her cheek was glowing fresh and fair,
With the breath of morn and the soft sea air.
Like a beauteous barge was she,
Still at rest on the sandy beach,
Just beyond the billow's reach;
But he
Was the restless, seething, stormy sea!
Ah, how skilful grows the hand
That obeyeth Love's command!
It is the heart, and not the brain,
That to the highest doth attain,
And he who followeth Love's behest
Far excelleth all the rest!
Thus with the rising of the sun
Was the noble task begun
And soon throughout the ship-yard's bounds
Were heard the intermingled sounds
Of axes and of mallets, plied
With vigorous arms on every side;
Plied so deftly and so well,
That, ere the shadows of evening fell,
The keel of oak for a noble ship,
Scarfed and bolted, straight and strong
Was lying ready, and stretched along
The blocks, well placed upon the slip.
Happy, thrice happy, every one
Who sees his labor well begun,
And not perplexed and multiplied,
By idly waiting for time and tide!
And when the hot, long day was o'er,
The young man at the Master's door
Sat with the maiden calm and still.
And within the porch, a little more
Removed beyond the evening chill,
The father sat, and told them tales
Of wrecks in the great September gales,
Of pirates coasting the Spanish Main,
And ships that never came back again,
The chance and change of a sailor's life,
Want and plenty, rest and strife,
His roving fancy, like the wind,
That nothing can stay and nothing can bind,
And the magic charm of foreign lands,
With shadows of palms, and shining sands,
Where the tumbling surf,
O'er the coral reefs of Madagascar,
Washes the feet of the swarthy Lascar,
As he lies alone and asleep on the turf.
And the trembling maiden held her breath
At the tales of that awful, pitiless sea,
With all its terror and mystery,
The dim, dark sea, so like unto Death,
That divides and yet unites mankind!
And whenever the old man paused, a gleam
From the bowl of his pipe would awhile illume
The silent group in the twilight gloom,
And thoughtful faces, as in a dream;
And for a moment one might mark
What had been hidden by the dark,
That the head of the maiden lay at rest,
Tenderly, on the young man's breast!
Day by day the vessel grew,
With timbers fashioned strong and true,
Stemson and keelson and sternson-knee,
Till, framed with perfect symmetry,
A skeleton ship rose up to view!
And around the bows and along the side
The heavy hammers and mallets plied,
Till after many a week, at length,
Wonderful for form and strength,
Sublime in its enormous bulk,
Loomed aloft the shadowy hulk!
And around it columns of smoke, up-wreathing.
Rose from the boiling, bubbling, seething
Caldron, that glowed,
And overflowed
With the black tar, heated for the sheathing.
And amid the clamors
Of clattering hammers,
He who listened heard now and then
The song of the Master and his men: -
"Build me straight, O worthy Master.
Stanch and strong, a goodly vessel,
That shall laugh at all disaster,
And with wave and whirlwind wrestle!"
With oaken brace and copper band,
Lay the rudder on the sand,
That, like a thought, should have control
Over the movement of the whole;
And near it the anchor, whose giant hand
Would reach down and grapple with the land,
And immovable and fast
Hold the great ship against the bellowing blast!
And at the bows an image stood,
By a cunning artist carved in wood,
With robes of white, that far behind
Seemed to be fluttering in the wind.
It was not shaped in a classic mould,
Not like a Nymph or Goddess of old,
Or Naiad rising from the water,
But modelled from the Master's daughter!
On many a dreary and misty night,
'T will be seen by the rays of the signal light,
Speeding along through the rain and the dark,
Like a ghost in its snow-white sark,
The pilot of some phantom bark,
Guiding the vessel, in its flight,
By a path none other knows aright!
Behold, at last,
Each tall and tapering mast
Is swung into its place;
Shrouds and stays
Holding it firm and fast!
Long ago,
In the deer-haunted forests of Maine,
When upon mountain and plain
Lay the snow,
They fell, - those lordly pines!
Those grand, majestic pines!
'Mid shouts and cheers
The jaded steers,
Panting beneath the goad,
Dragged down the weary, winding road
Those captive kings so straight and tall,
To be shorn of their streaming hair,
And, naked and bare,
To feel the stress and the strain
Of the wind and the reeling main,
Whose roar
Would remind them forevermore
Of their native forests they should not see again.
And everywhere
The slender, graceful spars
Poise aloft in the air,
And at the mast-head,
White, blue, and red,
A flag unrolls the stripes and stars.
Ah! when the wanderer, lonely, friendless,
In foreign harbors shall behold
That flag unrolled,
'T will be as a friendly hand
Stretched out from his native land,
Filling his heart with memories sweet and endless!
All is finished! and at length
Has come the bridal day
Of beauty and of strength.
To-day the vessel shall be launched!
With fleecy clouds the sky is blanched,
And o'er the bay,
Slowly, in all his splendors dight,
The great sun rises to behold the sight.
The ocean old,
Centuries old,
Strong as youth, and as uncontrolled,
Paces restless to and fro,
Up and down the sands of gold.
His beating heart is not at rest;
And far and wide,
With ceaseless flow,
His beard of snow
Heaves with the heaving of his breast.
He waits impatient for his bride.
There she stands,
With her foot upon the sands,
Decked with flags and streamers gay,
In honor of her marriage day,
Her snow-white signals fluttering, blending,
Round her like a veil descending,
Ready to be
The bride of the gray old sea.
On the deck another bride
Is standing by her lover's side.
Shadows from the flags and shrouds,
Like the shadows cast by clouds,
Broken by many a sunny fleck,
Fall around them on the deck.
The prayer is said,
The service read,
The joyous bridegroom bows his head;
And in tear's the good old Master
Shakes the brown hand of his son,
Kisses his daughter's glowing cheek
In silence, for he cannot speak,
And ever faster
Down his own the tears begin to run.
The worthy pastor -
The shepherd of that wandering flock,
That has the ocean for its wold,
That has the vessel for its fold,
Leaping ever from rock to rock -
Spake, with accents mild and clear,
Words of warning, words of cheer,
But tedious to the bridegroom's ear.
He knew the chart
Of the sailor's heart,
All its pleasures and its griefs,
All its shallows and rocky reefs,
All those secret currents, that flow
With such resistless undertow,
And lift and drift, with terrible force,
The will from its moorings and its course.
Therefore he spake, and thus said he: -
"Like unto ships far off at sea,
Outward or homeward bound, are we.
Before, behind, and all around,
Floats and swings the horizon's bound,
Seems at its distant rim to rise
And climb the crystal wall of the skies,
And then again to turn and sink,
As if we could slide from its outer brink.
Ah! it is not the sea,
It is not the sea that sinks and shelves,
But ourselves
That rock and rise
With endless and uneasy motion,
Now touching the very skies,
Now sinking into the depths of ocean.
Ah! if our souls but poise and swing
Like the compass in its brazen ring,
Ever level and ever true
To the toil and the task we have to do,
We shall sail securely, and safely reach
The Fortunate Isles, on whose shining beach
The sights we see, and the sounds we hear,
Will be those of joy and not of fear!"
Then the Master,
With a gesture of command,
Waved his hand;
And at the word,
Loud and sudden there was heard,
All around them and below,
The sound of hammers, blow on blow,
Knocking away the shores and spurs.
And see! she stirs!
She starts, - she moves, - she seems to feel
The thrill of life along her keel,
And, spurning with her foot the ground,
With one exulting, joyous bound,
She leaps into the ocean's arms!
And lo! from the assembled crowd
There rose a shout, prolonged and loud,
That to the ocean seemed to say,
"Take her, O bridegroom, old and gray,
Take her to thy protecting arms,
With all her youth and all her charms!"
How beautiful she is! How fair
She lies within those arms, that press
Her form with many a soft caress
Of tenderness and watchful care!
Sail forth into the sea, O ship!
Through wind and wave, right onward steer!
The moistened eye, the trembling lip,
Are not the signs of doubt or fear.
Sail forth into the sea of life,
O gentle, loving, trusting wife,
And safe from all adversity
Upon the bosom of that sea
Thy comings and thy goings be!
For gentleness and love and trust
Prevail o'er angry wave and gust;
And in the wreck of noble lives
Something immortal still survives!
Thou, too, sail on, O Ship of State!
Sail on, O Union, strong and great!
Humanity with all its fears,
With all the hopes of future years,
Is hanging breathless on thy fate!
We know what Master laid thy keel,
What Workmen wrought thy ribs of steel,
Who made each mast, and sail, and rope,
What anvils rang, what hammers beat,
In what a forge and what a heat
Were shaped the anchors of thy hope!
Fear not each sudden sound and shock,
'T is of the wave and not the rock;
'T is but the flapping of the sail,
And not a rent made by the gale!
In spite of rock and tempest's roar,
In spite of false lights on the shore,
Sail on, nor fear to breast the sea
Our hearts, our hopes, are all with thee,
Our hearts, our hopes, our prayers, our tears,
Our faith triumphant o'er our fears,
Are all with thee, - are all with thee!
__________________________________________________
к началу страницы
The Evening Star
Lo! in the painted oriel of the West,
Whose panes the sunken sun incarnadines,
Like a fair lady at her casement, shines
The evening star, the star of love and rest!
And then anon she doth herself divest
Of all her radiant garments, and reclines
Behind the sombre screen of yonder pines,
With slumber and soft dreams of love oppressed.
O my beloved, my sweet Hesperus!
My morning and my evening star of love!
My best and gentlest lady! even thus,
As that fair planet in the sky above,
Dost thou retire unto thy rest at night,
And from thy darkened window fades the light.
_________________________________________________
к началу страницы
The Phantom Ship
In Mather's Magnalia Christi,
Of the old colonial time,
May be found in prose the legend
That is here set down in rhyme.
A ship sailed from New Haven,
And the keen and frosty airs,
That filled her sails at parting,
Were heavy with good men's prayers.
"O Lord! if it be thy pleasure" -
Thus prayed the old divine -
"To bury our friends in the ocean,
Take them, for they are thine!"
But Master Lamberton muttered,
And under his breath said he,
"This ship is so crank and walty
I fear our grave she will be!"
And the ships that came from England,
When the winter months were gone,
Brought no tidings of this vessel
Nor of Master Lamberton.
This put the people to praying
That the Lord would let them hear
What in his greater wisdom
He had done with friends so dear.
And at last their prayers were answered: -
It was in the month of June,
An hour before the sunset
Of a windy afternoon,
When, steadily steering landward,
A ship was seen below,
And they knew it was Lamberton, Master,
Who sailed so long ago.
On she came, with a cloud of canvas,
Right against the wind that blew,
Until the eye could distinguish
The faces of the crew.
Then fell her straining topmasts,
Hanging tangled in the shrouds,
And her sails were loosened and lifted,
And blown away like clouds.
And the masts, with all their rigging,
Fell slowly, one by one,
And the hulk dilated and vanished,
As a sea-mist in the sun!
And the people who saw this marvel
Each said unto his friend,
That this was the mould of their vessel,
And thus her tragic end.
And the pastor of the village
Gave thanks to God in prayer,
That, to quiet their troubled spirits,
He had sent this Ship of Air.
__________________________________________
к началу страницы
Hawthorne
How beautiful it was, that one bright day
In the long week of rain!
Though all its splendor could not chase away
The omnipresent pain.
The lovely town was white with apple-blooms,
And the great elms o'erhead
Dark shadows wove on their aerial looms
Shot through with golden thread.
Across the meadows, by the gray old manse,
The historic river flowed:
I was as one who wanders in a trance,
Unconscious of his road.
The faces of familiar friends seemed strange;
Their voices I could hear,
And yet the words they uttered seemed to change
Their meaning to my ear.
For the one face I looked for was not there,
The one low voice was mute;
Only an unseen presence filled the air,
And baffled my pursuit.
Now I look back, and meadow, manse, and stream
Dimly my thought defines;
I only see - a dream within a dream -
The hill-top hearsed with pines.
I only hear above his place of rest
Their tender undertone,
The infinite longings of a troubled breast,
The voice so like his own.
There in seclusion and remote from men
The wizard hand lies cold,
Which at its topmost speed let fall the pen,
And left the tale half told.
Ah! who shall lift that wand of magic power,
And the lost clew regain?
The unfinished window in Aladdin's tower
Unfinished must remain!
_______________________________________________
к началу страницы
Февральский вечер
День угасает,
Ночь наступает,
Скованы льдами
Волны реки.
Тучи куда-то
Мчатся к закату,
В окнах деревни
Зажгись огоньки.
Снежные снова
Хлопья готовы
Сад и дорогу -
Все замести...
В мерном движенье
Мрачною тенью
К близкой могиле
Гроб на пути.
Звон колокольный...
В сердце невольно
Все отозвалось
На тягостный звон.
Движутся тени...
Сердце в смятенье
Бьется, как колокол
В час похорон.
Перевод Б. Томашевского
_______________________
к началу страницы
Корабль-призрак
В сказаньях "Магналия Кристи"
О давних временах
Прочел я в прозе легенду, -
И вот она здесь в стихах.
Корабль из Нью-Хэвена вышел
Осенним утром сырым.
Как ветер, наполнивший парус,
Молитвы неслись за ним.
"О Боже, - молил священник, -
К тебе взываю я.
Коль им суждено погибнуть,
Да будет воля твоя!"
Но Ламбертон, шкипер брига,
Сквозь зубы пробормотал:
"Эх, как бы бриг дырявый
Могилою нам не стал!"
Зима прошла, и вернулись
Из Англии корабли.
Что сталось с отплывшим бригом,
Сказать моряки не могли.
И люди опять поднимали
В селениях руки с мольбой,
Чтоб все отплывшие в море
Вернулись скорей домой.
И Бог услышал молитвы.
Однажды июньским днем
За час до захода солнца,
При ветре береговом
Встал парус на горизонте,
Белея в шири морской.
То Ламбертон возвращался
На корабле домой.
Окутанный парусами,
Бриг против ветра плыл.
И каждый лица матросов
На палубе различил.
Но вот упала грот-стеньга,
Разломлена пополам,
И паруса разорвались,
Подобные облакам.
Обрушились, спутав снасти,
Мачты одна за другой,
А бриг на глазах растаял,
Как утром туман густой.
Люди, узревшие чудо,
Глядели тревожно во тьму,
И каждый, вспомнив о друге,
Подумал: конец ему!
А деревенский пастор
Бога благодарил
За то, что корабль-призрак
До родины все же доплыл.
Перевод Вс. Рождественского
"The Phantom Ship"
_______________________________
к началу страницы
Venice
White swan of cities, slumbering in thy nest
So wonderfully built among the reeds
Of the lagoon, that fences thee and feeds,
As sayeth thy old historian and thy guest!
White water-lily, cradled and caressed
By ocean streams, and from the silt and weeds
Lifting thy golden filaments and seeds,
Thy sun-illumined spires, thy crown and crest!
White phantom city, whose untrodden streets
Are rivers, and whose pavements are the shifting
Shadows of palaces and strips of sky;
I wait to see thee vanish like the fleets
Seen in mirage, or towers of cloud uplifting
In air their unsubstantial masonry.
__________________________________________________
к началу страницы
The Old Bridge At Florence
Taddeo Gaddi built me. I am old,
Five centuries old. I plant my foot of stone
Upon the Arno, as St. Michael's own
Was planted on the dragon. Fold by fold
Beneath me as it struggles. I behold
Its glistening scales. Twice hath it overthrown
My kindred and companions. Me alone
It moveth not, but is by me controlled,
I can remember when the Medici
Were driven from Florence; longer still ago
The final wars of Ghibelline and Guelf.
Florence adorns me with her jewelry;
And when I think that Michael Angelo
Hath leaned on me, I glory in myself.
__________________________________________________
к началу страницы
Il Ponte Vecchio Di Firenze
Gaddi mi fece; il Ponte Vecchio sono;
Cinquecent' anni gia sull' Arno pianto
Il piede, come il suo Michele Santo
Pianto sul draco. Mentre ch' io ragiono
Lo vedo torcere con flebil suono
Le rilucenti scaglie. Ha questi affranto
Due volte i miei maggior. Me solo intanto
Neppure muove, ed io non l' abbandono.
Io mi rammento quando fur cacciati
I Medici; pur quando Ghibellino
E Guelfo fecer pace mi rammento.
Fiorenza i suoi giojelli m' ha prestati;
E quando penso ch' Agnolo il divino
Su me posava, insuperbir mi sento.
___________________________________________
к началу страницы
A Dutch Picture
Simon Danz has come home again,
From cruising about with his buccaneers;
He has singed the beard of the King of Spain,
And carried away the Dean of Jaen
And sold him in Algiers.
In his house by the Maese, with its roof of tiles,
And weathercocks flying aloft in air,
There are silver tankards of antique styles,
Plunder of convent and castle, and piles
Of carpets rich and rare.
In his tulip-garden there by the town,
Overlooking the sluggish stream,
With his Moorish cap and dressing-gown,
The old sea-captain, hale and brown,
Walks in a waking dream.
A smile in his gray mustachio lurks
Whenever he thinks of the King of Spain,
And the listed tulips look like Turks,
And the silent gardener as he works
Is changed to the Dean of Jaen.
The windmills on the outermost
Verge of the landscape in the haze,
To him are towers on the Spanish coast,
With whiskered sentinels at their post,
Though this is the river Maese.
But when the winter rains begin,
He sits and smokes by the blazing brands,
And old seafaring men come in,
Goat-bearded, gray, and with double chin,
And rings upon their hands.
They sit there in the shadow and shine
Of the flickering fire of the winter night;
Figures in color and design
Like those by Rembrandt of the Rhine,
Half darkness and half light.
And they talk of ventures lost or won,
And their talk is ever and ever the same,
While they drink the red wine of Tarragon,
From the cellars of some Spanish Don,
Or convent set on flame.
Restless at times with heavy strides
He paces his parlor to and fro;
He is like a ship that at anchor rides,
And swings with the rising and falling tides,
And tugs at her anchor-tow.
Voices mysterious far and near,
Sound of the wind and sound of the sea,
Are calling and whispering in his ear,
"Simon Danz! Why stayest thou here?
Come forth and follow me!"
So he thinks he shall take to the sea again
For one more cruise with his buccaneers,
To singe the beard of the King of Spain,
And capture another Dean of Jaen
And sell him in Algiers.
__________________________________________________
к началу страницы
Памяти Готорна
Прошли дожди, разъяснилась погода,
Была прозрачна даль,
Но вешнее сиянье небосвода
Туманила печаль.
Цвели сады, при каждом дуновенье
Роняя свой убор,
И ткали вязы на полотнах тени
Сверкающий узор.
Вот старая усадьба, где за лугом
Извечный говор вод...
Как человек, охваченный недугом,
Я слепо шел вперед.
Я всматривался в дружеские лица,
Не узнавая их,
И, мнилось мне, особый смысл таится
В словах совсем простых,
Затем, что кто-то близкий и любимый,
Навеки замолчал.
Он был средь нас, как прежде, но незримый,
На зов не отвечал.
Теперь закрылись мглистой пеленою
Река, усадьба, луг...
Как сон во сне, встают передо мною
Лишь холм да сосен круг.
Я слышу над могилою зеленой
Их тихий перезвон, -
Томление души неутоленной,
Безмерной грусти стон.
Волшебник спит, а под холмом, в долине,
Цветы растут пестро...
Он оборвал рассказ на середине
И выронил перо.
О, кто связать сумеет воедино
Разорванную нить?
Окно цветное в башне Алладина
Уже не завершить!..
Перевод Э. Линецкой
"Hawthorne"
__________________________________________
к началу страницы
Данте
Тосканец мудрый, горестью объятый,
Ты, приподнявший вечной тьмы покров,
Твой замысел, печален и суров,
Встает, подобно тени Фаринаты.
Как трубный глас твоих терцин раскаты,
Но сердце помнит обреченных зов,
И ты скорбишь в мерцанье вечеров,
Когда на небе отгорят закаты.
Я вижу фра Иларио черты,
Твой бледный лик в прозрачной дымке зноя,
Сад монастырский, легкие листы.
Сквозь них струится солнце золотое,
И на вопрос: "Что, путник, ищешь ты?",
Я слышу тихий голос твой: "Покоя!"
Перевод Э. Линецкой
"Dante"
_________________________________________
к началу страницы
Вечерний звон
I
Грустно, торжественно
Падает звон,
Вечерней печалью
Разносится он.
Свечу потуши
Усталой рукой,
На смену работе
Приходит покой.
В окнах, темнея,
Сгущается мрак.
Звуки угасли,
И гаснет очаг.
В безмолвие ночи
Дом погружен.
Царствуют всюду
Забвенье и сон!
II
Закончена книга,
Закрыта она,
Как день догоревший
В преддверии сна.
Мечты разлетелись,
Забыты они,
Как будто в камине
Померкли огни.
Песня допета,
Досказан рассказ,
Отблеск последний
На стенах угас.
Разросшейся тьмою
Дом окружен.
Царствуют всюду
Забвенье и сон!
Перевод Я. Пробштейна
"Curfew"
_____________________
к началу страницы
Голландская картина
Симон Данса встречает родная земля.
Был он грозным пиратом, прославленным в мире,
Сжег в Испании бороду у короля,
Заманил он аббата на борт корабля,
Чтоб продать его в рабство в Алжире.
В доме возле Мааса, где флюгер перо
Среди крыш островерхих развеял, как пламя,
Есть награбленных кубков и блюд серебро,
Кладовых монастырских и замков добро,
И ковры, что расшиты шелками.
А в саду, где алеет над грядкой тюльпан,
У реки с величавым и тихим теченьем,
В шапке мавра, в загаре полуденных стран,
Коренастый и крепкий старик капитан
Предается воскресшим виденьям.
Вспоминает с усмешкой, как ввергнут в беду
Был испанский король, побледневший от страха, -
И на турок похожи тюльпаны в саду,
А безмолвный садовник, копавший гряду,
Чем-то сразу напомнил монаха.
Эти мельницы там, средь болотных лугов,
В сероватом тумане вечернего часа -
Словно башни испанских приморских холмов
С бородатою стражей средь острых зубцов, -
Хоть пред ним только воды Мааса.
В дни, когда все затянет осенним дождем,
С трубкой длинной он долго сидит у камина,
И друзья-моряки собираются в дом -
В эспаньолках, седые, с суровым лицом,
Кольцах, блещущих каплей рубина.
Так сидят они в мраке, в дождливые дни
Иль в мерцающем отблеске ночи осенней.
По рисунку, по цвету в неясной тени
На полотна Рембрандта похожи они
Пред камином в игре светотени.
О счастливых, несчастных сраженьях давно
Их беседа ведется, как прежде бывало.
Таррагоны янтарное цедят вино -
При набегах у грандов добыто оно
Иль из тьмы монастырских подвалов.
Беспокойно шагает он взад и вперед
В низком зале, вечернею мглою объятом,
Как корабль, что, тоскуя, на якоре ждет,
И колышется в мерном движении вод,
И скрипит напряженным канатом.
Вновь таинственный зов долетает сквозь тьму,
Голос ветра и глухо шумящего моря;
Он зовет его, манит и шепчет ему:
"Симон Данс! Что же медлишь ты здесь? Почему?
В путь со мной собирайся, не споря!"
И пирату уже ненавистна земля.
Гул морской перед ним все вольнее и шире.
Вспомнил он, как пришлось подпалить короля,
Взять обманом аббата на борт корабля
И продать его в рабство в Алжире.
Перевод Вс. Рождественского
"A Dutch Picture"
_______________________________________________
к началу страницы
Деревенский кузнец
Над сельской кузницей каштан
Раскинул полог свой.
Кузнец, могучий исполин
С курчавой головой,
Железо там кует весь день
Железною рукой.
По закоптелому лицу
Струится честный пот.
С утра до вечера кузнец
По наковальне бьет.
Он не богат, но и просить
На бедность не пойдет.
Ревут кузнечные мехи,
Едва встает заря,
И мерным гулом полнит дол
Рука богатыря,
Как будто взял он на себя
И труд пономаря.
У кузницы толпа детей,
Их рожицы — в окне.
И весело гудят мехи,
И рдеет сталь в огне,
И пляшут искры! Так летит
Мякина на гумне.
В воскресный день он - в церкви; с ним
Три сына-молодца.
Поет в церковном хоре дочь.
И с гордостью отца
Он смотрит на своих детей:
В них счастье кузнеца.
И вспоминает он, когда
Звучит церковный хор,
О сельском кладбище, где спит
Жена с недавних пор,
И смахивает он слезу,
Туманящую взор.
Так труд, и радость, и печаль
Даны ему в удел,
И утро для него всегда
Начало славных дел,
А вечер счет ведет тому,
Что он свершить успел.
Благодарю, мой славный друг!
Пример ты для меня.
Мой долг - ковать свою судьбу
На наковальне дня,
Пусть будут мысли и дела
Всегда полны огня.
Перевод М. Донского
"The Village Blacksmith"
______________________________________
к началу страницы
Золотая Веха
Голый лес, где пурпурные ветви,
Словно разветвления кораллов,
Протянулись
В красном море зимнего заката.
Словно джинны из арабских сказок,
Чуть колышутся в янтарном небе
Над поселком
Серые столбы густого дыма.
Отсветы огня дрожат на стеклах,
Кое-где вдали мерцают лампы, -
Это люди
Свой привет друг другу посылают.
А в дровах вздыхает пленный воздух
И стремится вырваться, подобно
Ариэлю,
Сжатому сосною расщепленной.
У каминов старики седые
Смотрят в пламя, как на пепелище,
И в раздумье
Ждут, что невозвратное вернется.
У каминов юноши в мечтаньях
Строят лестницы воздушных замков
И наивно
Ждут, что невозможное свершится.
У каминов - сцены из трагедий,
Где лишь два актера - муж с женою,
А над ними
Зритель и судья один всевышний.
У каминов матери и дети
В нетерпенье ждут шагов знакомых,
И прекрасны
Их спокойные простые лица.
Их очаг - как Веха Золотая,
От которой каждый измеряет
Расстоянья
До любого места в этом мире.
И в чужих краях скиталец слышит
Речь огня и возраженья ветра,
Будто снова
Он вернулся к тем, кого покинул.
Счастлив тот, кто с детства чужд наживе,
Глух к призывам города большого!
Не оставит
Он очаг своих отцов и дедов.
Можно редкие купить картины
И великолепные усадьбы,
Что угодно,
Но не прежних дней воспоминанья!
Перевод К. Чемена
"The Golden Mile-Stone"
________________________________________
к началу страницы
"Камберленд"
На борту "Камберленда" у входа в залив
Мы стояли, готовые к бою,
И к утру барабана тревожный призыв
Прокатился вдоль скальной гряды
И у самой воды
Был подхвачен трубою.
И, завидя дымок сквозь рассветный туман,
Знали мы — из далекого порта
Приближается к нам броненосец южан:
Неуклюжим железом обшит,
Испытать он спешит
Прочность нашего борта.
С тяжким хрипом, надрывно и часто дыша,
Подступает стальная громада,
И, в мгновенье одно наши мачты круша,
Смерть из каждого пышет ствола,
Все сжигая дотла,
Как дыхание ада.
Но и нам не к лицу оставаться в долгу:
Счет собратьям теряя убитым,
Мы ни в чем уступать не желаем врагу,
И в ответ на неистовый град
За снарядом снаряд
Бьет по кованым плитам.
"Бой проигран! Долой опозоренный флаг!" -
Нам изменник сигналит надменно.
"Нет, - кричим мы, - скорее погибнет моряк,
Но не сдастся на милость врага:
Честь ему дорога,
А свобода - священна!"
Но, как чудище черное древних легенд,
Навалился он грудью железной,
И на дно, содрогнувшись, ушел "Камберленд".
Только эхом в дали грозовой
Грянул залп громовой
Над сомкнувшейся бездной.
И когда занялся над равниной седой
День для новой, решительной битвы,
Колыхался, как прежде, наш флаг над водой,
Ветерок, ощутимый едва,
Доносил нам слова
Поминальной молитвы.
О сердца, что в бою обрели свой конец,
Вы не зря покорились пучинам,
О земля столь отважных и пылких сердец,
За измену поплатится враг,
И победный твой стяг
Станет снова единым!
Перевод Р. Дубровкина
"The Cumberland"
___________________________________________
к началу страницы
Колокола Сан-Бласа
Что значит их звон зовущий
Для кораблей, плывущих
Из гавани Мазатлан?
В нем слышат не что иное,
Как шум обычный прибоя,
Матросы и капитан.
Но мне, скитальцу по свету,
Мечтателю и поэту,
Сдружившему явь с мечтой,
Колокола Сан-Бласа -
Предвестье иного часа,
И гул их - не звук пустой.
То церкви голос суровый,
В котором таится слово
Для юных и стариков.
То меди глухое пенье,
Исполненное значенья
Для тех, кто внимать готов.
То голос того, что было:
Уже уходящая сила
Веков, обреченных пасть.
Над западными мирами
Тогда Испании знамя
И Церковь - простерли власть.
Часовне, смотревшей гордо
На скромный приморский город,
В пыли суждено истлеть,
И лишь на балках дубовых
Колоколов суровых
Взывает ржавая медь.
"Угасла вера былая, -
Они говорят, - иная
Приходит на смену ей.
А нам, бесприютным, голым,
Висеть под дождем тяжелым
В позоре бесславных дней!
Когда-то из башенной щели
Над крышами мы гудели
Призывами и мольбой.
И вслед за нашим звоном,
Подобно душам спасенным,
Взлетал голубиный рой.
Ужели святые забыли
О том, что в веках хранили,
Что канули в забытье,
Как хижины миссионеров -
Развалины в травах серых,
Покинутое жилье.
Верните, верните снова
Нам славные дни былого,
Когда нам был каждый - друг.
Верните все то, что взяли:
Сердца из огня и стали
И силу творящих рук!
Тогда пронесем мы сами
Над странами и морями
Властительный голос свой,
И пусть узнают люди,
Что вера, как прежде, будет
Владыкою над землей!"
Зачем звучите с тоскою,
Зачем зовете былое?
Ведь жизнь его не вернет.
Земля, что мраком одета,
Выходит в просторы света,
И всюду Заря растет!
Перевод Вс. Рождественского
"The Bells Of San Blas"
_____________________________
к началу страницы
Сэр Хэмфри Гилберт
Смерти ледовый флот
К южным морям повернул,
В мерцании звезд злобный норд-ост
Зимнею стужей дохнул.
Смерти пиратский флот
Плавился в блеске лучей,
То здесь, то там, по рыхлым бортам
Хрустальный сбегал ручей.
Серел под стать парусам
На мачтах туман сырой,
Свинцовая мгла на море легла
При встрече с ледовой горой.
Сэр Хэмфри взял курс на восток,
Как вдруг на закате стих
Попутный бриз, и парус повис
Над пеною волн седых.
Погас в ледяной ночи
Далекий свет маяка,
И - боже! - нигде на темной воде
Не видно ни огонька.
Священную книгу раскрыв,
Сэр Хэмфри сказал: "Смелей!
До райских садов из городов
Не ближе, чем с кораблей!"
Сменился на вахте матрос,
Когда молчаливой стеной
Из мрачных глубин возник исполин -
Смерти флот ледяной.
Закуталась в саван луна,
Сэр Хэмфри сидел на корме,
Над морем седым облачный дым
За мачты цеплялся во тьме.
Добычу схватил пират
И в черную ночь унес,
Вскипела вода - так гибнут суда,
Разбитые об утес.
С тех пор неразлучно на юг
Плывут они ночи и дни,
В туман и дожди, а впереди
Пустынные волны одни.
На юг и только на юг,
Пока наконец Гольфстрим
Во мгле не настиг разбойничий бриг,
И исчез он, как сон, незрим.
Перевод Р. Дубровкина
"Sir Humphrey Gilbert"
___________________________________
к началу страницы
Маяк
Гряда камней уходит в море, в мрак.
А там, вдали, на черной крутизне,
Гранитной башней высится маяк.
Днем в облаках, а ночью он в огне.
Там, вижу издали, прибой ревет,
Катясь к подножью башни без конца,
Как гнев, который вспыхнет и спадет,
Как ярость искаженного лица.
А в сумерках, когда горит заря,
Когда багровый ширится закат,
Лучи мерцающего фонаря
Сияньем белым дали озарят.
Он не один. Везде, где океан
Над рифами волною в берег бьет,
Гигантский призрак поднялся в туман,
Держа фонарь над вечным буйством вод.
Как Христофор-гигант стоит маяк
Над бешенством неистовых валов,
Спасает он, пронзая светом мрак,
Застигнутых туманом моряков.
Выходят в море и плывут домой,
На гребнях волн качаясь, корабли,
Приветствуя маяк во тьме ночной
И вновь без слов прощаясь с ним вдали.
Они из тьмы приходят. Паруса
На миг в огне прожектора блеснут,
И сотни глаз, что смотрят в небеса
С тревогой и надеждой, промелькнут.
Иной припомнит первый свой поход,
Мерцающий огонь сторожевой.
Но кончен бурный путь, и вновь встает
Маяк над грозной бездною морской.
Незыблем, ясен и неколебим,
За годом год в безмолвии ночей
Горит огонь, во тьме неугасим,
Бросая в мрак снопы своих лучей.
Он видит море мирное, когда
К пескам и скалам нежно льнет оно,
Он видит, как шальных ветров орда
Взметает пены белое руно.
А волны продолжают в башню бить,
Бичами ливней хлещет океан,
Пытается громаду повалить
Могучими крылами ураган.
И в диком ветре, ужаса полны,
Кружатся птицы вихрем здесь и там
И, блеском маяка ослеплены,
Бессильно падают к его стопам.
Как Прометей, прикованный к скале,
Держа похищенный у Зевса свет,
Встречая грудью шторм в ревущей мгле,
Он посылает морякам привет:
"Плывите, величавые суда!
Связует страны след морских путей.
Мой долг - хранить во тьме огонь всегда,
Ваш долг - на всей земле сближать людей!"
Перевод Е. Полонской
"The Lighthouse"
_________________________________________
к началу страницы
Моя утраченная юность
Часто мне снится город родной
На берегу океана;
И я брожу по его мостовой
И юность, как старый друг дорогой,
Приходит ко мне нежданно.
И песни лапландской слова
Всплывают из тишины:
"Мальчишечьи сны, как ветер, вольны,
И юность всегда права".
Я вижу брызги пены у свай,
Над морем крутой откос,
И синевы необъятный край,
И острова — блистающий рай
Всех моих детских грез.
И прежней песни слова
Издалека слышны:
"Мальчишечьи сны, как ветер, вольны,
И юность всегда права".
Я помню скрещения мачт и рей,
И верфь, и причал морской,
Испанских шкиперов-бородачей,
Таинственную красоту кораблей
И моря зов колдовской.
И вольной песни слова
Звучат сквозь рокот волны:
"Мальчишечьи сны, как ветер, вольны,
И юность всегда права".
Я помню крепости грозный вал
И бастионы вокруг,
Утренней пушки резкий сигнал,
И как барабан ей отвечал,
И горна звенящий звук.
И смелой песни слова
В их музыке мне слышны:
"Мальчишечьи сны, как ветер, вольны,
И юность всегда права".
Я помню вдали канонады гром;
Я вижу на берегу
Могилы, где вечным уснули сном
Погибшие в честном бою морском,
Давая отпор врагу.
И прежней песни слова
Суровой скорби полны:
"Мальчишечьи сны, как ветер, вольны,
И юность всегда права".
Я снова вижу наши леса
Сквозь сеть дрожащих ресниц;
И старых, милых друзей голоса
Ко мне возвращаются, как в небеса
Весной - щебетанье птиц.
И тихой песни слова
Минувшим озарены:
"Мальчишечьи сны, как ветер, вольны,
И юность всегда права".
Я помню молнии дерзких дум,
Восторг и печаль в душе,
И гул предчувствий, и крови шум,
Надежды, обуревавшие ум,
Которым не сбыться уже.
И вещей песни слова
Доносятся из тишины:
"Мальчишечьи сны, как ветер, вольны,
И юность всегда права".
Есть то, о чем нельзя рассказать -
И позабыть нельзя;
Туман, что прокрадывается, как тать,
И заставляет сердце дрожать,
И застилает глаза.
И старой песни слова
Тоскою напоены:
"Мальчишечьи сны, как ветер, вольны,
И юность всегда права".
Теперь, приезжая в город родной,
Не узнаю никого;
Но так же деревья машут листвой
И веет ветер береговой, -
В знакомом шуме его
Звучат все те же слова,
Порывисты и нежны:
"Мальчишечьи сны, как ветер, вольны,
И юность всегда права".
И, памятью давних дней окружен,
В Оленьей роще стою -
И там под сенью прохладных крон,
Как болью, внезапным счастьем пронзен,
Встречаю юность свою.
И чудной песни слова
В напеве листьев слышны:
"Мальчишечьи сны, как ветер, вольны
И юность всегда права".
Перевод Г. Кружкова
"My Lost Youth"
_______________________________________
к началу страницы
Обломки мачт
Мы зябко жались к очагу,
Сквозило в щели ветхих рам,
Дощатый дом на берегу
Стоял, открытый всем ветрам.
Кривые улочки вдали,
Портовый сонный городок,
Руины форта, корабли,
Маяк и допотопный док.
Так мы сидели у огня,
И только голос - твой и мой -
В лучах тускнеющего дня
Боролся с сумеречной тьмой.
Мы вспомнили о прожитом,
О счастье вместе, бедах - врозь,
О том, что было, и о том,
Что быть могло, но не сбылось.
О наших мертвых, о живых,
Чьей дружбою не дорожим,
О тех минутах роковых,
Когда становишься чужим,
Когда молчишь о дорогом,
Потерю осознав едва,
Или кричишь, но о другом,
И тратишь попусту слова.
И сами наши голоса
Звучали странно в темноте,
Как облетевшие леса, -
Слова ненужные, не те, -
Застыли на губах они,
Тем яростнее и светлей
В печи пылали головни -
Обломки мертвых кораблей.
И угасали навсегда,
Когда по стынущим волнам
Проплыли в памяти суда,
Не возвратившиеся к нам.
И завывающая мгла,
И волн неразрешимый спор,
И дрожь оконного стекла
Наш подхватили разговор,
Пока воскресший треск огня
К былым не примешался снам
К счастливой сутолоке дня,
Не возвратившегося к нам...
О пламя изнутри, извне,
Что согревает нас, реши, -
Обломки мачт в печном огне
Или пожар на дне души!
Перевод Р. Дубровкина
"The Fire of Drift Wood"
__________________________________
к началу страницы
Песочные часы
Песок Аравии, песок пустыни,
Бегущий за стеклом,
Ты соглядатай времени отныне,
Рассказчик о былом.
Тысячелетьями в полдневных странах
Кружил тебя самум,
Картинами твоих историй странных
Мой отуманен ум.
Ты помнишь дым становий, запах гари? -
На юг верблюды шли,
В чужой Египет сыновья Агари
Иосифа вели.
Быть может, провозвестнику Закона
Ты обжигал стопы
И вслед за колесницей фараона
Ложился у тропы?
Ты помнишь беглецов из Назарета,
Марию и Христа,
Чья вера залила потоком света.
Пустынные места!
Ты в монастырской побывал ограде,
Где до вечерней тьмы
Отшельник пел под пальмами Энгадди
Давидовы псалмы.
У стен Бассора, в караван-сарае,
Ты разглядел в пыли
Паломников, что с мыслями о рае
В святую Мекку шли?
Таким и вправду был твой день вчерашний,
Или не помнишь сам?
Отныне узником стеклянной башни
Ты счет ведешь часам.
Но взгляд мой дерзко раздвигает стены,
И за мечтою вслед
Уносится в пески мой ум смятенный,
В седую толщу лет.
И тоненькая струйка золотая
Возносится в зенит,
В огромную колонну вырастая,
И душу леденит.
И все таинственнее, все безмерней
Растет за нею тень,
Все дальше, дальше по заре вечерней,
Но угасает день,
И мысль не в силах следовать причуде,
Сомкнулись небеса:
Иссяк песок в магическом сосуде,
Отмерив полчаса.
Перевод Р. Дубровкина
"Sand Of The Desert In An Hour-Glass"
________________________________________
к началу страницы
Постройка корабля
"Выстрой, корабельный мастер,
Нам корабль без промедленья, -
Пусть не дрогнет он в ненастье,
Вступит с бурями в сраженье!"
Такая речь
Способна мастера зажечь.
Он душу вкладывает в труд,
А лишь тогда дела живут!
Улыбка промелькнула на устах
И скрылась. Так приливы и отливы
Играют вкруг судов, на якорях
Качающихся горделиво.
И молвил он, веселья полный:
"В короткий срок со стапелей
Прекраснейший из кораблей
Сойдет на северные волны".
И первым делом мастерски,
Во всех деталях, от руки
Решил модель соорудить,
Во всем подобную натуре -
Как сын отцу - в миниатюре,
Чтобы по ней корабль большой
Построить с нужной быстротой
И на модели без труда
Любой вопрос решить всегда.
Работая, он вспоминал
Суда, которые знавал.
Чертеж на стенке красовался,
На нем корабль. Он отличался
От всех, "Грейт Харри" - так он звался:
Неповоротлив, как утес,
Приподняты корма и нос,
Огни ночные двух цветов,
И восемь башен угрожали,
Как в замке, где они взирали
На мост подъемный и на ров.
С улыбкой мастер говорит:
"Иной придам я судну вид!"
И впрямь корабль иным растет:
Просторны трюмы, быстрый ход.
На диво всем сооружен:
Широкодонным, чтобы шквал
Всей силой парус надувал,
Не опрокинув корабля;
И носа и кормы наклон
К бортам с изящной кривизной,
Чтоб чутко слушался руля;
И струи оттесненных вод,
Смыкаясь за его кормой,
Все ускоряли плавный ход.
Взял модель искусный мастер -
Тот корабль миниатюрный,
Что не дрогнет и в ненастье
И с волною спорит бурной.
В большие груды под навес
Уложен корабельный лес,
Каштан, и дуб, и вяз, а вот
Кряжи кедровые лежат,
И каждый кряж могуч, горбат,
И кедры те привезены
Из Каролины, той страны,
Где шумный Роанок ревет.
О, нет предела, нет преград
Для человека! Мысль и труд
Приводят колесо в движенье.
И в том и в этом направленье
Суда во все концы идут,
И вносит дружно каждый штат
В постройку корабля свой вклад.
Вставало солнце из глубин,
И длинная ложилась тень, —
Ее как будто исполин
Взял килем для большой ладьи,
Построенной в единый день.
Строитель-солнце на рассвете
Расположило тени эти,
А труд людей был неприметен.
Покуда мастер говорил,
Облокотясь на якорь шхуны,
С ним рядом встал строитель юный
И звук его речей ловил.
Вал океанский в берег бил,
И грохот возникал в тиши,
И, право, были хороши
Они вдвоем: старик седой.
И собеседник молодой, -
Старик, кем судно не одно
Когда-то было создано,
И юноша, кому строитель
Отдаст свой опыт, как учитель,
И руку дочери своей, -
Когда сойдет со стапелей
Прекраснейший из кораблей.
"Что ж, - молвил мастер, - начинай!
На стапель брусья подымай,
Как план указывает мой.
Получше выбирай, смотри!
Гнилого леса не бери!
Здоровый, крепкий надо брать, -
Он судну нашему под стать!
Здесь кедры с мэнскою сосной
Железной мы скрепим скобой.
Корабль наш - дом, и слава в нем,
"Союз"» его мы назовем;
Его мы пустим по волнам,
И в жены дочь тебе отдам".
Такая речь
Способна юношу зажечь:
Он молча в сторону взглянул,
И гордо взгляд его блеснул,
Когда нежданно у крыльца,
Близ домика ее отца,
Невесты силуэт мелькнул.
Луч солнца золотил ее висок,
И свеж был цвет ее девичьих щек,
Их утренний румянил ветерок.
Она была как стройный челн -
На отдыхе, у отмели морской,
Куда не смеет досягнуть прибой,
А юноша был дерзкой силы полн,
Как океан с грядой бурливых волн.
Искусны руки, зорок глаз
У всех, кто любит в первый раз.
Не ум, а сердце их влечет
К завоеванию высот, -
Тот, кем любовь руководит,
Всегда и всюду победит.
Как только солнце поднялось,
Большое дело началось.
Разнообразных звуков хор
Наполнил корабельный двор -
И звон пилы, и бревен стук,
Покорных власти мощных рук.
Работа так согласно шла,
Что раньше, чем сгустилась мгла,
Был киль большого корабля
Скреплен болтами в ширину
И выведен во всю длину,
Уложенный на стапеля.
О, трижды, трижды счастлив тот,
Кто труд свой хорошо начнет,
И нет ни в чем ему преград,
Когда дела идут на лад!
В трудах горячий день пролетел.
У дома мастера юноша сел.
И тихая девушка рядом с ним,
А мастер, окончив немало дел,
Стоял в дверях под бризом ночным.
И речь повел старик о морях,
О гибели шхун в разъяренных волнах,
Об испанских пиратах, припомнил суда,
Пропавшие в дальних краях навсегда,
Рассказывал он о матросской судьбе,
Сокровищах, бедствиях, вечной борьбе,
О страсти бродяжить, по свету гулять,
Как ветер, которого не удержать,
О зове волшебном далекой земли,
Где тени от пальм на песок легли,
Где волны, гулкие, как гром,
Дробят мадагаскарские утесы
И лижут ноги смуглого матроса,
Что спит беспечно на песке сыром.
И девушка вдаль смотрела, в туман,
Внимая рассказам о тайнах пучин,
О хищно разверстой пасти глубин,
Ибо на Смерть похож океан,
Разлучая навек иль связуя людей.
Отец умолк, и в тишине
Жар в трубке вспыхивал сильней,
А лица молодых людей
Застыли, словно в смутном сне.
И старый увидал моряк
То, что скрывал вечерний мрак:
Головка девичья чуть-чуть
Склонилась к юноше на грудь.
Проходят дни, корабль растет.
Из лучших строевых пород
Форштевень собран превосходно,
И в симметрии благородной
Весь облик шхуны предстает.
А у кормы и вдоль бортов
Не молкнет говор молотков.
Бегут недели. Наконец,
Красы и силы образец,
Корабль в обшивке - горд, могуч -
Рисуется на фоне туч,
А рядом вьется дым кругами
Над раскаленными углями,
Где черно-вязкая смола,
Переливаясь из котла,
Бурлит, вскипая пузырями.
А в стуке молотков упорном
Звенит широко и задорно,
Взлетая ввысь до облаков.
Напев строителей судов:
"Выстрой, корабельный мастер,
Нам корабль без промедленья, -
Пусть не дрогнет он в ненастье,
Вступит с бурями в сраженье!"
И, медной полосой обшит,
Руль мощный на песке лежит, -
Подобно мысли, поведет
Он шхуну по морю вперед.
С ним рядом якорь, чья рука
Не остановится, пока
Не схватится за грунт морской,
Спасая судно в шторм любой.
Резная дева украшает
Нос корабля, она витает
Над морем в мантии своей,
Как будто мчится средь зыбей,
И смотрит далеко вперед, —
Не нимфа, не богиня вод
Так привлекательна, о нет,
То дочки мастера портрет.
Порою маяка лучи
Вдруг осветят ее в ночи,
Летящую во тьме седой,
Как дух над бездною морской,
И мнится - дивный рулевой
Корабль свой призрачный ведет
В туманах неизвестных вод.
А ну-ка, глянь!
Грот, фок, бизань -
Все мачты стали по местам,
И ванты их крепят к бортам.
Давно
В гористых чащах Мэна, где скользит олень,
В морозный зимний день,
Когда снегами было все занесено,
Те сосны срублены, те сосны-исполины
Могучие волы,
Пыхтя и задыхаясь от усилий,
Их потащили
В долины вниз, и, с пленных королей,
С них снимут зелень бурную кудрей.
Обнажены, с открытой головою,
Они познают силу урагана
И дикое волненье океана,
Чей вечный рев
Напомнит им о говоре лесов.
Но не увидеть им вовек
Родной страны туманы.
А сколько стройных рей,
Чей контур прям и прост,
Укреплено для множества снастей!
На мачте, как священный знак,
Наш бело-сине-алый флаг
В содружестве полос и звезд!
И странник одинокий, средь скитаний,
В чужом порту,
Увидя этот флаг, шумящий на лету,
Почувствует приветливую руку,
Протянутую родиной в разлуку,
И сладостный прилив воспоминаний.
Все свершено, и наконец
Приходит день счастливый,
Труда и радости венец.
Сегодня спуск. Корабль готов.
Из легких облаков,
Из глубины залива
Выходит солнце горделиво.
И древний океан,
Как юноша, могуч и страстью обуян.
Он, отдыха не знавший никогда,
Вскипает в золотых песках бурливо.
И сердце бьется в нем не уставая.
По всей длине прилива,
Как снег седа,
Косматая струится борода,
С дыханием его груди взлетая.
Седой жених невесту ждет,
И вот она стоит,
Спокойствие храня.
Песок у ног ее блестит,
И в честь торжественного дня
Все флаги, как убор венчальный,
Отражены волной хрустальной.
Она готова вскоре
Сойти в синеющее море.
А вот, с невестою другой,
Жених влюбленный, молодой!
Хоть палуба бела,
Но облака и вымпела
Ковер из золотых теней
Кладут пред ним и перед ней.
Обряд закончен. Спет псалом.
Со светлым, радостным лицом
Жених склонился пред отцом,
И руку жмет почтенный мастер
Тому, кто сыном стал ему,
И в щеку он целует дочь,
Но слез не в силах превозмочь.
Чтоб не заплакать самому,
Тут поднимает голос ровный
Священник, их отец духовный.
Он стадо пас, но не земля
Служила пастбищем, а море,
Их дом был - кубрик корабля,
Им маяки светили на просторе.
Им слово пастыря давало силы,
Оно остерегало и бодрило,
Но жениху сегодня в тягость было.
А пастырю знакомы до конца
Матросские сердца,
Их радости, печали и дела -
Где мель, а где подводная скала.
Он знал, как, нарушая жизни ход,
Их темное желание влечет
И тянет - тут нельзя помочь! -
С прямого курса прочь!
И вот что он сказал тогда:
"Мы все как дальние суда:
Идем ли в плаванье куда,
Или домой, или в ремонт, -
Кругом повсюду горизонт,
И всем нам кажется, что он
То вознесен, то погружен.
Над ним стеною небосвод,
Под той стеной корабль пройдет.
Увы, не море, не суда
Упали или вознеслись, -
Мы сами вверх и вниз
Качаемся: то в вышину
Взлетим нежданно,
То снова рухнем в глубину,
В пучину океана.
О, если бы душа у нас.
Как в бронзовом кольце компáс,
Давала правильный ответ,
Где долг, где грех, где да, где нет!
Мы верный курс нашли б во мгле
К желанной, радостной земле.
Где на счастливых берегах
Нас ждет блаженство, а не страх!"
И сразу мастер
Движением руки
Дал знак, и молотки,
Послушные его словам,
Вдруг застучали здесь и там:
Подпорки в стороны! Вперед!
Смотри, смотри, - ладья живет!
Пошла, пошла! Взметая пыль,
Скользит, дрожа, тяжелый киль
И, землю оттолкнув, рывком,
Огромным радостным прыжком
Бросается в объятья океана.
И вот протяжный громкий клик,
Клик торжества тогда возник
В честь океана в светлый миг:
"Возьми ее, седой старик,
С ее волшебной красотой
И ей объятия раскрой!"
Ее в объятия свои,
Лаская, принял океан,
Ее лелеет великан
Лазурным лепетом струи.
Плыви вперед! Наперекор
Волнам и ветру, все вперед!
Дрожанье губ и влажный взор
Знак радости, а не забот.
Ты тоже в путь вступаешь свой
Прелестной любящей женой,
Среди знакомых берегов
Плыви, и не страшись врагов,
И слушай сердца вещий зов.
Ведь кротость и любовь сильней,
Чем бури самых грозных дней,
И благородной жизни свет
Не гаснет до скончанья лет!
Плыви, корабль! Счастливый путь!
Плыви, "Союз", великим будь!
С тобой отныне человек
Свою судьбу связал навек,
С тобою легче дышит грудь.
Нам ведом мастер, кто создал
Твой киль и ребра обтесал,
Усилий не щадя своих,
Каков был молотков удар,
Какой был в кузне зной и жар
При ковке якорей твоих.
Тебе удары не страшны, -
Ведь это только плеск волны,
И ветры хлещут по волнам,
Не угрожая парусам.
Пусть мели, бури на пути!
Огням обманным не свести
Тебя с дороги. Курс прямой!
Мечта живет у нас в сердцах, -
Она всегда сильней, чем страх, -
Мы все с тобой, всегда с тобой!
Перевод Е. Полонской
"The Building Of The Ship"
__________________________________________
к началу страницы
Скачка Поля Ревира
Из "Рассказов придорожной гостиницы"
Запомните, дети, - слышал весь мир,
Как в полночь глухую скакал Поль Ревир...
То было в семьдесят пятом году,
В восемнадцатый день апреля, - в живых
Уж нет свидетелей лет былых.
Он другу сказал: "Я сигнала жду.
Когда из города наступать
Начнут британцы, ты дай мне знать,
На Северной церкви зажги звезду, -
Одну, если сушей, а морем - две.
Я буду с конем бродить в траве
На том берегу, и, увидев сигнал,
Коня бы я в бешеной скачке погнал,
Чтоб всюду с оружьем народ вставал!
Спокойной ночи!" И вот в челноке
К Чарлстону он поплыл по реке.
Всходила луна, и призрачный свет
Залив серебрил, где стоял "Сомерсет",
Британский военный корабль, как фантом.
Скрещение мачт и рей средь тьмы
Казалось железной решеткой тюрьмы.
А черный корпус, расплывшись пятном,
Дрожал, отраженный в заливе морском.
Бродил по улицам верный друг,
Чутко внимая всему вокруг.
В ночной тишине он услышал вдруг
У ворот казарм подозрительный стук,
Оружия звон и размеренный шаг.
Это идут гренадеры сквозь мрак
К судам, где британский реет флаг.
На колокольню при свете звезд,
Мерцающих в бездне черных небес,
По лесенке он осторожно полез,
И голуби в страхе взлетели с гнезд
На пыльных балках темных стропил.
И рой теней его обступил.
Он слушал ступенек скрип и треск,
Крыл голубиных тревожный всплеск,
И всюду была ночная тишь,
И лишь по скатам соседних крыш
Струился холодный лунный блеск.
Внизу, словно лагерь - привал мертвецов,
Стояли шатрами холмы могил,
Где каждый мертвец, как солдат, почил,
Улегшись навеки в глубокий ров.
А ветер, заняв караульный пост,
Дозором обходит ночной погост
И шепчет всем спящим: "Тревоги нет!"
На миг, словно в белый саван одет,
И он почувствовал чары луны
И мертвой кладбищенской тишины.
Когда же очнулся, взглянул туда,
Где узким потоком речная вода
Втекала в широкий морской залив, -
Уже поднимал океанский прилив
Готовые с якоря сняться суда.
Условного знака на том берегу
Все ждет Поль Ревир на росистом лугу.
В ботфортах, шпорами тихо звеня,
Пройдется, погладит по шее коня,
Потом в нетерпении топнет ногой
И пристально смотрит на берег другой.
Подтянет подпругу, поправит седло.
Уже от месяца стало светло,
А башня Северной церкви во тьме
Над кладбищем мрачно стоит на холме.
Все ждет он и смотрит. Уж время прошло,
Вдруг видит - звездой огонек замигал,
То дан с колокольни желанный сигнал!
В седло он вскочил, - повод в ладонь.
Заржал и храпит в нетерпенье конь.
Второй сигнал! Он коня погнал!
Еще деревушка спокойно спит.
Но в лунном свете промчалась тень,
Да искру метнул дорожный кремень
У скачущей лошади из-под копыт,
И под подковой звенит тропа.
Сейчас народа решится судьба.
Та искра, что высек подковою конь,
Повсюду зажгла восстанья огонь.
Вот он на холме, и Мистик-река,
Встречая прилив, блестит, широка,
Он слышит, как ветер в ушах свистит,
Как мягко бьют под ольхой по песку
И звонко о камень гремят на скаку
Удары быстрые конских копыт.
На башне пробило двенадцать часов,
Когда проскакал он Медфордский мост.
Он слышал первый крик петухов
И яростный лай цепных собак.
С реки повеял холодный мрак,
И саван тумана одел погост.
На башне глухо пробило час,
Когда прискакал Поль Ревир в Лексингтон,
И флюгер дремал, позолотой лучась,
Когда по улице мчался он.
Окошки Дома Собраний, пусты,
Мерцали мертвенно из темноты,
Как будто той крови страшась, что тут
На площади утром еще прольют.
Пробило два, когда наконец
У Конкорда он проскакал через мост.
Он слышал на фермах блеянье овец
И щебет проснувшихся птиц средь ветвей
Заря над лугами блеснула светлей,
Померкло мерцанье последних звезд.
Храбрец не один еще мирно спал,
Кто в этот памятный день на мосту
От пули мушкетов британских пал
В бою за свободу на славном посту.
Остальное по книгам известно вам:
Как пришлось британцам бежать по полям,
Как фермеры гнали наемных солдат,
Сражая их пулями из засад.
И били без промаха в красный мундир,
Огнем прицельным со всех сторон
Врагу нанося тяжелый урон
И на ходу вбивая заряд.
Так в полночь глухую скакал Поль Ревир.
Его тревожный призывный крик
До каждой деревни и фермы достиг,
Нарушив дремотный покой и мир.
Вдруг голос из тьмы, в дверь удар кулака
И слово, что эхом несется в века.
То слово из Прошлого ветер ночной
Разносит над нашей большою страной,
То в час тревоги, нарушившей мир,
Народ весь, поднявшись, слышит сквозь тьму,
Как в полночь с призывом несется к нему
На скачущей лошади Поль Ревир.
Перевод М. Зенкевича
"Paul Revere's Ride"
___________________________________________
к началу страницы
Эмма и Эгинхард
Из "Рассказов придорожной гостиницы"
Был Карл Великий мудрый властелин;
Он повелел, чтоб сделал Алкуин,
Советник императора и друг,
Двор ахенский рассадником наук,
Чтоб научил он принцев - управлять,
А подданных - смиренье проявлять.
И в юношей вливал за годом год
Ученый сакс Писанья сладкий мед;
Иным давал напиться допьяна
Искристого истории вина;
Грамматикой одних он насыщал,
Других же к тайнам звезд он приобщал.
У всех почтенье вызывал монах,
Когда бродил он с книгою в руках
И шаг его размеренный был слит
С послушным эхом монастырских плит.
Или когда потоком дивных слов
Он пробуждал умы учеников.
Душою прост, осанкой величав,
Он кроток был, но строго блюл устав.
Блистая, словно солнце меж светил,
Всех сверстников своих превосходил
Франк юный, - Эгинхардом звался он.
Красив лицом, приветлив, добр, умен,
В короткий срок он с легкостью постиг
Громоздкую премудрость древних книг;
Над чем неделями корпел иной,
То было для него пустой игрой.
Плечами пожимал отец Смарагд:
Нет, видно, с адом заключил контракт
Мальчишка, к дьяволу попавший в сеть!
Иначе как сумел бы одолеть
Свой Тривиум без розог сей школяр?
Но Алкуин сказал: "То божий дар".
Грамматики и Логики знаток,
Риторики он сложность превозмог;
Он Счет и Геометрию постиг
И в тайны Астрономии проник,
Был в Музыке искусен юный франк
И пел любовь, провидя миннезанг.
Об Эгинхарде толковал весь двор,
И, слушая похвал согласный хор,
Подумал император: "Отрок сей -
Находка для империи моей.
Пусть учится всему, что должен знать
Тот, кто рожден державой управлять.
Его своим писцом я изберу".
Так Эгинхард был призван ко двору.
И, в честь войдя, любимец молодой
Стал государю правою рукой.
Располагал к себе он всех людей
И красотой и скромностью своей.
Он был отшельник в суете дворца,
Смягчал нередко грубые сердца
И, книжник сам, умел к себе привлечь
Баронов, чтивших лишь кулак да меч.
Он знанье приобрел державных дел, -
Все было, как монарх предусмотрел.
Но и король предусмотреть не мог
Того, что называют словом - рок.
Домой вернулась из монастыря
Прекрасная, как юная заря,
Принцесса Эмма. Часто Эгинхард
Слыхал, как пел о ней придворный бард.
Писец смотрел из своего окна,
Как, рыцарей толпой окружена,
Она во двор, въезжала поутру.
Потом ее он видел на пиру.
Он как-то встретил Эмму, выйдя в сад.
На юношу подняв лучистый взгляд,
Она невинный задала вопрос:
"Скажи, в чем тайный смысл прекрасных роз?"
Прихлынула к его ланитам кровь,
И он шепнул: "Их тайный смысл - любовь!"
Где я найду слова, чтоб объяснить,
Как страсть прядет невидимую нить,
Как сердце, к сердцу пролагая путь,
Умеет зоркость стражи обмануть?
Не нужен был принцессе ни один
Прославленный в сраженьях паладин,
Закованный в сверкающую сталь,
Ни знатный пэр, ни гордый сенешаль;
Их блеск - о, таинство любви! - померк:
Их всех затмил безвестный скромный клерк.
Но минули дни света и тепла,
Цветы увяли, осень подошла.
С деревьев за листом срывался лист,
То рдян, как кровь, то нежно золотист.
Поэт, их видя, вспоминал о том,
Как громовержец золотым дождем
К Данае низвергался. Ведь поэт
Чтит лишь любовь и страстью лишь согрет.
Нет больше тайных встреч в тени аллей
Среди гвоздик, тюльпанов и лилей.
Осталась лишь одна из всех отрад:
По вечерам мерцаньем двух лампад,
В окне принцессы и в окне писца,
Друг с другом говорили их сердца.
Но, страсть свою не в силах превозмочь,
Раз Эгинхард, когда спустилась ночь,
Двор пересек широкий и пустой,
По лестнице поднялся винтовой,
Тихонько дверь к принцессе отворил
И перед ней колено преклонил.
Дотронувшись, как лезвием меча,
Своей рукою до его плеча,
Она шепнула: "Рыцарь, встань с колен!
Тебе сегодня сердце дам я в плен".
Часы текли... Вдруг в башню к ним проник
Ликующий и горделивый крик.
То пел петух, как будто говоря:
"Мир, пробудись! Забрезжила заря!"
Пришла пора - о время, скор твой бег! -
Расстаться им... Но за ночь выпал снег!
И двор, покрытый белой пеленой,
Посеребрен холодною луной.
"Погибли мы! Не миновать беды! -
Воскликнул он. - Как скрыть мои следы?"
Но нет для женской хитрости преград,
Когда любви опасности грозят.
В ту ночь монарх, бессонницей томим,
Встал до рассвета. Пред окном своим
Он размышлял, смотря на сонмы звезд, -
Как божий мир разумен, как он прост,
Как много счастья и покоя тут,
Когда в его державе столько смут.
Но кто же это, крадучись, как вор,
Идет от башни Эммы через двор?
Под ношей тяжкой согнута спина.
То - женщина. Не видно, кто она,
Но император понял наконец,
Что ноша женщины - его писец.
Оставив клерка у его дверей.
Она вернуться хочет поскорей,
И в этот миг - как сердце сжала боль! -
Свою родную дочь узнал король.
Отец стоял как громом поражен.
Не вырвался из уст ни крик, ни стон.
Он у окна застыл, окаменев.
В его душе теснились скорбь и гнев.
Но что природе до скорбей людских?
И над зубцами башен городских,
Всему живому новый день даря,
Победно встала алая заря.
Вдруг солнце показалось над землей.
Закутанной в свой саван снеговой,
И мертвая земля вновь ожила.
Блистают шпили, крыши, купола,
Пылает золотой пожар везде:
В дымках из труб, у аиста в гнезде.
Стоял все в той же позе государь,
Когда его любимый секретарь
Почтительно переступил порог,
Чтобы дневной свой получить урок.
Но с ласковой улыбкой властелин
Сказал ему: "Не торопись, мой сын.
Сейчас я должен - медлить здесь не след -
Созвать мой государственный совет;
А через час тебе я объявлю,
Чем послужить ты можешь королю".
Едва ушел влюбленный сей поэт,
Как государь велел созвать совет
И, пригласив всех пэров в тронный зал,
О том, что было ночью, рассказал.
"Что делать с ним?" - свою спросил он знать.
И кто сказал - казнить, а кто - изгнать.
Но император им ответил: "Нет!
Я не приму жестокий ваш совет.
Казнить? Но жизнь - священный дар творца!
Изгнать? Но тайна выйдет из дворца!
Ваш суд неправ. Мудрейший Алкуин!
Однажды мой наследник, принц Пипин,
Спросил у вас: "Что значит человек?"
И ваш ответ запомнил я навек.
Сказали вы: "Он путник в мире сем,
И лишь в земле он обретет свой дом".
Любой из нас лишь глиняный сосуд;
И гордый сюзерен, творящий суд,
Из праха создан, как и низкий смерд.
Суд справедлив, когда он милосерд.
Сей бедный путник выкрал из дворца
Жемчужину монаршего венца;
Но горностаем царственным могу
Я скрыть следы ночные на снегу".
Тут Эгинхард был призван в тронный зал,
И государь при всех ему сказал:
"Мой милый сын - ведь я тебя люблю
Поистине как сына - королю
Усердно ты и преданно служил,
А он тебя ничем не наградил.
Клянусь перед лицом своих вельмож,
Что ныне ты награду обретешь.
Среди моих сокровищ есть одно, -
О нем мечтают многие давно;
Но, отказав князьям и королям,
Сегодня я тебе его отдам".
Тут распахнулись двери, и вошла,
Как майский день прекрасна и светла,
Принцесса Эмма. Каждый видеть мог
Ее смущенье по румянцу щек.
К ней добрый император подошел
И к Эгинхарду за руку подвел.
"Мой сын, - ему он молвил, - вот мой дар.
Пускай увидят все, и млад и стар,
Как, награждая верного слугу,
Я стер следы на девственном снегу".
Перевод М. Донского
"Emma And Eginhard"
____________________________________________
к началу страницы
The Cross Of Snow
In the long, sleepless watches of the night,
A gentle face - the face of one long dead -
Looks at me from the wall, where round its head
The night-lamp casts a halo of pale light.
Here in this room she died; and soul more white
Never through martyrdom of fire was led
To its repose; nor can in books be read
The legend of a life more benedight.
There is a mountain in the distant West
That, sun-defying, in its deep ravines
Displays a cross of snow upon its side.
Such is the cross I wear upon my breast
These eighteen years, through all the changing scenes
And seasons, changeless since the day she died.
_______________________________________________________
к началу страницы
A Day Of Sunshine
O gift of God! O perfect day:
Whereon shall no man work, but play;
Whereon it is enough for me,
Not to be doing, but to be!
Through every fibre of my brain,
Through every nerve, through every vein,
I feel the electric thrill, the touch
Of life, that seems almost too much.
I hear the wind among the trees
Playing celestial symphonies;
I see the branches downward bent,
Like keys of some great instrument.
And over me unrolls on high
The splendid scenery of the sky,
Where though a sapphire sea the sun
Sails like a golden galleon,
Towards yonder cloud-land in the West,
Towards yonder Islands of the Blest,
Whose steep sierra far uplifts
Its craggy summits white with drifts.
Blow, winds! and waft through all the rooms
The snow-flakes of the cherry-blooms!
Blow, winds! and bend within my reach
The fiery blossoms of the peach!
O Life and Love! O happy throng
Of thoughts, whose only speech is song!
O heart of man! canst thou not be
Blithe as the air is, and as free?
___________________________________________
к началу страницы
Four By The Clock
"Nahant, September 8, 1880,
Four o'clock in the morning."
Four by the clock! and yet not day;
But the great world rolls and wheels away,
With its cities on land, and its ships at sea,
Into the dawn that is to be!
Only the lamp in the anchored bark
Sends its glimmer across the dark,
And the heavy breathing of the sea
Is the only sound that comes to me.
______________________________________________
к началу страницы
The Open Window
The old house by the lindens
Stood silent in the shade,
And on the gravelled pathway
The light and shadow played.
I saw the nursery windows
Wide open to the air;
But the faces of the children,
They were no longer there.
The large Newfoundland house-dog
Was standing by the door;
He looked for his little playmates,
Who would return no more.
They walked not under the lindens,
They played not in the hall;
But shadow, and silence, and sadness
Were hanging over all.
The birds sang in the branches,
With sweet, familiar tone;
But the voices of the children
Will be heard in dreams alone!
And the boy that walked beside me,
He could not understand
Why closer in mine, ah! closer,
I pressed his warm, soft hand!
____________________________________
к началу страницы
Woods In Winter
When winter winds are piercing chill,
And through the hawthorn blows the gale,
With solemn feet I tread the hill,
That overbrows the lonely vale.
O'er the bare upland, and away
Through the long reach of desert woods,
The embracing sunbeams chastely play,
And gladden these deep solitudes.
Where, twisted round the barren oak,
The summer vine in beauty clung,
And summer winds the stillness broke,
The crystal icicle is hung.
Where, from their frozen urns, mute springs
Pour out the river's gradual tide,
Shrilly the skater's iron rings,
And voices fill the woodland side.
Alas! how changed from the fair scene,
When birds sang out their mellow lay,
And winds were soft, and woods were green,
And the song ceased not with the day!
But still wild music is abroad,
Pale, desert woods! within your crowd;
And gathering winds, in hoarse accord,
Amid the vocal reeds pipe loud.
Chill airs and wintry winds! my ear
Has grown familiar with your song;
I hear it in the opening year,
I listen, and it cheers me long.
___________________________________________
к началу страницы
The White Czar
The White Czar is Peter the Great. Batyushka, Father dear, and Gosudar,
Sovereign, are titles the Russian people are fond of giving to the Czar in
their popular songs.
Dost thou see on the rampart's height
That wreath of mist, in the light
Of the midnight moon? O, hist!
It is not a wreath of mist;
It is the Czar, the White Czar,
Batyushka! Gosudar!
He has heard, among the dead,
The artillery roll o'erhead;
The drums and the tramp of feet
Of his soldiery in the street;
He is awake! the White Czar,
Batyushka! Gosudar!
He has heard in the grave the cries
Of his people: "Awake! arise!"
He has rent the gold brocade
Whereof his shroud was made;
He is risen! the White Czar,
Batyushka! Gosudar!
From the Volga and the Don
He has led his armies on,
Over river and morass,
Over desert and mountain pass;
The Czar, the Orthodox Czar,
Batyushka! Gosudar!
He looks from the mountain-chain
Toward the seas, that cleave in twain
The continents; his hand
Points southward o'er the land
Of Roumili! O Czar,
Batyushka! Gosudar!
And the words break from his lips:
"I am the builder of ships,
And my ships shall sail these seas
To the Pillars of Hercules!
I say it; the White Czar,
Batyushka! Gosudar!"
"The Bosphorus shall be free;
It shall make room for me;
And the gates of its water-streets
Be unbarred before my fleets.
I say it; the White Czar,
Batyushka! Gosudar!"
"And the Christian shall no more
Be crushed, as heretofore,
Beneath thine iron rule,
O Sultan of Istamboul!
I swear it; I the Czar,
Batyushka! Gosudar!"
_____________________________________
к началу страницы
The Siege Of Kazan
Black are the moors before Kazan,
And their stagnant waters smell of blood:
I said in my heart, with horse and man,
I will swim across this shallow flood.
Under the feet of Argamack,
Like new moons were the shoes he bare,
Silken trappings hung on his back,
In a talisman on his neck, a prayer.
My warriors, thought I, are following me;
But when I looked behind, alas!
Not one of all the band could I see,
All had sunk in the black morass!
Where are our shallow fords? and where
The power of Kazan with its fourfold gates?
From the prison windows our maidens fair
Talk of us still through the iron grates.
We cannot hear them; for horse and man
Lie buried deep in the dark abyss!
Ah! the black day hath come down on Kazan!
Ah! was ever a grief like this?
_____________________________________________
к началу страницы
Footsteps Of Angels
When the hours of Day are numbered,
And the voices of the Night
Wake the better soul, that slumbered,
To a holy, calm delight;
Ere the evening lamps are lighted,
And, like phantoms grim and tall,
Shadows from the fitful firelight
Dance upon the parlor wall;
Then the forms of the departed
Enter at the open door;
The beloved, the true-hearted,
Come to visit me once more;
He, the young and strong, who cherished
Noble longings for the strife,
By the roadside fell and perished,
Weary with the march of life!
They, the holy ones and weakly,
Who the cross of suffering bore,
Folded their pale hands so meekly,
Spake with us on earth no more!
And with them the Being Beauteous,
Who unto my youth was given,
More than all things else to love me,
And is now a saint in heaven.
With a slow and noiseless footstep
Comes that messenger divine,
Takes the vacant chair beside me,
Lays her gentle hand in mine.
And she sits and gazes at me
With those deep and tender eyes,
Like the stars, so still and saint-like,
Looking downward from the skies.
Uttered not, yet comprehended,
Is the spirit's voiceless prayer,
Soft rebukes, in blessings ended,
Breathing from her lips of air.
Oh, though oft depressed and lonely,
All my fears are laid aside,
If I but remember only
Such as these have lived and died!
________________________________________
к началу страницы
Dante
Tuscan, that wanderest through the realms of gloom,
With thoughtful pace, and sad, majestic eyes,
Stern thoughts and awful from thy soul arise,
Like Farinata from his fiery tomb.
Thy sacred song is like the trump of doom;
Yet in thy heart what human sympathies,
What soft compassion glows, as in the skies
The tender stars their clouded lamps relume!
Methinks I see thee stand, with pallid cheeks,
By Fra Hilario in his diocese,
As up the convent-walls, in golden streaks,
The ascending sunbeams mark the day's decrease;
And, as he asks what there the stranger seeks,
Thy voice along the cloister whispers, "Peace!"
___________________________________________________
к началу страницы
Curfew
I
Solemnly, mournfully,
Dealing its dole,
The Curfew Bell
Is beginning to toll.
Cover the embers,
And put out the light;
Toil comes with the morning,
And rest with the night.
Dark grow the windows,
And quenched is the fire;
Sound fades into silence, -
All footsteps retire.
No voice in the chambers,
No sound in the hall!
Sleep and oblivion
Reign over all!
II
The book is completed,
And closed, like the day;
And the hand that has written it
Lays it away.
Dim grow its fancies;
Forgotten they lie;
Like coals in the ashes,
They darken and die.
Song sinks into silence,
The story is told,
The windows are darkened,
The hearth-stone is cold.
Darker and darker
The black shadows fall;
Sleep and oblivion
Reign over all.
________________________________
к началу страницы
My Lost Youth
Often I think of the beautiful town
That is seated by the sea;
Often in thought go up and down
The pleasant streets of that dear old town,
And my youth comes back to me.
And a verse of a Lapland song
Is haunting my memory still:
"A boy's will is the wind's will,
And the thoughts of youth are long, long thoughts."
I can see the shadowy lines of its trees,
And catch, in sudden gleams,
The sheen of the far-surrounding seas,
And islands that were the Hersperides
Of all my boyish dreams.
And the burden of that old song,
It murmurs and whispers still:
"A boy's will is the wind's will,
And the thoughts of youth are long, long thoughts."
I remember the black wharves and the slips,
And the sea-tides tossing free;
And Spanish sailors with bearded lips,
And the beauty and mystery of the ships,
And the magic of the sea.
And the voice of that wayward song
Is singing and saying still:
"A boy's will is the wind's will,
And the thoughts of youth are long, long thoughts."
I remember the bulwarks by the shore,
And the fort upon the hill;
The sunrise gun, with its hollow roar,
The drum-beat repeated o'er and o'er,
And the bugle wild and shrill.
And the music of that old song
Throbs in my memory still:
"A boy's will is the wind's will,
And the thoughts of youth are long, long thoughts."
I remember the sea-fight far away,
How it thundered o'er the tide!
And the dead captains, as they lay
In their graves, o'erlooking the tranquil bay,
Where they in battle died.
And the sound of that mournful song
Goes through me with a thrill:
"A boy's will is the wind's will,
And the thoughts of youth are long, long thoughts."
I can see the breezy dome of groves,
The shadows of Deering's Woods;
And the friendships old and the early loves
Come back with a sabbath sound, as of doves
In quiet neighborhoods.
And the verse of that sweet old song,
It flutters and murmurs still:
"A boy's will is the wind's will,
And the thoughts of youth are long, long thoughts."
I remember the gleams and glooms that dart
Across the schoolboy's brain;
The song and the silence in the heart,
That in part are prophecies, and in part
Are longings wild and vain.
And the voice of that fitful song
Sings on, and is never still:
"A boy's will is the wind's will,
And the thoughts of youth are long, long thoughts."
There are things of which I may not speak;
There are dreams that cannot die;
There are thoughts that make the strong heart weak,
And bring a pallor into the cheek,
And a mist before the eye.
And the words of that fatal song
Come over me like a chill:
"A boy's will is the wind's will,
And the thoughts of youth are long, long thoughts."
Strange to me now are the forms I meet
When I visit the dear old town;
But the native air is pure and sweet,
And the trees that o'ershadow each well-known street,
As they balance up and down,
Are singing the beautiful song,
Are sighing and whispering still:
"A boy's will is the wind's will,
And the thoughts of youth are long, long thoughts."
And Deering's Woods are fresh and fair,
And with joy that is almost pain
My heart goes back to wander there,
And among the dreams of the days that were,
I find my lost youth again.
And the strange and beautiful song,
The groves are repeating it still:
"A boy's will is the wind's will,
And the thoughts of youth are long, long thoughts."
_____________________________________________________
к началу страницы
The Golden Mile-Stone
Leafless are the trees; their purple branches
Spread themselves abroad, like reefs of coral,
Rising silent
In the Red Sea of the Winter sunset.
From the hundred chimneys of the village,
Like the Afreet in the Arabian story,
Smoky columns
Tower aloft into the air of amber.
At the window winks the flickering fire-light;
Here and there the lamps of evening glimmer,
Social watch-fires
Answering one another through the darkness.
On the hearth the lighted logs are glowing,
And like Ariel in the cloven pine-tree
For its freedom
Groans and sighs the air imprisoned in them.
By the fireside there are old men seated,
Seeing ruined cities in the ashes,
Asking sadly
Of the Past what it can ne'er restore them.
By the fireside there are youthful dreamers,
Building castles fair, with stately stairways,
Asking blindly
Of the Future what it cannot give them.
By the fireside tragedies are acted
In whose scenes appear two actors only,
Wife and husband,
And above them God the sole spectator.
By the fireside there are peace and comfort,
Wives and children, with fair, thoughtful faces,
Waiting, watching
For a well-known footstep in the passage.
Each man's chimney is his Golden Mile-stone;
Is the central point, from which he measures
Every distance
Through the gateways of the world around him.
In his farthest wanderings still he sees it;
Hears the talking flame, the answering night-wind,
As he heard them
When he sat with those who were, but are not.
Happy he whom neither wealth nor fashion,
Nor the march of the encroaching city,
Drives an exile
From the hearth of his ancestral homestead.
We may build more splendid habitations,
Fill our rooms with paintings and with sculptures,
But we cannot
Buy with gold the old associations!
__________________________________________________
к началу страницы
Emma And Eginhard
From "Tales Of A Wayside Inn"
When Alcuin taught the sons of Charlemagne,
In the free schools of Aix, how kings should reign,
And with them taught the children of the poor
How subjects should be patient and endure,
He touched the lips of some, as best befit,
With honey from the hives of Holy Writ;
Others intoxicated with the wine
Of ancient history, sweet but less divine;
Some with the wholesome fruits of grammar fed;
Others with mysteries of the stars o'er-head,
That hang suspended in the vaulted sky
Like lamps in some fair palace vast and high.
In sooth, it was a pleasant sight to see
That Saxon monk, with hood and rosary,
With inkhorn at his belt, and pen and book,
And mingled lore and reverence in his look,
Or hear the cloister and the court repeat
The measured footfalls of his sandaled feet,
Or watch him with the pupils of his school,
Gentle of speech, but absolute of rule.
Among them, always earliest in his place.
Was Eginhard, a youth of Frankish race,
Whose face was bright with flashes that forerun
The splendors of a yet unrisen sun.
To him all things were possible, and seemed
Not what he had accomplished, but had dreamed,
And what were tasks to others were his play,
The pastime of an idle holiday.
Smaragdo, Abbot of St. Michael's, said,
With many a shrug and shaking of the head,
Surely some demon must possess the lad,
Who showed more wit than ever schoolboy had,
And learned his Trivium thus without the rod;
But Alcuin said it was the grace of God.
Thus he grew up, in Logic point-device,
Perfect in Grammar, and in Rhetoric nice;
Science of Numbers, Geometric art,
And lore of Stars, and Music knew by heart;
A Minnesinger, long before the times
Of those who sang their love in Suabian rhymes.
The Emperor, when he heard this good report
Of Eginhard much buzzed about the court,
Said to himself, "This stripling seems to be
Purposely sent into the world for me;
He shall become my scribe, and shall be schooled
In all the arts whereby the world is ruled."
Thus did the gentle Eginhard attain
To honor in the court of Charlemagne;
Became the sovereign's favorite, his right hand,
So that his fame was great in all the land,
And all men loved him for his modest grace
And comeliness of figure and of face.
An inmate of the palace, yet recluse,
A man of books, yet sacred from abuse
Among the armed knights with spur on heel,
The tramp of horses and the clang of steel;
And as the Emperor promised he was schooled
In all the arts by which the world is ruled.
But the one art supreme, whose law is fate,
The Emperor never dreamed of till too late.
Home from her convent to the palace came
The lovely Princess Emma, whose sweet name,
Whispered by seneschal or sung by bard,
Had often touched the soul of Eginhard.
He saw her from his window, as in state
She came, by knights attended through the gate;
He saw her at the banquet of that day,
Fresh as the morn, and beautiful as May;
He saw her in the garden, as she strayed
Among the flowers of summer with her maid,
And said to him, "O Eginhard, disclose
The meaning and the mystery of the rose";
And trembling he made answer: "In good sooth,
Its mystery is love, its meaning youth!"
How can I tell the signals and the signs
By which one heart another heart divines?
How can I tell the many thousand ways
By which it keeps the secret it betrays?
O mystery of love! O strange romance!
Among the Peers and Paladins of France,
Shining in steel, and prancing on gay steeds,
Noble by birth, yet nobler by great deeds,
The Princess Emma had no words nor looks
But for this clerk, this man of thought and books.
The summer passed, the autumn came; the stalks
Of lilies blackened in the garden walks;
The leaves fell, russet-golden and blood-red,
Love-letters thought the poet fancy-led,
Or Jove descending in a shower of gold
Into the lap of Danae of old;
For poets cherish many a strange conceit,
And love transmutes all nature by its heat.
No more the garden lessons, nor the dark
And hurried meetings in the twilight park;
But now the studious lamp, and the delights
Of firesides in the silent winter nights,
And watching from his window hour by hour
The light that burned in Princess Emma's tower.
At length one night, while musing by the fire,
O'ercome at last by his insane desire, -
For what will reckless love not do and dare? -
He crossed the court, and climbed the winding stair,
With some feigned message in the Emperor's name;
But when he to the lady's presence came
He knelt down at her feet, until she laid
Her hand upon him, like a naked blade,
And whispered in his ear: "Arise, Sir Knight,
To my heart's level, O my heart's delight."
And there he lingered till the crowing cock,
The Alectryon of the farmyard and the flock,
Sang his aubade with lusty voice and clear,
To tell the sleeping world that dawn was near.
And then they parted; but at parting, lo!
They saw the palace courtyard white with snow,
And, placid as a nun, the moon on high
Gazing from cloudy cloisters of the sky.
"Alas!" he said, "how hide the fatal line
Of footprints leading from thy door to mine,
And none returning!" Ah, he little knew
What woman's wit, when put to proof, can do!
That night the Emperor, sleepless with the cares
And troubles that attend on state affairs,
Had risen before the dawn, and musing gazed
Into the silent night, as one amazed
To see the calm that reigned o'er all supreme,
When his own reign was but a troubled dream.
The moon lit up the gables capped with snow,
And the white roofs, and half the court below,
And he beheld a form, that seemed to cower
Beneath a burden, come from Emma's tower, -
A woman, who upon her shoulders bore
Clerk Eginhard to his own private door,
And then returned in haste, but still essayed
To tread the footprints she herself had made;
And as she passed across the lighted space,
The Emperor saw his daughter Emma's face!
He started not; he did not speak or moan,
But seemed as one who hath been turned to stone;
And stood there like a statue, nor awoke
Out of his trance of pain, till morning broke,
Till the stars faded, and the moon went down,
And o'er the towers and steeples of the town
Came the gray daylight; then the sun, who took
The empire of the world with sovereign look,
Suffusing with a soft and golden glow
All the dead landscape in its shroud of snow,
Touching with flame the tapering chapel spires,
Windows and roofs, and smoke of household fires,
And kindling park and palace as he came;
The stork's nest on the chimney seemed in flame.
And thus he stood till Eginhard appeared,
Demure and modest with his comely beard
And flowing flaxen tresses, come to ask,
As was his wont, the day's appointed task.
The Emperor looked upon him with a smile,
And gently said: "My son, wait yet awhile;
This hour my council meets upon some great
And very urgent business of the state.
Come back within the hour. On thy return
The work appointed for thee shalt thou learn.
Having dismissed this gallant Troubadour,
He summoned straight his council, and secure
And steadfast in his purpose, from the throne
All the adventure of the night made known;
Then asked for sentence; and with eager breath
Some answered banishment, and others death.
Then spake the king: "Your sentence is not mine;
Life is the gift of God, and is divine;
Nor from these palace walls shall one depart
Who carries such a secret in his heart;
My better judgment points another way.
Good Alcuin, I remember how one day
When my Pepino asked you, 'What are men?'
You wrote upon his tablets with your pen,
'Guests of the grave and travellers that pass!'
This being true of all men, we, alas!
Being all fashioned of the selfsame dust,
Let us be merciful as well as just;
This passing traveller, who hath stolen away
The brightest jewel of my crown to-day,
Shall of himself the precious gem restore;
By giving it, I make it mine once more.
Over those fatal footprints I will throw
My ermine mantle like another snow."
Then Eginhard was summoned to the hall,
And entered, and in presence of them all,
The Emperor said: "My son, for thou to me
Hast been a son, and evermore shalt be,
Long hast thou served thy sovereign, and thy zeal
Pleads to me with importunate appeal,
While I have been forgetful to requite
Thy service and affection as was right.
But now the hour is come, when I, thy Lord,
Will crown thy love with such supreme reward,
A gift so precious kings have striven in vain
To win it from the hands of Charlemagne."
Then sprang the portals of the chamber wide,
And Princess Emma entered, in the pride
Of birth and beauty, that in part o'er-came
The conscious terror and the blush of shame.
And the good Emperor rose up from his throne,
And taking her white hand within his own
Placed it in Eginhard's, and said: "My son
This is the gift thy constant zeal hath won;
Thus I repay the royal debt I owe,
And cover up the footprints in the snow."
____________________________________________________
к началу страницы
Paul Revere's Ride
From "Tales Of A Wayside Inn"
Listen, my children, and you shall hear
Of the midnight ride of Paul Revere,
On the eighteenth of April, in Seventy-five;
Hardly a man is now alive
Who remembers that famous day and year.
He said to his friend, "If the British march
By land or sea from the town to-night,
Hang a lantern aloft in the belfry arch
Of the North Church tower as a signal light, -
One, if by land, and two, if by sea;
And I on the opposite shore will be,
Ready to ride and spread the alarm
Through every Middlesex village and farm
For the country folk to be up and to arm."
Then he said, "Good night!" and with muffled oar
Silently rowed to the Charlestown shore,
Just as the moon rose over the bay,
Where swinging wide at her moorings lay
The Somerset, British man-of-war;
A phantom ship, with each mast and spar
Across the moon like a prison bar,
And a huge black hulk, that was magnified
By its own reflection in the tide.
Meanwhile, his friend, through alley and street,
Wanders and watches with eager ears,
Till in the silence around him he hears
The muster of men at the barrack door,
The sound of arms, and the tramp of feet,
And the measured tread of the grenadiers,
Marching down to their boats on the shore.
Then he climbed the tower of the Old North Church,
By the wooden stairs, with stealthy tread,
To the belfry-chamber overhead,
And startled the pigeons from their perch
On the sombre rafters, that round him made
Masses and moving shapes of shade, -
By the trembling ladder, steep and tall
To the highest window in the wall,
Where he paused to listen and look down
A moment on the roofs of the town,
And the moonlight flowing over all.
Beneath, in the churchyard, lay the dead,
In their night-encampment on the hill,
Wrapped in silence so deep and still
That he could hear, like a sentinel's tread,
The watchful night-wind, as it went
Creeping along from tent to tent
And seeming to whisper, "All is well!"
A moment only he feels the spell
Of the place and the hour, and the secret dread
Of the lonely belfry and the dead;
For suddenly all his thoughts are bent
On a shadowy something far away,
Where the river widens to meet the bay, -
A line of black that bends and floats
On the rising tide, like a bridge of boats.
Meanwhile, impatient to mount and ride,
Booted and spurred, with a heavy stride
On the opposite shore walked Paul Revere.
Now he patted his horse's side,
Now gazed at the landscape far and near,
Then, impetuous, stamped the earth,
And turned and tightened his saddle-girth;
But mostly he watched with eager search
The belfry-tower of the Old North Church,
As it rose above the graves on the hill,
Lonely and spectral and sombre and still.
And lo! as he looks, on the belfry's height
A glimmer, and then a gleam of light!
He springs to the saddle, the bridle he turns,
But lingers and gazes, till full on his sight
A second lamp in the belfry burns!
A hurry of hoofs in a village street,
A shape in the moonlight, a bulk in the dark,
And beneath, from the pebbles, in passing, a spark
Struck out by a steed flying fearless and fleet:
That was all! And yet, through the gloom and the light,
The fate of a nation was riding that night;
And the spark struck out by that steed, in his flight,
Kindled the land into flame with its heat.
He has left the village and mounted the steep,
And beneath him, tranquil and broad and deep,
Is the Mystic, meeting the ocean tides;
And under the alders, that skirt its edge,
Now soft on the sand, now loud on the ledge,
Is heard the tramp of his steed as he rides.
It was twelve by the village clock
When he crossed the bridge into Medford town.
He heard the crowing of the cock,
And the barking of the farmer's dog,
And felt the damp of the river fog,
That rises after the sun goes down.
It was one by the village clock,
When he galloped into Lexington.
He saw the gilded weathercock
Swim in the moonlight as he passed,
And the meeting-house windows, blank and bare,
Gaze at him with a spectral glare,
As if they already stood aghast
At the bloody work they would look upon.
It was two by the village clock,
When he came to the bridge in Concord town.
He heard the bleating of the flock,
And the twitter of birds among the trees,
And felt the breath of the morning breeze
Blowing over the meadows brown.
And one was safe and asleep in his bed
Who at the bridge would be first to fall,
Who that day would be lying dead,
Pierced by a British musket-ball.
You know the rest. In the books you have read,
How the British Regulars fired and fled, -
How the farmers gave them ball for ball,
From behind each fence and farm-yard wall,
Chasing the red-coats down the lane,
Then crossing the fields to emerge again
Under the trees at the turn of the road,
And only pausing to fire and load.
So through the night rode Paul Revere;
And so through the night went his cry of alarm
To every Middlesex village and farm, -
A cry of defiance and not of fear,
A voice in the darkness, a knock at the door,
And a word that shall echo forevermore!
For, borne on the night-wind of the Past,
Through all our history, to the last,
In the hour of darkness and peril and need,
The people will waken and listen to hear
The hurrying hoof-beats of that steed,
And the midnight message of Paul Revere.
_______________________________________________________
к началу страницы
Nuremberg
In the valley of the Pegnitz, where across broad meadow-lands
Rise the blue Franconian mountains, Nuremberg, the ancient, stands.
Quaint old town of toil and traffic, quaint old town of art and song,
Memories haunt thy pointed gables, like the rooks that round them throng:
Memories of the Middle Ages, when the emperors, rough and bold,
Had their dwelling in thy castle, time-defying, centuries old;
And thy brave and thrifty burghers boasted, in their uncouth rhyme,
That their great imperial city stretched its hand through every clime.
In the court-yard of the castle, bound with many an iron hand,
Stands the mighty linden planted by Queen Cunigunde's hand;
On the square the oriel window, where in old heroic days
Sat the poet Melchior singing Kaiser Maximilian's praise.
Everywhere I see around me rise the wondrous world of Art:
Fountains wrought with richest sculpture standing in the common mart;
And above cathedral doorways saints and bishops carved in stone,
By a former age commissioned as apostles to our own.
In the church of sainted Sebald sleeps enshrined his holy dust,
And in bronze the Twelve Apostles guard from age to age their trust;
In the church of sainted Lawrence stands a pix of sculpture rare,
Like the foamy sheaf of fountains, rising through the painted air.
Here, when Art was still religion, with a simple, reverent heart,
Lived and labored Albrecht Durer, the Evangelist of Art;
Hence in silence and in sorrow, toiling still with busy hand,
Like an emigrant he wandered, seeking for the Better Land.
Emigravit is the inscription on the tombstone where he lies;
Dead he is not, but departed, - for the artist never dies.
Fairer seems the ancient city, and the sunshine seems more fair,
That he once has trod its pavement, that he once has breathed its air!
Through these streets so broad and stately, these obscure and dismal lanes,
Walked of yore the Mastersingers, chanting rude poetic strains.
From remote and sunless suburbs came they to the friendly guild,
Building nests in Fame's great temple, as in spouts the swallows build.
As the weaver plied the shuttle, wove he too the mystic rhyme,
And the smith his iron measures hammered to the anvil's chime;
Thanking God, whose boundless wisdom makes the flowers of poesy bloom
In the forge's dust and cinders, in the tissues of the loom.
Here Hans Sachs, the cobbler-poet, laureate of the gentle craft,
Wisest of the Twelve Wise Masters, in huge folios sang and laughed.
But his house is now an ale-house, with a nicely sanded floor,
And a garland in the window, and his face above the door;
Painted by some humble artist, as in Adam Puschman's song,
As the old man gray and dove-like, with his great beard white and long.
And at night the swart mechanic comes to drown his cark and care,
Quaffing ale from pewter tankard; in the master's antique chair.
Vanished is the ancient splendor, and before my dreamy eye
Wave these mingled shapes and figures, like a faded tapestry.
Not thy Councils, not thy Kaisers, win for thee the world's regard;
But thy painter, Albrecht Durer, and Hans Sachs thy cobbler-bard.
Thus, O Nuremberg, a wanderer from a region far away,
As he paced thy streets and court-yards, sang in thought his careless lay:
Gathering from the pavement's crevice, as a floweret of the soil,
The nobility of labor, - the long pedigree of toil.
___________________________________________________________________________
к началу страницы
The Day Is Done
The day is done, and the darkness
Falls from the wings of Night,
As a feather is wafted downward
From an eagle in his flight.
I see the lights of the village
Gleam through the rain and the mist,
And a feeling of sadness comes o'er me
That my soul cannot resist:
A feeling of sadness and longing,
That is not akin to pain,
And resembles sorrow only
As the mist resembles the rain.
Come, read to me some poem,
Some simple and heartfelt lay,
That shall soothe this restless feeling,
And banish the thoughts of day.
Not from the grand old masters,
Not from the bards sublime,
Whose distant footsteps echo
Through the corridors of Time.
For, like strains of martial music,
Their mighty thoughts suggest
Life's endless toil and endeavor;
And to-night I long for rest.
Read from some humbler poet,
Whose songs gushed from his heart,
As showers from the clouds of summer,
Or tears from the eyelids start;
Who, through long days of labor,
And nights devoid of ease,
Still heard in his soul the music
Of wonderful melodies.
Such songs have power to quiet
The restless pulse of care,
And come like the benediction
That follows after prayer.
Then read from the treasured volume
The poem of thy choice,
And lend to the rhyme of the poet
The beauty of thy voice.
And the night shall be filled with music
And the cares, that infest the day,
Shall fold their tents, like the Arabs,
And as silently steal away.
________________________________________
к началу страницы
Sir Humphrey Gilbert
Southward with fleet of ice
Sailed the corsair Death;
Wild and fast blew the blast,
And the east-wind was his breath.
His lordly ships of ice
Glisten in the sun;
On each side, like pennons wide,
Flashing crystal streamlets run.
His sails of white sea-mist
Dripped with silver rain;
But where he passed there were cast
Leaden shadows o'er the main.
Eastward from Campobello
Sir Humphrey Gilbert sailed;
Three days or more seaward he bore,
Then, alas! the land-wind failed.
Alas! the land-wind failed,
And ice-cold grew the night;
And nevermore, on sea or shore,
Should Sir Humphrey see the light.
He sat upon the deck,
The Book was in his hand
"Do not fear! Heaven is as near,"
He said, "by water as by land!"
In the first watch of the night,
Without a signal's sound,
Out of the sea, mysteriously,
The fleet of Death rose all around.
The moon and the evening star
Were hanging in the shrouds;
Every mast, as it passed,
Seemed to rake the passing clouds.
They grappled with their prize,
At midnight black and cold!
As of a rock was the shock;
Heavily the ground-swell rolled.
Southward through day and dark,
They drift in close embrace,
With mist and rain, o'er the open main;
Yet there seems no change of place.
Southward, forever southward,
They drift through dark and day;
And like a dream, in the Gulf-Stream
Sinking, vanish all away.
_______________________________________
к началу страницы
Catawba Wine
This song of mine
Is a Song of the Vine,
To be sung by the glowing embers
Of wayside inns,
When the rain begins
To darken the drear Novembers.
It is not a song
Of the Scuppernong,
From warm Carolinian valleys,
Nor the Isabel
And the Muscadel
That bask in our garden alleys.
Nor the red Mustang,
Whose clusters hang
O'er the waves of the Colorado,
And the fiery flood
Of whose purple blood
Has a dash of Spanish bravado.
For richest and best
Is the wine of the West,
That grows by the Beautiful River;
Whose sweet perfume
Fills all the room
With a benison on the giver.
And as hollow trees
Are the haunts of bees,
For ever going and coming;
So this crystal hive
Is all alive
With a swarming and buzzing and humming.
Very good in its way
Is the Verzenay,
Or the Sillery soft and creamy;
But Catawba wine
Has a taste more divine,
More dulcet, delicious, and dreamy.
There grows no vine
By the haunted Rhine,
By Danube or Guadalquivir,
Nor on island or cape,
That bears such a grape
As grows by the Beautiful River.
Drugged is their juice
For foreign use,
When shipped o'er the reeling Atlantic,
To rack our brains
With the fever pains,
That have driven the Old World frantic.
To the sewers and sinks
With all such drinks,
And after them tumble the mixer;
For a poison malign
Is such Borgia wine,
Or at best but a Devil's Elixir.
While pure as a spring
Is the wine I sing,
And to praise it, one needs but name it;
For Catawba wine
Has need of no sign,
No tavern-bush to proclaim it.
And this Song of the Vine,
This greeting of mine,
The winds and the birds shall deliver
To the Queen of the West,
In her garlands dressed,
On the banks of the Beautiful River.
________________________________________
к началу страницы
Chaucer
An old man in a lodge within a park;
The chamber walls depicted all around
With portraitures of huntsman, hawk, and hound.
And the hurt deer. He listeneth to the lark,
Whose song comes with the sunshine through the dark
Of painted glass in leaden lattice bound;
He listeneth and he laugheth at the sound,
Then writeth in a book like any clerk.
He is the poet of the dawn, who wrote
The Canterbury Tales, and his old age
Made beautiful with song; and as I read
I hear the crowing cock, I hear the note
Of lark and linnet, and from every page
Rise odors of ploughed field or flowery mead.
___________________________________________________
к началу страницы
Milton
I pace the sounding sea-beach and behold
How the voluminous billows roll and run,
Upheaving and subsiding, while the sun
Shines through their sheeted emerald far unrolled,
And the ninth wave, slow gathering fold by fold
All its loose-flowing garments into one,
Plunges upon the shore, and floods the dun
Pale reach of sands, and changes them to gold.
So in majestic cadence rise and fall
The mighty undulations of thy song,
O sightless bard, England's Maeonides!
And ever and anon, high over all
Uplifted, a ninth wave superb and strong,
Floods all the soul with its melodious seas.
____________________________________________________
к началу страницы
The Sound Of The Sea
The sea awoke at midnight from its sleep,
And round the pebbly beaches far and wide
I heard the first wave of the rising tide
Rush onward with uninterrupted sweep;
A voice out of the silence of the deep,
A sound mysteriously multiplied
As of a cataract from the mountain's side,
Or roar of winds upon a wooded steep.
So comes to us at times, from the unknown
And inaccessible solitudes of being,
The rushing of the sea-tides of the soul;
And inspirations, that we deem our own,
Are some divine foreshadowing and foreseeing
Of things beyond our reason or control.
______________________________________________
к началу страницы
A Summer Day By The Sea
The sun is set; and in his latest beams
Yon little cloud of ashen gray and gold,
Slowly upon the amber air unrolled,
The falling mantle of the Prophet seems.
From the dim headlands many a lighthouse gleams,
The street-lamps of the ocean; and behold,
O'erhead the banners of the night unfold;
The day hath passed into the land of dreams.
O summer day beside the joyous sea!
O summer day so wonderful and white,
So full of gladness and so full of pain!
Forever and forever shalt thou be
To some the gravestone of a dead delight,
To some the landmark of a new domain.
________________________________________________
к началу страницы
The Harvest Moon
It is the Harvest Moon! On gilded vanes
And roofs of villages, on woodland crests
And their aerial neighborhoods of nests
Deserted, on the curtained window-panes
Of rooms where children sleep, on country lanes
And harvest-fields, its mystic splendor rests!
Gone are the birds that were our summer guests,
With the last sheaves return the laboring wains!
All things are symbols: the external shows
Of Nature have their image in the mind,
As flowers and fruits and falling of the leaves;
The song-birds leave us at the summer's close,
Only the empty nests are left behind,
And pipings of the quail among the sheaves.
__________________________________________________
к началу страницы
Robert Burns
I see amid the fields of Ayr
A ploughman, who, in foul and fair,
Sings at his task
So clear, we know not if it is
The laverock's song we hear, or his,
Nor care to ask.
For him the ploughing of those fields
A more ethereal harvest yields
Than sheaves of grain;
Songs flush with Purple bloom the rye,
The plover's call, the curlew's cry,
Sing in his brain.
Touched by his hand, the wayside weed
Becomes a flower; the lowliest reed
Beside the stream
Is clothed with beauty; gorse and grass
And heather, where his footsteps pass,
The brighter seem.
He sings of love, whose flame illumes
The darkness of lone cottage rooms;
He feels the force,
The treacherous undertow and stress
Of wayward passions, and no less
The keen remorse.
At moments, wrestling with his fate,
His voice is harsh, but not with hate;
The brushwood, hung
Above the tavern door, lets fall
Its bitter leaf, its drop of gall
Upon his tongue.
But still the music of his song
Rises o'er all elate and strong;
Its master-chords
Are Manhood, Freedom, Brotherhood,
Its discords but an interlude
Between the words.
And then to die so young and leave
Unfinished what he might achieve!
Yet better sure
Is this, than wandering up and down
An old man in a country town,
Infirm and poor.
For now he haunts his native land
As an immortal youth; his hand
Guides every plough;
He sits beside each ingle-nook,
His voice is in each rushing brook,
Each rustling bough.
His presence haunts this room to-night,
A form of mingled mist and light
From that far coast.
Welcome beneath this roof of mine!
Welcome! this vacant chair is thine,
Dear guest and ghost!
_______________________________________
к началу страницы
Night
Into the darkness and the hush of night
Slowly the landscape sinks, and fades away,
And with it fade the phantoms of the day,
The ghosts of men and things, that haunt the light,
The crowd, the clamor, the pursuit, the flight,
The unprofitable splendor and display,
The agitations, and the cares that prey
Upon our hearts, all vanish out of sight.
The better life begins; the world no more
Molests us; all its records we erase
From the dull common-place book of our lives,
That like a palimpsest is written o'er
With trivial incidents of time and place,
And lo! the ideal, hidden beneath, revives.
_____________________________________________________
к началу страницы
The Bells Of San Blas
What say the Bells of San Blas
To the ships that southward pass
From the harbor of Mazatlan?
To them it is nothing more
Than the sound of surf on the shore, -
Nothing more to master or man.
But to me, a dreamer of dreams,
To whom what is and what seems
Are often one and the same, -
The Bells of San Blas to me
Have a strange, wild melody,
And are something more than a name.
For bells are the voice of the church;
They have tones that touch and search
The hearts of young and old;
One sound to all, yet each
Lends a meaning to their speech,
And the meaning is manifold.
They are a voice of the Past,
Of an age that is fading fast,
Of a power austere and grand,
When the flag of Spain unfurled
Its folds o'er this western world,
And the Priest was lord of the land.
The chapel that once looked down
On the little seaport town
Has crumbled into the dust;
And on oaken beams below
The bells swing to and fro,
And are green with mould and rust.
"Is, then, the old faith dead,"
They say, "and in its stead
Is some new faith proclaimed,
That we are forced to remain
Naked to sun and rain,
Unsheltered and ashamed?
"Once, in our tower aloof,
We rang over wall and roof
Our warnings and our complaints;
And round about us there
The white doves filled the air,
Like the white souls of the saints.
"The saints! Ah, have they grown
Forgetful of their own?
Are they asleep, or dead,
That open to the sky
Their ruined Missions lie,
No longer tenanted?
"Oh, bring us back once more
The vanished days of yore,
When the world with faith was filled;
Bring back the fervid zeal,
The hearts of fire and steel,
The hands that believe and build.
"Then from our tower again
We will send over land and main
Our voices of command,
Like exiled kings who return
To their thrones, and the people learn
That the Priest is lord of the land!"
O Bells of San Blas in vain
Ye call back the Past again;
The Past is deaf to your prayer!
Out of the shadows of night
The world rolls into light;
It is daybreak everywhere.
_______________________________________
к началу страницы
Ветер в камине
Посмотри, как гаснет пламя
Меж багровыми углями!
У камина - тишь и мгла...
У камина я мечтаю,
Поступь стрелок отмечаю:
Полночь только что прошла.
И в огне поет полено
Гимн весны благословенной,
Словно память дальних дней...
Для обоих в прошлом это,
Для камина и поэта:
Юность - помните о ней!
Вдруг порыв полночный ветра
Там, где стонам нет ответа,
Там, где мрак, и лед, и снег,
В дикой ярости разбега,
Как фанфары Скандербега,
Гулом тьму и тишь рассек.
Вспышки пламени в камине
Будто шепчут чье-то имя,
Будто шепчут мне: "Вперед!"
Но бушует ветер грозно:
"Прочь мечты! Стремиться поздно!
Гаснет пламя - тьма и лед!"
Отсвет зыблется, мерцает,
Фолианты озаряет,
В них - творенья мастеров...
В каждой пламенной странице
Песнь бессмертная хранится -
Отблеск сердца в тьме веков.
И опять огонь в камине
Повторяет чье-то имя:
"Вот герой, пророк, поэт!
В гороскопе мирозданья,
Как созвездий сочетанье, -
Вот их след в потоке лет!"
Воет ветер в исступленье:
"Те, чья жизнь - одно мгновенье,
Нынче жили, завтра - нет...
В рока горне раскаленном,
В стуке молота бессонном
Жизнь их - только искры свет.
Труд и руки - прах забвенный,
Книги - склепы мысли тленной,
Вянут лавры тех, кто был...
Их минутный шорох, трепет -
Словно блеклых листьев лепет
Над холмами их могил!"
И внезапно гаснет пламя,
Меркнет слава с именами,
И лишь мрачный вихрь ночной
Воет гулко, дико, нагло:
"Головнею Мелеагра
Гаснет факел под золой!"
Встал и ветру я ответил:
"Сдаться? Ни за что на свете!
Не напрасен смертных труд!
Бесконечное горенье,
Вдохновенье и стремленье -
Смерть и мрак их не сотрут!"
Перевод Б. Томашевского
________________________________
к началу страницы
Роберт Бернс
И снова ты передо мной.
Вгрызаясь в землю, - дождь ли, зной,
Легко идешь:
Поет ли пахарь, правя плуг,
Иль это песенки пичуг -
Не разберешь.
Работай не жалея сил,
Чтоб урожай обильный был.
Зерно и жмых,
Колосьев шелест, стук цепов,
Мышонка писк и ржанки зов
В стихах твоих.
Единым росчерком пера
Дай ощутить нам, как остра
В полях стерня,
Как ключ студен, как мягок мох
И как хорош чертополох
Средь бела дня.
Любовным жаром песню тронь,
И песня вспыхнет, как огонь,
В дому твоем.
И этот первый жар любви,
И первый холодок в крови
Тебе знаком.
В борьбе с судьбой в какой-то миг
Срывался голос твой на крик,
Таивший боль.
Так с расщепленного ствола
Слезами капает смола,
Горька как соль.
И все же музыка, жива,
Звенела, словно тетива,
Звучали в ней
И гордости простой мотив,
И чувство братства, и призыв
Зажить вольней.
Едва успел ты взять разгон,
Как был безжалостно сражен;
Но лучше так,
Чем одряхлеть и обнищать
И белу свету завещать
Один пятак.
А ты останешься высок,
Для нас ты - вечно юный бог,
И дух твой жив
В пустынном жниве, в ручейке,
В горящем жарко камельке,
В шуршанье ив.
И вот уже ты здесь, поэт,
И весь ты - сумеречный свет
И легкий дым.
Садись к огню, мой добрый дух,
Всю ночь, пока он не потух,
Проговорим.
Перевод С. Таска
"Robert Burns"
____________________________________
к началу страницы
Чосер
На стенах дома, где живет старик,
Изображенья - сокол, лань, борзая;
Из парка жаворонка песнь живая
Влетает в дом, а с нею солнца блик -
Через витраж - и тьма уходит вмиг,
Мерцанью стекол пестрых уступая;
Старик смеется, пенью птиц внимая,
И пишет строчку. Труд его велик -
Он, этот бард зари, создал рассказы
Кентерберийские; сродни деннице
Его стихи, ведь в книге я слыхал
Крик петуха и звонкие проказы
Небесных птах и на любой странице
Цветов и пашни запах я вдыхал.
Перевод Э. Шустера
"Chaucer"
____________________________________
к началу страницы
L'envoi
О голоса, что ждут
Немых ночных минут
И с шепотом покой душе несут!
Шепчите всем, кто страх
И боль хранят в сердцах,
Пусть тяжкий трепет отрясут во прах!
О звук, что тих, как дождь,
В тени сосновых рощ
Дарующий, как пенье с неба, мощь!
Лети, опять вплетись
В тот шум, что полнит высь,
В лесу, где ветви с темнотой срослись!
О душ умерших речь,
Что нас умеет жечь,
Как в духов день огни незримых свеч!
Свети нам, как лампада
В стране бескрайней хлада,
Где Смерть своей безмерной власти рада!
Перевод А. Парина
"L'Envoi"
_______________________________________
к началу страницы
Башня в Брюгге
В Брюгге от времен ушедших башня древняя осталась;
Разрушалась башня трижды, трижды снова поднималась.
Я взошел на эту башню; начинался новый день.
Как вдовец снимает траур, сбросил мир ночную тень,
И пейзаж страны туманной, городками испещренный,
Расстилался подо мною, словно щит посеребренный.
Город спал передо мною, а из труб то тут, то там
Дым прозрачный, снежно-белый возносился к небесам;
А из города - ни звука, жил еще он днем вчерашним...
Но услышал я, как билось сердце каменное башни.
Ласточки защебетали, величая дня восход,
И земля внизу казалась дальше мне, чем небосвод.
Гимны прошлого я слышал, песнь певцов, давно уснувших, -
Эти гимны неземные были зовом лет минувших;
Хор монахов из собора слышал я сквозь тьму времен,
С ним сливался, словно песня, колокольный перезвон.
И, как тени дней прошедших, хлынули воспоминанья,
И вернулись к нам на землю те, кто жили лишь в преданьях:
Рыцари лесов фламандских, мощный Болдвин Браз де Фер,
Лидерик де Бюк отважный, Креси, Ги де Дампиер.
Я увидел блеск и стройность шествий пышных и парадных,
Рыцарей Руна Златого, дам надменных и нарядных.
Вот купцы-венецианцы на богатых кораблях,
Многих стран послы в кафтанах, в шляпах с перьями, в мехах,
Максимилиан надменный, но склонившийся впервые,
На охоте соколиной благородная Мария,
Спальня, где Баварский герцог должен был с принцессой лечь,
Стража возле их постели, а меж ними острый меч;
Я ткачей фламандских видел, и Намюра, и Гильома,
Бой, где шпоры золотые стали символом разгрома,
Минневатерскую битву, капюшонов белых ряд,
Артевельде, кем победно золотой дракон был снят.
Бородатые испанцы ужас Фландрии внушали,
И колокола на башне к бою граждан призывали;
Через дамбы и лагуны звон набата звал народ:
"Я - Роланд! Вперед, фламандцы! За свободу в бой - вперед!"
Вдруг удары барабана город спящий пробудили,
И вернулись духи предков каждый вновь к своей могиле.
Шли часы, минут быстрее... И окрестность вся светла.
Тень от башни площадь Брюгге рассекает, как стрела.
Перевод Г. Бена
"The Belfry Of Bruges"
___________________________________________________________
к началу страницы
Нюренберг
Там, где Пегниц лентой чистой то зажегся, то померк,
Средь Франконии холмистой встал старинный Нюренберг.
Город песен и сказаний, мастеров и торгашей,
Как грачи, воспоминанья вьются над стеной твоей.
Здесь, в глуши средневековой, феодалы - внук и дед -
В замках мрачных и суровых жили много долгих лет.
И богатый горожанин в грубых хвастался стихах,
Что имперский город станет властелином - всем на страх.
Лентой связана чугунной, возле замковых ворот
Королевы Кунигунды липа мощная растет.
И у древнего фонтана, там, где высится собор,
Короля Максимильяна славил лютней Мельхиор.
Я искусства мир богатый вижу в обликах живых:
Над бассейном мрамор статуй в шуме рынков городских.
Вдоль соборного портала изваяний старых ряд,
Тех, что вера завещала нам столетия назад.
У Себальда, где хранятся мощи в раке золотой,
Сонм апостолов - двенадцать - блещет бронзою литой.
У Лаврентия в соборе - как фонтанная струя,
Дароносица в притворе блещет золотом литья.
В мире гимнов и скульптуры здесь трудился, сердцем чист,
Живописец Альбрехт Дюрер, красоты евангелист.
И отсюда он в молчанье, вечный труженик в пути,
Навсегда ушел в скитанья, чтобы лучший мир найти.
"Emigravit" - возглашает надпись скромная плиты.
Но творец не умирает, он отходит в край мечты.
В старом городе все свято, солнцем залито живым
Оттого, что он когда-то шея по этим мостовым.
Где строенья тесно стали, крыши низко опустив,
Мейстерзингеры слагали свой бесхитростный мотив,
Шли сюда через заставы праздник песен повторить,
Дружно гнезда в храме Славы, словно ласточки, лепить.
Цех ткачей, цех сукновален - каждый меру в труд вплетал.
Кузнецы средь наковален гнули огненный металл.
Только Труд рождает зерна для Поэзии цветка
В мастерской, от дыма черной, и у ткацкого станка!
Так Ганс Сакс, поэт-сапожник, всех прославленных певцов
Превзошел в стихах несложных, в шутках, в блеске острых слов.
Дом, где жил он, по поверью, - кабачок уж много лет:
Над окном - венок, над дверью - маслом писанный портрет.
Как в не блещущей нарядом песне Пушмана живой,
Виден старец с кротким взглядом, с длинной белой бородой.
Люди отдых долгожданный здесь проводят до конца
С пивом в кружке оловянной, в кресле славного певца.
Дней былых прошло цветенье, но во тьме мой ловит взор
Эти пестрые виденья, старых вышивок узор.
Нет, не пышные фигуры императоров твоих, -
Но художник Альбрехт Дюрер и Ганс Сакс, любивший стих,
Нюренберг, из стран далеких привели меня сейчас
В темных, узких переулках о былом сложить рассказ.
Как цветок, средь плит взращенный, я любил искать всегда
След работы неуклонной, родословную Труда!
Перевод Вс. Рождественского
"Nuremberg"
_____________________________________________________________
к началу страницы
Мильтон
Иду звучащим берегом морским,
Смотрю, как волны тают и растут
И как сверкает свежий изумруд
Морской воды сквозь пены легкий дым.
Девятый вал, самим собой гоним,
Забрав все складки в свой летящий плащ,
Падет на берег, шумен и блестящ,
Песок поблекший сделав золотым.
Так голос твой созвучья колебал,
И, как волна, был дерзок твой восход,
О бард незрячий! Англии Орфей!
И то и дело твой девятый вал
Вздымается, и, царственный, идет,
И полнит душу музыкой морей.
Перевод Т. Гутиной
"Milton"
_______________________________________
к началу страницы
Дня нет уж...
Дня нет уж... За крыльями Ночи
Прозрачная стелется мгла,
Как легкие перья кружатся
Воздушной стезею орла.
Сквозь сети дождя и тумана
По окнам дрожат огоньки,
И сердце не может бороться
С волной набежавшей тоски.
С волною тоски и желанья -
Пусть даже она не печаль, -
Но дальше, чем дождь от тумана,
Тоска от печали едва ль.
Стихов бы теперь понаивней,
Помягче, поглубже огня,
Чтоб эту тоску убаюкать
И думы ушедшего дня,
Не тех грандиозных поэтов,
Носителей громких имен,
Чьи стоны звучат еще эхом
В немых коридорах Времен.
Подобные трубным призывам,
Как парус седой - кораблю,
Они наполняют нас бурей, -
А я о покое молю.
Мне надо, чтоб дума поэта
В стихи безудержно лилась,
Как ливни весенние хлынув
Иль жаркие слезы из глаз.
Поэт же и днем за работой,
И ночью в тревожной тиши
Все сердцем бы музыку слушал
Из чутких потемок души...
Биенье тревожное жизни
Смиряется песней такой,
И сердцу она, как молитва,
Несет благодатный покой.
Но только стихи, дорогая,
Тебе выбирать и читать:
Лишь музыка голоса может
Гармонию строф передать.
Ночь будет певучей и нежной,
А думы, темнившие день,
Бесшумно шатры свои сложат
И в поле растают, как тень.
Перевод И. Анненского
"The Day Is Done"
_______________________________
к началу страницы
Гибель "Вечерней звезды"
Корабль "Вечерняя звезда"
Выходит в океан,
И дочь-красавицу берет
С собою капитан.
Ее лучистые глаза -
Как синь волны речной,
И грудь у девушки нежней
Подснежника весной.
Стал у штурвала капитан
И трубку закурил;
Смотря, куда несется дым,
За ветром он следил.
Один из старых моряков
Воскликнул: "Капитан!
Держите к порту, я боюсь,
Что будет ураган:
Вчера вокруг луны был нимб,
А нынче нет луны".
Но усмехнулся капитан:
"Мне бури не страшны!"
Свистящий снег хлестал в лицо,
Был ветер злобы полн,
И бриг метался в туче брызг
Средь пенившихся воля.
И вдруг ударил страшный шторм,
Все в вихре закрутил.
Так конь испуганный бежит
В избытке буйных сил.
"Сюда, сюда, дитя мое,
Не бойся, ты со мной! -
Воскликнул капитан. - Всю жизнь
Боролся я с волной,
Перевидал немало бурь
Я на веку своем!"
И дочь он к мачте привязал,
Накрыв ее плащом.
"Отец! Вдали я слышу звон!
Что это может быть?" -
"То знак дают нам со скалы:
Туда опасно плыть".
"Отец! Я слышу гром пальбы!
Что это может, быть?" -
"То гибнет бриг и шлет сигнал,
Чтоб помощь получить".
"Отец! Я вижу огонек!
Что это может быть?"
Но капитан не отвечал -
Прервалась жизни нить;
Застыл его стеклянный взгляд
На черных небесах,
И тусклый отблеск фонаря
Мерцал в его зрачках.
И дочь молилась, чтоб ее
Сын божий защитил,
Как в Галилее он волну
На озере смирил.
А сквозь буран, сквозь тьму и ночь,
Свой корпус накренив,
Как призрак, бриг летел вперед
На островерхий риф.
И ветра судорожный рев
Вдруг новый звук домчал:
То был прибоя грозный шум
У прибережных скал.
Под самым носом взмыл бурун,
Обрушился на бриг,
И снес он с палубы людей,
Как льдинки, в тот же миг.
Казалось, дикая волна,
Как шерсть, была мягка,
А скалы встали, как рога
Взъяренного быка.
И мачты рухнули за борт
В крутой водоворот;
Бриг разломился, как стекло,
Средь грохотавших вод.
Поутру увидал рыбак,
От ужаса застыв,
Как тело девушки в волнах
Нес к берегу прилив.
Замерзла пена на груди,
В ресницах - льдинки слез;
Как водоросли, на воде
Качалась прядь волос.
Так бриг "Вечерняя звезда"
Погиб в полночный час.
Пускай от гибели такой
Господь избавит нас!
Перевод Г. Бена
"The Wreck Of The Hesperus"
___________________________________
к началу страницы
Скелет в броне
О гость ужасный мой!
Поверх груди пустой
Зачем гремишь броней,
Меня пугая?
Зачем из темноты
Бесплотные персты,
Как нищий, тянешь ты,
Меня смущая?
Огонь на дне глазниц
Мелькнул, как крылья птиц,
Как дальний блеск зарниц
В тиши прозрачной.
И глухо, как вода
Шумит под игом льда,
Возвысил он тогда
Свой голос мрачный.
Я древле викинг был.
Но скальд не восхвалил
Моих деяний пыл,
Молчит и сага.
Пускай твой стих простой
Про путь расскажет мой.
Иначе, проклят мной,
Не жди ты блага!
Мужал средь непогод
Я у балтийских вод.
Там кречет мой в полет
С руки взвивался.
Чуть затрещит мороз,
Коньки на лед я нес,
Куда за мной и пес
Ступить боялся.
Я часто крался в лог,
Где бурый зверь залег
И заяц из-под ног
Взметался тенью.
И слушал в час ночной
Я оборотней вой
И первое, с зарей,
Пичужек пенье.
Но вот мой срок настал,
И я корсаром стал,
И мчал нас черный вал
На подвиг дикий.
Любили мы войну,
Багрила кровь волну,
Шли многие ко дну
Под наши клики.
А по ночам зимой
Шел пир у нас горой.
Разбужен, пел порой
Петух крикливо.
Берсерк начнет рассказ,
Мы чокнемся не раз:
Обилен наш запас
Вина и пива.
Однажды я про шквал
Друзьям повествовал.
Вдруг на меня упал
Луч взора нежный.
В сиянье звезд сосна
Уже не так мрачна.
Дошел тот луч до дна
Души мятежной.
Хоть весь объезди свет, -
Синее взора нет!
И дали мы обет
В лесу друг другу.
И дева в час ночной
Дрожала, как порой
Птенец перед грозой
Дрожит с испугу.
В старинном замке зал
Доспехами сверкал,
И в честь вождя звучал
Хор менестрелей.
И к Гильдебранду я
Проситься стал в зятья.
Пока шла речь моя,
Все онемели.
Он полный рог держал;
Когда я замолчал,
Его зубов оскал
Блеснул надменно.
Как ветер рвет долой
С волны покров седой,
Так хохот громовой
Сдул с пива пену.
Был вождь ее отец,
Я - викинг-удалец,
И не дал мне гордец
Ответа даже.
Но взмыл орел морской,
Голубку взяв с собой.
Напрасно часовой
Дремал на страже!
Отчалила ладья,
И в ней - любовь моя,
И упоен был я
Красой невинной.
Но к нам с высоких скал
Сам Гильдебранд бежал.
Мечом он потрясал,
И с ним - дружина.
Шторм подхватил их бот.
Он мчит их, мачту гнет,
А мы летим вперед!
Вдруг замер ветер.
Погнал коварный ска
Обратно облака,
И нас издалека
Враг смехом встретил.
И снова взвит тугой
Наш парус над волной.
"Смерть! - крикнул рулевой.
Смерть без пощады!"
Мы им пробили бок,
И хлынул внутрь поток,
И взяли свой оброк
Валы-громады.
А я, как альбатрос,
Летящий на утес,
Средь волн добычу нес,
С их споря силой.
На запад, в океан
Сквозь бурю и туман
Я долго, счастьем пьян,
Плыл с девой милой.
Когда ж хмельным волнам
Наскучил рев и гам,
Открылся берег нам
Над зыбкой гладью.
Там башню я из плит
Возвел, найдя гранит.
Она досель стоит,
На море глядя.
И много лет потом
Мы прожили вдвоем.
Она забыла дом,
Родились дети.
Но в землю на покой
Легла она зимой.
Не знал жены такой
Никто на свете!
Застыла скорбь по ней
Навек в груди моей.
Я невзлюбил людей,
Свет солнца, море.
Решил я жизнь пресечь,
Как бремя скинуть с плеч,
И бросился на меч
Я грудью в горе.
Свободный от оков,
Мой дух в простор веков
На звезд знакомых зов
Вознесся снова.
Там пиршественный стол
Средь храбрых я нашел.
Скол, о мой Север! Скол!
Вот все до слова.
Перевод Д. Горфинкеля
"The Skeleton In Armor"
___________________________
к началу страницы
Keramos
"Вертись, мой круг, помощник верный,
Свершая путь свой равномерный:
Пример Земля тебе дает.
Покорна мне сырая глина;
Так, по приказу властелина,
Без слов, без жалобы единой
На гибель раб идет".
Так пел гончар, свой круг вращая
Под сенью заросли густой.
Листы зеленые качая,
Над ним боярышник густой
Шуршал от легких дуновений.
Скользящие лучи и тени,
Как будто сетью огневой,
Одели плечи, грудь, колени,
И мне казалось, будто он
В ковер причудливый вплетен.
Простой гончар, усталый, пыльный,
Он был в тот миг как маг всесильный.
Стоял я молча в стороне,
Смотрел, как он колдует что-то,
И волшебством казалась мне
Его искусная работа.
Рукам владыки своего
Безвольно глина подчинялась,
Вытягивалась и сжималась,
Как мыслящее существо,
А он работал осторожно,
О чем-то думал и вздыхал,
Насвистывал мотив несложный
Или тихонько напевал:
"Вертись, мой круг! Все в мире тленно.
Неуловимый лик вселенной
Меняется из года в год.
Во тьме погаснет день кипучий,
С небес дождем прольются тучи,
Дождь обратится в пар летучий,
Свершив круговорот".
Гончар трудился, напевая,
И песенка его простая
С моими мыслями слилась:
Так птица раннею весною
В гнездо из веток, мха и хвои
Вплетает пестрых нитей вязь.
И вот гончар в одежде рваной
На крыльях песни сквозь туманы,
Как чародей, меня несет
За океан, где лентой узкой
Неведомый мне край встает, -
К востоку от земли французской.
Что за страна передо мной?
Она всегда в борьбе с водой;
В ней рек и ручейков избыток;
Канав, каналов, дамб узор;
Сады, где за резьбой калиток
Сверкает радужный узор
Гвоздик, тюльпанов, маргариток;
Смягчает влага летний зной;
На улицы, на кафель плиток
Льет солнце свет неяркий свой;
Медлительно над головой
Плывут, как будто волны пашут,
Раскрашенные корабли,
И, словно чайки, плавно машут
Крылами мельницы вдали.
Что это за страна? Взгляни,
Ты видишь городок прелестный?
То Дельфт старинный, искони
Искусством гончаров известный.
В домах от глянцевитых блюд
Ложатся блики там и тут;
Кувшины ждут, чтоб в них игриво
Фламандское вскипело пиво,
Блеснули искры рейнских вин;
Повсюду - на судах, на шлюпках,
На флягах путников, на трубках -
Фигурки женщин и мужчин
И рой смеющихся личин;
Гостеприимно пляшет пламя
В печах, покрытых изразцами;
На стенах и на потолках,
На лестницах, во всех углах,
На пестром уличном бордюре -
Цветы и ветки, чей наряд
Не смеет мять ни град, ни буря
И вешние дожди щадят.
"Вертись, мой круг! Все преходяще:
Из почки глянет лист блестящий,
Потом завянет и умрет;
Подует ветер и умчится;
В яйце живой птенец таится,
Он вылупится, оперится
И ввысь легко вспорхнет".
Лечу, - полет уже не страшен, -
Все дальше уношусь на юг.
Простор полей, лугов и пашен
Шарантой голубой украшен.
Слегка колеблются вокруг
Кресты церквей и шпили башен,
Как будто здесь всегда готов
Разверзнуться земной покров.
Что за гончар в одежде нищей
В убогом сумрачном жилище
Трудится ночи напролет,
Забыв часам и суткам счет?
Сосуды, кружки, статуэтки
Едва на хлеб ему дают.
Безумец он - вот общий суд.
Он в печь столы и табуретки
Кидает, как сухие ветки,
И сам готов не есть, не пить,
Чтоб досыта ее кормить.
Чернеют смуглых щек провалы...
Кто он, алхимик исхудалый,
Который твердую, как сталь,
Пытается создать эмаль, -
Всей жизни цель и смысл единый, -
Из руд, песка и влажной глины?
О Палисси! Исканий пыл
В груди ты с юности носил.
Ты наделен был вдохновеньем,
Нечеловеческим прозреньем
Тех благороднейших сердец,
Что в поисках всю жизнь блуждают
И если все же не встречают
Своей мечты, то, наконец,
Ее из праха созидают.
"Вертись, мой круг! Я эту вазу,
Создав, могу разрушить сразу.
Она безропотно умрет...
А люди, смертные творенья,
Клянут благой судьбы веленья,
Хотя постигнуть провиденье
Людской не может род".
Звучит напев не умолкая,
Меня все дальше увлекая.
Вон цепи Пиренейских гор,
Полей Испании простор;
Вон - славное в Искусстве имя
Майорка, светлый островок, -
На карте крошечный кружок, -
Алеет крышами своими.
Из огнедышащих печей
Взлетают ввысь снопы лучей,
И дым клубится к небосводу.
Скорее на восток, скорей!
Тиррены пенистые воды
Внизу колышутся слегка,
Уже темнеют Апеннины,
Где сосен шелестят вершины, -
Уже Италия близка.
В монастырях, в дворцовых залах,
На ослепительных порталах,
На улицах, внутри домов,
На стенах рынков оживленных
Букеты пышные цветов,
С полей Искусства принесенных.
Губбийская глазурь всегда
Блистает радужной игрою:
То снега чистой белизною,
То яркой синевой пруда.
Гербы, и вазы, и тарелки
Поспорить тонкостью отделки
С Фаэнцой могут без труда.
В Урбино свет узрел впервые
Тот юноша, кого родные
Назвали Рафаэлем. Он
Как светлый ангел был прекрасен,
А в живописи мудр и ясен.
Искусством гения пленен,
Потом Франческо Ксанто в глине
Благоговейно воскрешал
Гармонию воздушных линий.
Маэстро Джорджо сочетал
С рубином - золото, опал
И перламутра переливы,
Переплетая прихотливо
Над темной далью городов
Гирлянды листьев и плодов.
На эту чашу посмотри,
Прохожий, восхищенным оком:
Венок янтарных звезд внутри
На фоне, синем и глубоком,
И нежной женщины лицо:
Блестит янтарь на тонкой шее,
Под сеткой - желтых кос кольцо,
Небес прозрачней и синее,
Глаза струят лучистый свет...
"Прекраснейшая Кана" - четко
Подписано, - и нам портрет,
Стирая грань минувших лет,
О славе говорит короткой
Той женщины, кому свой пыл
Владелец чаши подарил.
Тосканы город лучезарный,
Где тихо плещут воды Арно,
Ты поклоненьем окружен!
Здесь делла Роббиа великий
Ваял - и мраморные лики
Зажег бессмертной жизнью он.
Трепещут изваяний губы,
Как будто гимны в честь творца
Они слагают без конца;
Христос из терракоты грубой, -
Но как чудесна, как чиста
Пропорций строгих красота!
На ангельских склоненных лицах
Такая кротость, доброта
И сострадание, что, мнится,
Не может горе вечно длиться,
Должна исчезнуть нищета.
В старинной церкви позабытой,
От взоров путника сокрытой,
На ложе гробовом лежит
И словно дремлет изваянье.
Одетый сумраком густым,
Епископ кажется живым.
Кругом - суровое молчанье...
В нем печи раскаленный зев
Сжег властолюбие и гнев,
Испепелил желаний всходы.
Незрячих глаз немая мгла
И бледность ясного чела
Гласят: "Нас утомили годы,
Отдохновенны смерти своды".
Но нет прекраснее гробниц,
Лепных плодов, листвы и птиц
В стране Авзония священной,
Нем те, чью красоту нетленной
Столетья берегла земля.
Теперь Апулии поля
Их возвратили: урны, вазы,
Как молчаливые рассказы,
Героев оживляют нам, -
Их битвы, подвиги, проказы, -
И воздают хвалу богам.
Движения фигур пластичны,
Понятен их простой язык.
В них прелесть Греции античной:
Геракл и рядом критский бык;
Лукавое лицо Силена;
Вот Афродита, вот Эрот,
Надменный Ахиллес, а вот
Прекрасная, как встарь, Елена.
"Вертись, мой круг! Закон единый
Ребенка сделает мужчиной,
Потом состарит и согнет.
Шагает юность по дороге,
Душа поет, крылаты ноги,
А старость, сидя на пороге,
К воспоминаньям льнет".
Но с дальних северных широт
Примчался ветер, влагой вея.
Я с ним лечу. Внизу течет
Ливийский Нил, богатство сея,
Неся обилье каждый год
Разливом необъятных вод.
Упавшим древом исполинским
Он и под небом абиссинским
И под египетским лежит.
По берегам, как часовые,
Стоят колеса водяные,
И что-то в них скрипит, скрипит,
Как будто там творят обеты
Воскресшие из тьмы времен
Фивейские анахореты
И за поклоном бьют поклон,
И ввысь летит их скорбный стон.
А вот Каир, где в ярком свете
Сверкают купола мечетей;
Там на базаре в первый раз
Вдыхает путник дуновенье
Аравии; там в упоенье
Глядит, не отрывая глаз,
Он на сосуды-великаны,
Похожие на тот сосуд,
Где отыскала Моргиана
Воров таинственный приют;
Там, пестротою теша взгляды,
Герои сказок Шахразады
Толпою перед ним встают.
Непроницаемы и строги
Египта каменные боги:
Вон Амон-Ра, и вдалеке
Озирис с лотосом в руке;
Изида в белом покрывале;
Огромный Скарабей застыл,
Раскрыв широкий траур крыл;
Сфинкс неподвижно смотрит в дали.
Вот украшения цариц, -
Ручные, тонкие изделья,
Эмаль браслетов, ожерелья, -
Похищенные из гробниц.
"Вертись, мой круг! Все люди братья
Без исключенья, без изъятья!
Над всеми тот же небосвод,
Все созданы из той же глины -
И нищие, и властелины,
И житель гор, и сын равнины,
И копт, и готтентот".
Лечу, захвачен песней в плен.
Пески, залива синь густая,
А дальше Ганг и Гималаи.
За твердью их гранитных стен
Раскинулась земля Китая.
Я вижу город Джиньдэджен,
Он вечно полон гарью черной;
Багрово полыхают горны
И тысячи больших печей;
Огонь неистовствует яро,
И зарево, как от пожара,
Всегда висит во тьме ночей.
Как желто-красных листьев рой
Осенней ветреной порою
Летит по влажной мостовой,
Чтоб у заборов лечь горою, -
Из тех печей во все края
Несется пестрая семья
Тончайших листьев из фарфора.
На желтизне прожилок сеть,
Игра оттенков, пурпур, медь,
Лазурь небесного простора,
Когда, омытая дождем,
Она чуть блещет серебром.
На каждом блюде и кувшине
Все тот же узнаем узор,
Но в детстве он пленял наш взор:
Ведет в безвестность мостик синий,
Над ним, приплыв издалека,
Висят недвижно облака;
Прохожий смотрит, как струится
Под аркой белая река;
Повсюду кровель черепица;
По берегу гуляет птица...
Она восторг внушала нам
И часто снилась по ночам.
Есть чудо-пагода в Китае,
Фарфоровая, вся сквозная.
Прозрачны девять этажей
Ее изящных галерей,
И видят снизу богомольцы
Фарфоровые колокольцы;
Звучит с неведомых времен
Их мелодичный перезвон.
Вся пагода огнем объята,
Бежит по ней за бликом блик,
Как будто в зареве заката
Пылает радужный цветник.
"Вертись, мой круг! Гони дремоту,
Чтоб кончить к вечеру работу, -
Ведь утром новый день придет,
И глиняный сосуд узорный
Погибнет в алой пасти горна,
Отмечен трещиной позорной,
Иль прочность обретет".
Качает, как ребенка мать,
Японию морская гладь.
Озера - синей влаги капли;
Над ними журавли и цапли
В прозрачном воздухе кружат.
Я вижу холм в полях зеленых.
Имари на пологих склонах
Раскинул жарких горнов ряд;
Стремятся ввысь колонны дыма,
И град растет неповторимый,
Где блики странные скользят
И пламя плещется незримо.
Большие яркие цветы;
Созвездия, что с высоты
Глядят бессонно и упрямо;
Оснеженная Фудзияма;
Деревья посреди полян;
Тростник, шуршащий над рекою;
У скал - кипение прибоя;
Заката кровь, зари шафран
На стройных вазах оживают,
И снова тростники вдали,
И снова цапли, журавли
В лазурном небе проплывают -
Природы вечной бытие
В Искусстве, двойнике ее.
Искусство - детище Природы,
Но материнские черты,
Исполненные красоты,
Спокойной силы и свободы,
В нем грацией облечены,
Утончены и смягчены
И, словно искрой с небосвода,
Сознанием озарены.
Велик поэт, велик ваятель,
Прекрасных образов создатель,
Природе верный до конца.
Людские трогает сердца,
Волнует или услаждает
Не тот, кого всю жизнь питает
Капризных вымыслов родник,
А тот, кто к цели благородной
Избрал звездою путеводной
Изменчивой Природы лик.
Так, времени не замечая,
Весенним утром думал я,
Чужие, дальние края,
Как ясновидец, различая.
Но колокол ударил вдруг
И возвестил нам звон напевный,
Что отдых настает полдневный.
Гончар остановил свой круг
И снял передник в пятнах глины,
Потом, не поднимая глаз,
Он, просвистев мотив недлинный,
Тихонько спел в последний раз:
"Мой круг, пора остановиться!
День слишком скоро тьмой сменится,
И слишком скоро ночь пройдет.
Осколки, черепки былого
Напоминают нам сурово,
Что близок час, и глиной снова
Мы станем в свой черед!"
Перевод Э. Линецкой
"Keramos"
________________________________________
к началу страницы
Утраченная юность
Часто я в думах встречаюсь с тобой,
Город причудливых зданий,
Часто я вижу простор голубой
Города, ставшего нашей судьбой,
Города юных мечтаний.
И песня Лапландии вновь
В сердце и память стучится:
"Юность промчится, как ветер, как птица,
Но память о юности вечно жива".
Вижу я: ветви раскинул каштан
Там, где мальчишки играли,
Блещущий в красных лучах океан
И острова, где неведомых стран
Чудились синие дали.
И песни старинный припев
Снова и снова мне снится:
"Юность промчится, как ветер, как птица,
Но память о юности вечно жива".
Помню, как гордый полощется флаг,
Как натянулись канаты,
Как бородатый испанец-моряк
Смотрит в далекий таинственный мрак,
Где море качает фрегаты...
А песенка снова звенит,
И в песенке той говорится:
"Юность промчится, как ветер, как птица,
Но память о юности вечно жива".
Помню я вал, обступивший кругом
Крепость у самого моря,
Проблески утра на небе ночном,
Дробь барабанов и пушечный гром,
Трубы, игравшие зорю.
А старая песня звенит,
Звенит и не может забыться:
"Юность промчится, как ветер, как птица,
Но память о юности вечно жива".
Помню я бой, бушевавший вдали
С дьявольским громом и воем;
Пали в сраженье, ведя корабли,
Два капитана и в землю легли,
Рядом легли над прибоем.
И старый печальный напев
Опять надо мною кружится:
"Юность промчится, как ветер, как птица,
Но память о юности вечно жива".
Вижу оленя размашистый след
В пасмурной Роще Оленьей,
Дружбу, влюбленность умчавшихся лет
Вновь узнаёт одинокий поэт
В стае голубок весенней.
И грустная песня опять
В душу проникнуть стремится:
"Юность промчится, как ветер, как птица,
Но память о юности вечно жива".
Помню мечтаний моих волшебство,
Детскую ярость исканий,
Сердца безмолвие, песню его,
Помню прозрения и торжество
Дерзостных юных желаний.
И песня далеких времен
Не хочет со мной разлучиться:
"Юность промчится, как ветер, как птица,
Но память о юности вечно жива".
Разве могу подыскать я слова,
Чтобы поведать о думах,
Тех, от которых горит голова,
Тех, без которых и юность мертва
В этих пределах угрюмых.
А неугасимый мотив
Не может не литься, не виться:
"Юность промчится, как ветер, как птица,
Но память о юности вечно жива".
Зданий старинных причудливый вид
Дорог и мил мне поныне.
Ветер прибрежный со мной говорит,
Каждый каштан, наклоняясь, твердит
Песнь об ушедшей святыне, -
Поет он бессмертный напев,
Не в силах со мною проститься:
"Юность промчится, как ветер, как птица,
Но память о юности вечно жива".
И Роща Оленья свежа и темна,
И этой природой родною
Бредить душа моя вечно должна:
Мною здесь юность обретена,
Та, что утрачена мною.
И странный, печальный напев
В задумчивой роще струится:
"Юность промчится, как ветер, как птица,
Но память о юности вечно жива".
Перевод Е. Эткинда
"My Lost Youth"
___________________________________________
к началу страницы
Моряк, открывший Нордкап
Оттар, моряк с Гельголанда,
Рыжебородый старик,
Принес королю Альфреду,
Торжествуя свою победу,
Белоснежный моржовый клык.
Старик был высок и строен,
В усмешке горел задор,
Голова его поседела,
В бороде седина блестела,
Но отваги был полон взор.
Был, как юноша, крепок Оттар,
В сражениях неустрашим;
Он, смеясь раскатистым смехом
Богатырским своим потехам,
Говорил с королем своим.
Альфред же, король-правдолюбец,
В книгу свою писал
Рассказ того, кто впервые
Вышел в моря штормовые,
Мимо арктических скал.
"Дальше меня на север
Не жил никто никогда.
На восток от нас - дикие горы,
Потом - снеговые просторы,
А на запад от нас вода.
Так далёко ко мне на север
От гавани Скерингхэль,
Что месяц по волнам мутным
Ты пройдешь под ветром попутным,
Пока не увидишь цель.
У меня оленей - шесть сотен,
И овцы и свиньи есть,
Финны в дар мне приносят тюленей,
Ус китовый и шкуры оленей,
Всего и не перечесть.
Я пахал свою землю плугом,
Но сердце рвалось от тоски:
Сколько мне рассказали
Про океанские дали
Заезжие моряки!
И гренландские льды я скалы,
И Гебридские острова,
И снега в невиданных странах...
От названий, веселых и странных,
Кружилась моя голова.
На север простерлось море,
Наверно, до края земли.
Три дня я плыл вдоль пустыни,
Где одни бывали доныне
Китобойные корабли.
На запад от судна - море,
Направо - безлюдный брег.
Еще мы три дня проплыли,
А справа по-прежнему были
Пустыня, и лед, и снег.
А дни становились длиннее...
Однажды па севере вдруг,
Где небо светилось багрово,
Мы увидели солнца ночного
Угрюмый кровавый круг.
И вот поднялись перед нами,
Словно из водных глубин,
Скалистые, черные горы
Этого мыса, который
Похож на огромный клин.
Волны вздымались всё выше,
И ветер свирепо выл;
Даже валы в океане
Исчезли в густом тумане,
А я все плыл и плыл,
Пять суток мы шли к востоку,
А ночи все нет и нет.
Огромное наше светило
Круглые сутки струило
Свой алый, зловещий свет".
Приподнялся король англо-саксов,
Отодвинула книгу рука,
Король недоверчивым взглядом
Посмотрел на стоявшего рядом
Бородатого моряка.
Но старый Оттар спокойно
Свой продолжал рассказ.
И, послушав, король стал снова
Записывать каждое слово,
Не поднимая глаз.
"А берег, - промолвил Оттар, -
Повернул внезапно на юг.
И вот наше судно вскоре
Вошло в безымянное море,
Описав большой полукруг.
О, там морякам раздолье!
И морж, и нарвал, и тюлень!
Мы мастера в этом деле!
Гарпуны в них так и летели.
Мы охотились целый день.
Нас, с Гельголанда норвежцев,
Было всего-то шесть.
Посудите о нашей силе:
Шестьдесят моржей мы убили,
А всяких тюленей - не счесть!"
Тут Альфред, король-правдолюбец,
Оторвавшись от дневника,
Посмотрел недоверчивым взором,
С сомнением и укором,
На могучего старика.
Но Оттар, моряк с Гельголанда,
Усмехнулся ему в ответ.
И провел он рукою правой
По своей бороде кудрявой,
И смутился король Альфред.
И тогда королю англо-саксов
Гордо сказал старик,
Сказал, подняв, как поруку,
Громадную смуглую руку:
"Взгляни же на этот клык!"
Перевод Е. Эткинда
_________________________________
к началу страницы
"Камберленд"
Мы стояли на якоре в Хэмптон-Род -
"Камберленд" звался наш корвет,
А с берега гулко над гладью вод
Звучал барабанный бой,
Иль рожок порой
На форту пел в ответ.
Внезапно с зюйда издалека
Белой струйкой взвился дымок -
То был железный корабль врага:
Шел он прямо в залив,
Проверить решив,
Тверд ли дубовый бок.
И перед нами тут как тут
Мрачный пловучий форт, -
Ощерясь, пушки его ревут,
И смерти шквал -
Огонь и металл -
Бьет сквозь люки в наш борт.
Но мы не дремлем и шлем назад
Дерзкий салют боевой, -
Словно по шиферу хлещет град:
То чугун стучит,
Дробясь, как о щит,
О панцырь зверя стальной.
Наглых плантаторов слышится крик:
"Флаг долой!" Но, в огне и дыму,
"Нет! - молвит Моррис, храбрый старик.
Лучше смерть, чем позор!"
И, как мощный хор,
Все матросы вторят ему.
Тогда, как огромный осьминог,
Сталью враг опоясал нас, -
И "Камберленд" устоять не мог...
Он погиб, а над ним
Стлался пушек дым
В его смертный час.
Наутро над волнами солнце взошло,
И флаг наш плавал на них.
Стало тихо вновь и светло, -
Скорбью был напоён
Ветра слабый стон -
Дань тем, кого нет в живых.
Смелые духом, кто пал в бою,
Спите мирно во глуби вод!
Родина, вижу славу твою:
Исчезнет разрыва знак -
Будет сшит твой флаг,
И рубец заживет!
Перевод А. Энгельке
"The Cumberland"
___________________________________________
к началу страницы
Прыжок Рушан-Бека
Белоногий конь Кират,
Быстрый, крепкий, как булат,
Мчал Рушана Курроглу,
Мчал разбойников вождя,
От погони уходя,
На высокую скалу.
Бег Кирата был так скор,
Что угнаться до сих пор
Даже вихрь не мог за ним.
Больше золотой казны,
Больше молодой жены
Конь разбойником любим.
В Трапезунд и Эрзерум
Путь опасен и угрюм.
Там Рушана дом и сад.
Он ограбит караван
По дороге в Курдистан,
Вот и сыт он и богат.
Восемь сотен человек
Днем и ночью Рушан-бек
Мог послать в суровый бой.
А теперь их господин
Наугад скакал один
По стране, ему чужой.
Но, тропу перерубив,
Круто падает обрыв,
А на дне ревет поток.
Тридцать фут из края в край, -
Хоть по небу поезжай
Иль ищи других дорог.
Вот и недруги толпой
Показались под скалой:
Сам Рейхам, шейх из Орфá,
И в сто сабель с ним отряд.
Крикнул он, удаче рад:
"Ла илла, илла алла!"
Шею гнет Кират дугой.
Бек прильнул к нему щекой,
В глаз поцеловал коня
И ему стал тихо петь.
Птица, прежде чем лететь,
Так поет в сиянье дня.
"О Кират, о мой конек,
Круглый, стройный, как дубок,
Смертную расторгни мглу!
Будешь в сетке из шелков
Золотом звенеть подков.
Выручай же Курроглу!
Кожа у тебя - атлас,
Зорок, верен ясный глаз.
Не предашь ты Курроглу!
Тверд копыт твоих агат.
Ты отважен. О мой брат,
Прыгни же на ту скалу!"
У Кирата гордый нрав.
Силы все свои собрав,
Лишь на миг застыл скакун.
Взглядом смерил он провал
И... копыта оторвал.
Так на риф летит бурун.
Как пловца волны порыв
Переносит через риф, -
Всадника Кират донес.
И с тропинки все быстрей
С шумом пригоршня камней
Покатилась под откос.
Алой феской Рушан-бек
Не тряхнул и, взяв разбег,
Мчался, вольный и прямой.
Даже глазом не моргнув,
Головы не повернув,
Вновь исчез он за горой.
Лишь мерцающим огнем
Панцырь просверкал на нем,
Словно боевой клинок.
И, как призрак, бек пропал,
Только тень, что он бросал,
Прыгнула через поток.
Подвиг увидав такой,
Шейх Рейхан был сам не свой.
Он воскликнул: "Алла-гу!
В Курдистане нет людей
Безрассудней и храбрей,
Чем разбойник Курроглу!"
Перевод Д. Горфинкеля
"The Leap Of Roushan Beg"
______________________________
к началу страницы
Делия
Прекрасна, как чудесный аромат
Цветов душистых, гибнущих от жажды,
Как песня, боль смягчившая однажды,
Чьи звуки вновь уже не прозвучат, -
Прекрасна память о тебе, друг мой.
Спи, мирно спи! К тебе пришел покой.
Перевод Г. Бена
"Delia"
____________________________________
к началу страницы
Убитый у брода
Он погиб, прекрасный и молодой,
Умом благороден, сердцем герой,
Чей свет нам сиял во мраке дорог,
Чей голос звучал, как призывный рожок,
Чей горящий взгляд наш страх прогонял,
Чей звонкий смех, нас отваге уча,
Новые силы в нас пробуждал.
Еще вчера мы неслись средь тьмы
Патруль у брода сменить поскорей,
Подковами по ущелью стуча,
Не зная, что враг залег меж камней;
И юноши песню слушали мы:
"Две розы носил он на шляпе своей,
А третью - на острие меча".
Вдруг выстрел грянул - и голос затих,
И рухнуло наземь тело певца.
И кровь застыла в жилах моих.
Свинцовая смерть нашла храбреца.
Я тихо шепнул, подавляя страх,
Как шепчут при мертвых в глухой тишине -
Но было молчанье ответом мне.
Мы тело его укрепили в седле
И вернулись назад в тумане и мгле.
Лежал он так, словно спал в ночи,
Словно вся его жизнь была впереди.
И я увидал при свете свечи
Две белые розы на мертвых щеках
И кроваво-красную - на груди.
И мысленным взором я видел в тот час,
Как пуля, что юноше в сердце впилась,
В далекий северный город неслась;
И в маленьком домике там угас
Огонь других сияющих глаз.
И музыка в церкви была грустна,
Звучал кругом колокольный звон,
И дивились люди в час похорон,
Отчего умерла она.
Перевод Г. Бена
"Killed At The Ford"
____________________________________
к началу страницы
Чосер
Седой старик в сторожке парка пишет...
Картины на стенах уходят в тень:
Охотники, собаки и олень.
Он песню жаворонка в небе слышит.
А за окном весна бессмертьем дышит,
В цветные стекла бурно рвется день..
Но до ночи писать ему не лень,
И легкий смех бока ему колышет.
Поэт зари, оставил он векам
Свои Кентерберийские рассказы, -
О старине легенд чудесных ряд.
И пенье птиц в стихах доходит к нам.
С любой страницы ты вдыхаешь сразу
Лугов и пашен тонкий аромат.
Перевод Б. Томашевского
"Chaucer"
______________________________________
к началу страницы
Старый мост во Флоренции
Меня построил Гадди. Я старик,
Мне пять веков. Над Арно вознесенный,
Пятой волну попрал я, как дракона
Архангел Михаил архистратиг.
Сверкает чешуей дракон. Велик
Его напор. Он дважды, разъяренный,
Ломал мосты. Но каменной препоной
Стоял я, и смирялся бунтовщик.
Шли гвельфы с гибеллинами на бой,
Я это видел, помню, как настал
Для Медичи кровавый час расправы.
Я убран флорентийскою резьбой.
Но то, что Микеланджело ступал
По этим плитам, - вот в чем отблеск славы!
Перевод В. Давиденковой
"The Old Bridge At Florence"
"Il Ponte Vecchio Di Firenze"
__________________________________________
к началу страницы
Железное перо
из обломка тех оков, которые носил Бонивар, Шильонский узник;
ручка - из куска дерева от фрегата "Конституция"; она опоясана
золотым кольцом, украшенным тремя драгоценными каменьями -
из Сибири, с Цейлона и из Мэна
Перо это, - думалось мне, -
Лежащее здесь в тишине,
Восстанет само и напишет
Про то, что я видел во сне.
Когда ты дала мне его,
Меня потрясло волшебство
Сибири, Цейлона и Мэна -
Каменьев в оправе его.
Я думал: хранит много лет,
В годину бесчисленных бед,
Железо те строки, в которых
Воспел Бонивара поэт.
Я думал, что мачты кусок
Напишет мне несколько строк,
Как песню о ветре и море
Среди океанских дорог.
Но нет, ему встать не дано.
Как мертвый епископ, оно
Лежит в золотой своей митре,
Сиянием окружено.
Мой друг, я молчать не могу.
Скажу, что в душе берегу
Тот летний сверкающий полдень
Под соснами на берегу.
Навеки запомню, мой друг,
Пожатие ласковых рук,
А солнце блестит в твоих косах
И все озаряет вокруг;
Твой голос, который, звеня,
В сиянии летнего дня
Сказал мне: "Прими мой подарок.
Прими, он тебе - от меня".
И, раб своего божества,
Я все повторяю слова:
К прекрасной Елене из Мэна
Моя благодарность жива.
Навеки в душе я сберег
Твой дар, осветивший мой рок,
Как капля росы животворной,
Упавшей на мертвый листок.
Перевод Е. Эткинда
"The Iron Pen"
_______________________________
к началу страницы
Роберт Бернс
Он землю плугом бороздит,
И песня издали звучит
Среди полей.
И этот голос свеж и чист,
Как нежный соловьиный свист
В тиши ночей.
Поэт воспел родимый край
И звонких песен урожай
Собрал в полях.
Колосьев шум, и ветра вой,
И шорох мыши полевой -
В его стихах.
Сорняк становится цветком,
Когда певец поет о нем;
Камыш озер
Цветет в мелодиях живых,
Когда поэт слагает стих,
Спускаясь с гор.
Он дружбу пел, он пел любовь,
Что заставляет в жилах кровь
Бежать быстрей,
Что север превращает в юг
И освещает мрак лачуг
Простых людей.
Борясь с неистовой судьбой,
Он голос возвышал порой,
И гнев звучал
В словах бичующих стихов,
Когда родной страны врагов
Он обличал.
Досель стихи его живут;
Любовь и братство, мир и труд -
Их лейтмотив.
Звучит все громче и слышней
К свободе, к равенству людей
Его призыв.
Как рано он оставил свет!
А сколько песен мог поэт
Еще сложить!
Но помнят люди стих его.
В сердцах народа своего
Он будет жить.
Он - молодость земли родной;
Он каждый плуг своей рукой
Ведет в полях,
Стоит над каждым ручейком
И перед каждым камельком
Сидит в домах.
Сегодня ты пришел в мой дом,
Меня согреешь ты стихом
Средь бурь и вьюг.
Привет! Ты посетил меня -
Так сядь у моего огня,
Мой гость и друг.
Перевод Г. Бена
"Robert Burns"
_______________________________
к началу страницы
Мельница
Великаншей среди деревень
Я стою, крепка, высока.
Работа моя нелегка:
Пшеницу, и рожь, и ячмень
Грызу, и льется мука.
Вся в нивах страна моя,
Но скоро придется им
Урожаем лечь золотым.
Раскрываю объятая я,
Ибо знаю: все будет моим.
Я слышу за взмахом взмах
Удары цепов. Идет
На далеком току обмолот.
А ветер в моих парусах
Все громче и громче поет.
Я стою на утесе своем,
И с юга ли ветер летит,
Иль с севера мне он грозит,
Я врага встречаю лицом,
Упираясь ногой в гранит.
Мы бьемся, и вертится вал,
А мельник стоит с мешком
И кормит меня зерном.
Он знает, кто ему дал
Господство над всем кругом.
В воскресенье ему не служу,
Отдыхаю до новой зари.
А как станут звонить звонари,
На груди я руки сложу,
И покой у меня внутри.
Перевод В. Давиденковой
"The Windmill"
________________________________
к началу страницы
Прилив и отлив
Прилив и отлив шумят и шумят,
Сумерки гуще, совы кричат.
Влажен и темен морской песок,
Путник спешит - ведь город далек...
А прилив и отлив шумят и шумят.
Вот уж не видно ни крыш, ни оград,
Море во мраке отходит назад,
Нежная белая пена воды
Лижет песок и шагов следы...
А прилив и отлив шумят и шумят.
Утро. Копытами кони стучат,
И каждый, встречая хозяина, рад.
День возвращается. Но никогда
Путник ночной не вернется сюда...
А прилив и отлив шумят и шумят.
Перевод В. Давиденковой
"The Tide Rises, The Tide Falls"
________________________________
к началу страницы
Гимн ночи
Услышал я полет твой плавный, Ночь,
Под куполом небес!
Тьме света твоего не превозмочь
Во мгле густых завес.
И тишина, твоя родная дочь,
Затеплилась звездой.
Люблю тебя, серебряная Ночь,
Заворожен тобой!
Проснется грусть - и быстро мчится прочь,
Как звук далеких струн, -
Дрожит их стон в твоих чертогах, Ночь,
Созвучьем древних рун.
Живит меня студеною струей
Воздушный водоем,
Он для меня и вечность и покой
В мерцанье голубом.
Святая Ночь! Учитель тихий мой,
Целитель горьких мук!
Едва чела коснешься ты рукой -
Смолкает жалоб звук.
Покоя жду! Зову тебя, покой!
Слети и мир упрочь!
Молю тебя трикратною мольбой,
Сияющая Ночь!
Перевод М. Касаткина
"Hymn To The Night"
_________________________________________
к началу страницы
Шаги ангелов
День угас, и зазвучали
Вздохи сумерек в тиши,
Тихо сняв туман печали
С успокоенной души.
Я свечей не зажигаю,
Но горит камин, и мне
Мнится - призраки бесшумно
Замелькали на стене.
Те, что рано опочили,
Кто мне дорог и теперь,
Верность сохранив в могиле,
Молча входят в эту дверь.
Ты, бесстрашный, юный, строгий,
Страстно жаждавший борьбы
И упавший средь дороги
Под ударами судьбы;
Вы, что крест скорбей и муки
Так безропотно несли,
А потом, скрестивши руки,
От меня навек ушли;
Ты, прекрасная подруга,
Спутница далеких лет,
Ты, что с неба и поныне
В душу льешь отрадный свет...
Медленным, беззвучным шагом
Входит призрак дорогой;
Опустившись в кресло рядом,
За руку берет рукой,
Смотрит пристально и кротко.
О, как светел этот взгляд!
Так порой с высот небесных
Звезды ясные глядят!
Уст воздушных дуновенье
Надо мной как ветерок:
Нежное благословенье,
Всепрощающий упрек...
И пока воспоминанье
В сердце трепетном живет,
Не страшат меня страданья,
Не тяжел мне жизни гнет!
Перевод В. Аренс
"Footsteps Of Angels"
_______________________________
к началу страницы
Вызов
Я смутно вспоминаю:
Прочел я как-то раз
В старинной испанской книге
Из древних времен рассказ.
Близ Заморы король дон Санчес
Был убит ударом клинка,
И город кольцом железным
Окружили его войска.
Дон Дьего подъехал к воротам,
Привстал на стременах
И громко бросил вызов
Латникам на стенах.
И всех людей Заморы,
Даже тех, кто еще не рожден,
За предательское убийство
Предал проклятью он.
Он проклял всех живущих
И тех, кто в могиле давно,
Проклял воду их рек и колодцев,
Их масло, хлеб и вино.
Но толпы еще грознее
Стучатся у наших дверей,
Легионы угнетенных,
Голодных, нищих людей.
Они бросают нам вызов,
Проклинают наш хлеб и вино,
Проклинают еще живущих И тех,
кто в могиле давно.
И я на пирах веселых,
Средь музыки и стихов
Слышу, как нарастает
Зловещий вопль бедняков.
Глядят изможденные люди
В залу, что так светла,
И подбирают крохи,
Упавшие со стола.
Внутри - и свет и роскошь,
Ликование без стыда;
Снаружи - голод и холод,
Отчаянье и нужда.
И в мрачном лагере смерти,
Где хлещут ветер и дождь,
Лежит забытый и мертвый
Христос, этой армии вождь.
Перевод Г. Бена
_______________________________
к началу страницы
Ручей и морской вал
Как песенка древнего барда,
С горы прибежал ручеек,
Серебряными ногами
Топча золотой песок.
Далёко в соленом море
Катился мятежный вал,
Шипя на отмелях низких,
Ревя в расщелинах скал.
Покинув разлучницу-сушу,
С тем валом слился ручей
И горькую, бурную душу
Смягчил чистотой своей.
Перевод Р. Морана
___________________________
к началу страницы
Река Сонго
Голубой поток скользит,
За деревьями сквозит,
Изгибается пролив,
Жизнь озер соединив!
Он скользит в голубизне,
Как в мечте или во сне.
И в раздумье погружен,
Словно застывает он.
Даже, позабывший страх,
Рыцарь, странствуя в лесах,
Не был на пути своем
В одиночестве таком.
Даже, убежав от книг,
Беззаботный озорник,
Птичьих гнезд упорный враг,
Не петлял по лесу так.
В зыбком зеркале волны
Заросли отражены,
Окунувшись с головой
В неба купол голубой.
Только стриж перечеркнет
Отраженный небосвод,
Только чомги резкий крик
Потревожит тишь на миг.
О поток! Ты горд своим
Именем индейским, с ним,
Молчалив и одинок,
Славою ты пренебрег.
Но в тиши твоей, ручей,
Мудрость тысячи речей,
И не знаешь суеты
В медленном теченье ты.
Ты не движешь жернова,
Да и слышен ты едва,
Путнику твой ясный вид
И молчаньем говорит:
"Ты устал и не спеши,
Вольным воздухом дыши,
Дни свои не торопи,
В праздном шуме не топи.
Не к лицу нам шум и плеск,
Мелких водопадов блеск.
Вдаль иди, нетороплив,
Жизнь сердец соединив".
Перевод Л. Гольдман
"Songo River"
___________________________
к началу страницы
Ирис
У сонных вод цветешь ты, светлый ирис,
Над медленным ручьем,
Иль там, где реки образуют, ширясь,
Спокойный водоем.
На мельнице и гром, и шум, и спешка...
Там колесо и вал
Стучат, гремят, а ты глядишь с усмешкой
На пенистый канал.
Тебе, в шелках рожденному, не надо
Ни прясть, ни ткать, но ты
Несешь лугам чудесные наряды
Из голубой тафты.
Летит зефир, тебя, как флаг, колебля,
А вкруг тебя легли
Покорно тростников-вассалов стебли,
Склоняясь до земли.
Вокруг тебя стрекозы, словно слуги,
То ждут, то мчатся вдаль...
В косых лучах сверкают их кольчуги,
Как голубая сталь.
Прекрасен ты! Златой свой жезл подъемля,
Блестя лазурью крыл,
Ты вестником богов сошел на землю
И всех красой затмил.
Ты, невзлюбив столичные палаты
И в лес сойдя к реке,
Мотив играешь незамысловатый
На легком тростнике.
Ты - свет! Ты - песня! Стебель твой целуя,
Ручьи бегут, журчат...
Цвети же вечно, в красоту земную
Внося свой светлый вклад!
Перевод В. Давиденковой
________________________________
к началу страницы
Башня в Брюгге
Рыночная площадь в Брюгге. Башня выше древних крыш,
Трижды из руин вставая, вновь над городом царишь.
Зарожденья дня свидетель, все смотрел я с башни вдаль.
Мир отбросил тьму ночную, как вдова - свою вуаль.
Деревеньки, реки, долы сквозь туман увидел взор.
Словно щит посеребренный, вширь раскинулся простор.
Город спал еще, однако из трубы, то там, то сям,
Белоснежный дым курился, воспаряя к небесам.
Тишину не нарушало в эту рань ничто вокруг.
Но чугунным сердцем в башне колотился мерный звук.
И отчаянно кричали ласточки, гнездо вия.
Мир, у ног моих дремавший, был на крае бытия.
Мелодично и державно, вмиг связуя нить времен,
Весь таинственный, нездешний, полился печальный звон.
Пели, как монашки в хоре, малые колокола,
Басом дьяконским с амвона песнь большого поплыла.
Голова полна видений, тени, призраки во мгле
Постепенно оживают, снова ходят по земле.
Вижу Фландрии лесничих - храбрый Балдвин Брас де Фер,
Лидерик дю Бюк, и Кресси, и Филипп, и де Дампьер.
Чередой плывут картины с множеством воскресших лиц -
Рыцари Златого руна, дамы с поступью цариц.
На берег торговцы сходят с италийских кораблей;
Иноземные министры - статью выше королей.
Вот коленопреклоненный Максимилиан стоит;
Вот Мария на охоте - свора мчится, рог трубит.
Ложе юной королевы, с нею - герцогу возлечь;
Охраняя честь невесты, между ними - острый меч.
Вижу Гент, ткачей восставших; вот Намюр, смельчак Жюльер,
Золотые Шпоры бились, лошадей пустив в карьер.
Выпад "белых капюшонов", боя роковой момент;
Победитель Артевельде, что везет Дракона в Гент.
Волей чванного Испанца снова край огнем объят,
Снова болью и тревогой над землей звучит набат.
Но уже гремит, ликуя, в Генте колокольный звон,
И несется над лагуной: "Я - Роланд, враг побежден!"
...Я от грохота очнулся: город ожил, загудел,
Тотчас сгинули фантомы, канув в неземной предел.
Словно миг, часы помчались, и, восстав от забытья,
Вдруг на площади, под солнцем, башни тень увидел я.
Перевод С. Таска
"The Belfry Of Bruges"
_________________________________________________________
к началу страницы
Арсенал в Спрингфилде
Подобный колоссальному органу,
Оружием сверкает арсенал.
Еще звучать не время великану,
Еще молчит торжественный хорал.
Но если Ангел Смерти прикоснется
К еще безмолвным клавишам рукой,
Зловещая мелодия сольется
Со стоном и предсмертною мольбой.
Крик гибнущих, агонией объятых,
Сквозь гул времен я слышу и сейчас.
Пройдя через века кровавых схваток,
Их страшный хор доходит и до нас,
Стучит саксонский молот в поле боя,
Норманнов песне вторит лес густой,
И, словно шум ревущего прибоя,
Монгольский клич несется над землей;
Военный колокол дворца Тосканы
Тревожным гулом будит весь народ;
Ацтекские жрецы бьют в барабаны,
Сзывая диких воинов в поход;
В захваченной деревне - мародерство,
Безмолвствуют и правда и закон,
И город, проявляющий упорство,
Безжалостно на голод обречен;
Звенят клинки, взрываются снаряды,
Смертельный бой идет за каждый дом,
Не умолкает грохот канонады,
Обрушившийся нá землю как гром.
О человек! Ужель войны невзгоды
Тебе милее мирного труда?
Ужель отныне музыку природы
Шум боя уничтожит навсегда?
Когда б хоть половину тех усилий,
Что отданы велениям войны,
Мы делу просвещенья посвятили, -
Нам арсеналы были б не нужны,
И "воин" стало б ненавистным словом,
И тот народ, что вновь, презрев закон,
Разжег войну и пролил кровь другого,
Вновь, словно Каин, был бы заклеймен.
И в будущем - я вижу! - бой стихает,
Трубу войны сменяют, звуки лир,
Народам колокол провозглашает
Великое, святое слово "МИР".
Мир! Пусть молчит оргáн войны ужасный,
Пусть жизнь не задыхается в крови,
И пусть звучат, как гимн богов прекрасный,
Священные мелодии любви.
Перевод Г. Бена
"The Arsenal At Springfield"
___________________________________________
к началу страницы
Мост
Стоял на мосту я в полночь,
Вокруг была тишина;
Из-за темной церковной башни
Красная вышла луна.
Я видел ее отраженье
В реке, что текла подо мной;
Золотой, казалось мне, кубок
Тонет в пучине морской.
А вдалеке полыхало,
Ярче лунных лучей,
Сыпля багровые искры,
Пламя плавильных печей.
Внизу волновались тени,
И казалось, устои моста
Собрались под напором прилива
Покинуть свои места.
Волна о них ударялась
И прочь уходила, устав,
И в воде колыхались стебли
Морских диковинных трав.
И как волны, что колебали
Мощь мостовых опор,
На меня нахлынули мысли,
Туманя слезой мой взор.
Как часто, о, как часто
В забытые ныне года
Смотреть на воду и небо
Я приходил сюда!
Как часто, о, как часто
Я на этом мосту мечтал,
Чтоб унес меня в дальнее море
На груди своей пенный вал.
Мое беспокойное сердце
Звало куда-то меня,
И терзался я, задыхаясь
От пылавшего в нем огня.
Теперь же мои тревоги
Погребены на дне,
И только чужое горе
Душу волнует мне.
И я думаю, сколько тысяч
С тех пор по мосту прошло
Горьких страдальцев, которым
Никогда и ни в чем не везло.
И только по мосту пройду я
И запахи моря вдохну,
Воскреснут во мне виденья
Пережитого в старину.
Я вижу: идут вереницей
Над водами этой реки
Юнцы с душою горячей,
С усталой душой старики.
И вечно, вечно - покуда
О берег бьется волна,
И в душах бушуют страсти,
И горем жизнь полна -
Луна и ее отраженье
Сиять будут людям во мгле,
Как символ любви и покоя,
Которых нет на земле.
Перевод В. Шора
"The Bridge"
_____________________________
к началу страницы
Солнечный луч
Вот здесь, мой конь, остановись!
Дай мне припомнить лица...
Сейчас к виденьям прошлых лет
Хочу я возвратиться.
Сближает Времени прибой
Былое с Настоящим.
Так след, пропавший под ручьем,
Опять приметен в чаще.
Здесь в город путь прямой пролег.
Когда-то в этом месте,
Нежнейшая из всех друзей,
Мы шли с тобою вместе.
В тени прохладной лип густых
Ты по праве ступала,
И зелень радужной листвой
Тебя оберегала.
И твой отсвечивал наряд
Лилейной белизною...
Как ангел чистая душой,
Ты шла в тот день со мною.
К тебе склонял свою листву
Лесной простор безбрежный...
К тебе и клевера цветы
Тянулись с лаской нежной.
"Уйди, забота, сгинь, тщета,
Засните, треволненья!" -
Пел в деревенской церкви хор
В то утро воскресенья.
И золото лучей сквозь пыль
Лилось волной чудесной,
Как сон Иакова в ночи
О лестнице небесной.
И то и дело ветерок,
Еще дышавший стогом,
Переворачивал листки
В молитвеннике строгом,
Хоть долгой проповедь была, -
Казалась не такою,
Хоть Руфь священник вспоминал, -
Я сердцем был с тобою.
Хоть служба долгою была, -
Казалась не такою,
Хоть с ним молился жарко я, -
Я сердцем был с тобою.
Все изменилось нынче здесь,
Где ты теперь - не знаю!
С тобой померкла и лучей
Частица золотая.
Но мысли тайные во мне
Подобны соснам темным;
И гаснет день, и слышен вздох,
Как бы в бору огромном.
Воспоминанье о былом
Как солнца луч над нами...
Он, скрытый здесь завесой туч,
Там блещет над полями.
Перевод Р. Красильщиковой
"A Gleam Of Sunshine"
_________________________________
к началу страницы
Гаспар Бецерра
У огня сидел художник,
Неудачей огорчен.
Утомленный я унылый,
Все ж мечтал о славе он.
Образ девы непорочной
Перед ним давно витал,
Но, увы, никак не мог он
Воплотить свой идеал.
Кипарис добыв редчайший
На далеких островах,
Ревностно трудился мастер,
День и ночь с резцом в руках.
И теперь следил он хмуро
За игрой живых теней,
В грезах находя забвенье
Боли и тоски своей.
Вдруг он слышит вещий голос:
"Мастер, сон свой отгони
И задуманное сделай
Из дубовой головни!"
Он схватил в печи полено,
Угли жаркие разрыв,
И прекрасную мадонну
Миру дал его порыв.
Скульптор ты, иль живописец,
Иль поэт - урок усвой:
Для творений дерзновенных
Годно все, что пред тобой!
Перевод Д. Горфинкеля
"Gaspar Becerra"
________________________________
к началу страницы
Пегас под стражей
В час, когда рассвет осенний
Золотил и лес и дол,
Легкокрылый конь поэта
Невзначай в село забрел.
На току цепы немолчно
Молотили вперебой,
И, как угли в печке, рдели
Яблоки в листве сухой.
А с высокой колокольни
Заунывный лился звон.
Он звучал не в честь Пегаса:
Был к труду призывом он.
В зыбком, призрачном тумане
Видел конь простор полей.
Жадно запахи вдыхал он
Умирающих стеблей.
Но мальчишками был вскоре
На пригорке найден он
И решеньем власти мудрой
Вмиг под стражу заключен.
По селу прошел глашатай,
Колокольчиком звеня.
Завтра, объявлял он, будут
Продавать с торгов коня.
Любопытные крестьяне
Приходили стар и млад,
И дивились все, что пленник
Златогрив был и крылат.
День прошел. Холодный вечер
Вновь одел в туман пруды,
Но остался конь без стойла,
Без подстилки, без еды.
Терпеливо ожидая,
Сквозь решетку он глядел.
Замерцали в небе звезды,
Месяц белый заблестел.
Вот и колокол полночный,
И в домах огонь потух,
А на ферме недалеко
Громко прокричал петух.
И тогда, растравив крылья,
Цепь тугую конь разбил,
Ноздри гордо раздувая,
Вновь он к звездам воспарил.
Поутру проснулись люди
Для заботы и труда.
Где же конь? - Увы, исчез он,
И неведомо куда.
Но в траве, где он копытом
Оттолкнулся от земли,
На лужайке поселяне
Чистый, свежий ключ нашли.
С той поры, не иссякая,
Он живительной струей
Придает усталым силы,
Песней - в душу льет покой.
Перевод Д. Горфинкеля
"Pegasus In Pound"
_______________________________
к началу страницы
Мильтон
Морским шумящим берегом иду...
Вздымаясь, рушась, волны-исполины
Бегут, и свет, пронзая их вершины,
Горит сквозь изумрудную слюду.
Но вот за гребнем гребень, всю орду
Бунтарских вод сбирая воедино,
Девятый вал о берег бьет лавиной
И золотит песчаную гряду.
Так, бард слепой, Британии Гомер,
Твоих стихов торжественный размер
Напоминает рокот океанов.
И льются звуки, гимн твой зазвучал,
И ввысь возносится девятый вал
И души полнит музыкой титанов.
Перевод В. Давиденковой
"Milton"
___________________________________
к началу страницы
Летний день у моря
Уж солнце село. В сонме облаков
Одно, с еще горящими краями,
Растет в янтарном воздухе над нами,
Как пепельный таинственный покров.
С земли зардели точки маяков,
И чтоб стать для улиц моря фонарями...
И ночь свое развертывает знамя,
День перейти в обитель сна готов.
О летний день у берегов морских,
О день, тоской и радостью объятый,
Исполненный сиянья колдовского!
Всегда, всегда ты будешь для одних
Виденьем счастья, бывшего когда-то,
А для других - преддверьем к дали новой.
Перевод В. Давиденковой
"A Summer Day By The Sea"
________________________________________
к началу страницы
Китс
Эндимион спит сном Эндимиона.
Лишь начал пастушок, и вот конец
Веселой песенке. Луны багрец
Встает над рощей золото-зеленой.
Чу... соловей! Но вихря вздох студеный
Ворвался в зной, и замолчал певец.
Что это, смерть? Лежит среди овец
Разбитая свирель в углу загона.
Вот белый мрамор предо мной возник,
И в бледном свете надписи узор:
"Начертано водой здесь имя было".
Я напишу об этом так: "Тростник
Надломленный измяла смерть; костер,
Вот-вот готовый вспыхнуть, погасила".
Перевод В. Давиденковой
"Keats"
______________________________________
к началу страницы
Рукавица императора
Combien faudrait-il de peaux d'Espagne
pour faire un gant de cette grandeur?
Император горделиво
С башни замка озирал
Фландрии луга и нивы;
У перил, со свитой льстивой,
Венценосца Альба ждал.
Как старинный лист гравюры
Город у большой реки,
Колоннады и фигуры,
Шпили, своды, амбразуры,
Черепичных крыш коньки...
Там внизу - людей скопленье:
Тек по улицам народ;
То, казалось, ополченье
Снова, после пораженья,
Собирается в поход.
Альба рек с усмешкой злою:
"Вот гнездо еретиков!
Надо Гент сровнять с землею,
Твердой истребить рукою
Всех ткачей-бунтовщиков!"
Но, решив повеселиться,
Государь спросил вельмож:
"Чтоб на свет могла явиться
Впору Генту рукавица,
Хватит ли испанских кож?"
Перевод В. Шора
"The Emperor's Glove"
____________________________
к началу страницы
Атрийский колокол
Из "Рассказов придорожной гостиницы"
В Абруццо есть прелестный уголок;
Зовется Атри древний городок.
Таких там много, и в палящий зной
Бегут они дорогою крутой
К вершине, но, устав на полпути,
Как будто шепчут: "Нет, нам не дойти!"
Когда-то занимал атрийскнй трон
Король Джованни, и задумал он
Повесить медный колокол литой
На площади, высоко над толпой,
С навесом для защиты от дождей.
Затем король со свитою своей
По улицам проехал, и народ
Оповещал трубивший скороход:
"Пусть всякий, кто унижен, зазвонит
На рынке в колокол, и от обид
Найдет у синдика он правый суд.
Таков, по воле короля, статут!"
Не знаю я, как в Атри жизнь текла
И много ль удалось исправить зла.
Ничто не вечно - знает то весь свет;
Истлев, веревка через много лет
Так измочалилась, за прядью прядь,
Что и в руках ее не удержать.
Пастух однажды мимо рынка брел,
Плющом веревку эту он оплел,
И стебли, пурпурной листвой горя,
Свисали, как гирлянда с алтаря.
В те годы в Атри некий рыцарь жил.
Он шпоры, шлем и длинный меч носил.
Любил за вепрем гнаться он в лесах
И соколов лихих спускать в полях,
И псов борзых любил, и жеребцов,
И блеск дворца, и шумный гул пиров.
Но это - в прошлом. В старости же он
Ценил одних червонцев блеск и звон.
Он соколов распродал и коней,
В аренду сдал сады и часть полей,
И только конь один остался цел.
Он худ был, как скелет, и одряхлел.
А рыцарь, сидя в кресле, размышлял,
Как лучше золотом набить подвал.
И он решил: "Не хватит ли с меня
Кормить овсом ленивого коня?
Зачем ему бездельничать, когда
Доходов нет и дорога еда?
Пускай, где хочет, ищет сам траву,
Я без него отлично проживу!"
Прогнали старого коня, и в зной
Побрел он тихо улицей пустой.
Его пугали тени, лай собак,
Но он все плелся дальше кое-как.
Свой труд дневной исполнив поутру,
Как это полагается в жару,
Все в городе, за ставнями окон,
Вкушали, отобедав, сладкий сон.
И вдруг, будя и взрослых и ребят,
Раздался оглушительный набат.
Очнулся синдик, лоб себе потер,
Поспешно сполз с перины на ковер
И в тоге, соблюдая ритуал,
На площадь нехотя заковылял.
Где колокол, качаясь под шатром,
Твердил своим чугунным языком
Слова из песенки былых времен:
"Кто обойден, обижен, оскорблен?"
Был синдик поражен: в тени аркад
Упал его недоуменный взгляд
Не на старушку или паренька,
А на худого, бедного конька.
От голода всем телом трепеща,
Он жадно обрывал листы плюща.
"Помилуй боже! - синдик закричал. -
Конь рыцаря! Никак не ожидал!
Обиженный, он к нам пришел сюда
И громогласно требует суда!"
Меж тем из переулков и ворот
Толпой валит встревоженный народ.
О редком деле, не жалея слов,
Передают на тысячу ладов,
Руками машут и под шум и гам
Взывают к мертвым и живым богам.
И рыцарю пришлось держать ответ.
Но он не говорил ни "да" ни "нет",
Отшучивался, выставлял свой сан,
Шипел на синдика и горожан,
Настаивая, в общем, на одном:
Что он хозяин над своим добром.
И синдик важно, хоть и ростом мал,
Прочел статуты, а затем сказал:
"Спесь едет, в пышный облачась наряд,
Но с нищенской сумой бредет назад.
Достоин славы блеск геройских дел,
Бесславье - лицемерия удел.
Старо все это. Но, я вижу, вам
Не нравится внимать таким словам!
Какую можете стяжать вы честь,
Коню-бедняге не давая есть?
Кто весь свой век трудился и молчал,
Тот стоит больше, чем любой бахвал,
Закон повелевает, чтоб коня,
Который вам до нынешнего дня
Слугой был верным, взяли вы в свой дом
И всячески заботились о нем!"
И за смущенным рыцарем народ
Коня домой торжественно ведет.
Всё доложили после королю,
И он сказал: "Вот это я люблю!
Церковные колокола ведут
До храма нас и остаются тут.
Мой сделал больше - ратовал в суде:
Безгласной твари он помог в беде.
И пусть всем угнетателям на страх
Гудит атрийский колокол в веках!"
Перевод Д. Горфинкеля
"The Bell Of Atri"
______________________________________
к началу страницы
Птицы Киллингворта
Из "Рассказов придорожной гостиницы"
Была пора, когда и там и тут
Дрозды себе возводят новый дом
И песенки задорные поют.
Взбухают почки на ветвях кругом,
Флажки весны, - а ручейки бегут,
Резвятся на обрыве скал крутом,
Играют, мчатся, делают прыжки,
И пенные сверкают гребешки.
Малиновка с синичкою в сады
Роняли трели песенок своих,
И воробьи чирикали, горды, -
Ведь поминает библия о них, -
Но жалобно твердил на все лады
Голодный хор ворон унылый стих,
А воронов синклит молился весь:
"Насущный хлеб нам дай, о боже, днесь!"
Через пролив в обратный перелет
Стремились птицы с милой болтовней
О знойных островах, - летучий флот
Приветствовал селенья, - а порой
Сводили птицы меж собою счет -
Как моряки, что прибыли в чужой
Далекий порт, бранятся и галдят,
Пугая тарабарщиной ребят.
Так в Киллингворт, смеясь, пришла весна
Лет, сто назад от нынешних времен,
И фермеры, бросая семена,
Внимали в страхе карканью ворон,
И был подобен в эти времена
Пророчеству Кассандры птичий стон,
И в ярости жестокой без границ
Они на гибель обрекли всех птиц.
Был созван городской совет тогда,
Чтоб головы злодеев оценить,
Поля опустошающих всегда
И не согласных пошлину платить,
Привыкших без тревоги и стыда
За взмахом крыльев пугала следить, -
В присутствии скелета птицам был
Греховный пир вдвойне, пожалуй, мил.
И вот из дома, светлого как храм,
В колоннах, с красной кровлей - славный вид -
Величественный сквайр выходит сам.
Он, с лестницы спускаясь, не спешит,
И не глазеет он по сторонам,
А важным видом как бы говорит:
"Раз в городе живу я много лет,
То ни к чему совсем нам высший свет!"
Явился пастор, строгий человек
И склонный все губить и убивать.
О гневе божьем он твердил весь век,
"О Воле" Эдвардса любил читать
И на оленей был не прочь набег
В холмах Адирондака совершать.
Вот и сейчас, шагая вдоль полей,
Сбивал он ландыш тросточкой своей.
Из Академии, что холм Наук
Венчала колокольней с флюгерком,
Пришел наставник, - он глядел вокруг,
Мечтаньями неясными влеком,
То в облака, то на зеленый луг.
Эльмира - вот поэт мечтал о ком!
Он написал в сонете, что она
Нежна, как влага, и как хлеб нужна.
За ним и дьякон, в бомбазин одет.
Огромный белый галстук он носил,
Но выдержан был в платье черный цвет.
Толстяк обычно медленно бродил,
И он, кого мудрей не видел свет,
Был воплощенным "Я вам говорил!"
Его решили славой увенчать
И переулок в честь его назвать.
И фермеры явились в городок.
Вся ратуша наполнилась толпой.
Сквайр вел собранье, важен и высок,
Всех покоряя логикой простой.
Враждебный птицам плыл речей поток,
В защиту не звучало ни одной,
И нет злодейств - был общий приговор, -
Каких не совершил бы птичий хор.
Но вот наставник с места тихо встал,
Желая злобный замысел пресечь.
Как перед бегом конь, он задрожал
И произнес взволнованную речь
И в этот час Эльмиру вспоминал.
Ему хотелось всю толпу увлечь,
Улыбку вызвать или гнев у всех,
Но только не презренья полный смех.
"Предвосхищая критиков, изгнал
Поэтов из республики Платон,
А вами здесь, хоть город ваш и мал,
На вечное изгнанье осужден
Хор трубадуров, чьих у вас звучал
Пленительных баллад веселый звон,
Птиц, что в часы, когда наш дух убит,
Поют, как для Саула пел Давид.
Нам на заре и песнь дрозда слышна
В густых лесах, и сойка за едой
Болтает, говорлива и шумна,
А на верхушке дерева крутой
Задорный клест качается, - полна
Окрестность вся мелодией простой,
И коноплянка с жаворонком тут
В уютных гнездах сладостно поют.
Всех истребить певуний золотых
За горсточку пшеницы, их еду,
Иль за щепотку зернышек иных,
Что топчем мы небрежно на ходу?
Они червей съедают земляных
И вредных долгоносиков в саду!
Пусть вишен несколько они склюют,
Зато ведь песни нам они поют!
Вот птичий хор... Все необычно в нем!
Кто создал птиц и одарил навек
Чудесным мелодичным языком,
Что дум их тайных выражает бег?
Не повторит их песен на своем
Искусном инструменте человек.
И в высоте ветвей их домик сам
На полпути воздвигнут, к небесам.
Лишь солнце утром в рощу бросит взор,
В просветы через лиственную сеть,
Петь мадригал начнет немолчный хор.
Как радостно опять его запеть!
Он улетает в голубой простор,
Во всех лесах теперь ему звенеть,
Сквозь пробужденный мир во все концы!
Не устают воздушные певцы!
Подумайте, - без птиц и лес и сад,
Пустые гнезда меж сухих сучков.
Так в сумрачном мозгу слова висят
В туманной паутине грез и снов.
Заменит разве блеяние стад
Напевы их умолкших голосов?
Когда сберете урожай с полей,
Вас не проводят птицы до дверей.
Что ж, разве взор ваш более влечет
Рой насекомых в сене или жук?
Неужто воздаете вы почет
Их скучному жужжанию вокруг?
Ужель не лучше жаворонка взлет
И песенки его чудесный звук
Иль щебетанье трясогузок в час,
Когда в тени кустов ждет завтрак вас?
Вы их клеймите прозвищем воров,
А птицы ваши фермы сторожат...
Опекуны с крылами от врагов
Хранят поля, покуда хлеб не сжат,
И самый черный ворон вам готов
Всегда служить исправно как солдат,
Давя одетых панцырем жуков
И ужас наводя на слизняков.
Как мне учить детей не делать зла,
Быть к слабым милосердными везде?
Жизнь свыше нам дарована была -
И в роскоши и в сумрачном труде,
И смерть, пусть темной кажется, светла,
В ней тот же свет, что теплится в звезде.
Но ваш закон, дела, слова идут
Вразрез со всем, чему учил я тут".
Он кончил речь, и шепот пробежал,
Как шелест мертвых листьев, средь толпы,
И кое-кто из фермеров кивал,
Их головы склонялись, как снопы,
Но те, кто поместил свой капитал
В скотину, на отзывчивость скупы.
Птиц осудили, даже род ворон,
Как летопись гласит, был осужден.
Но слушателей круг вне зала был, -
Решать судьбу законов он не мог, -
Но, речь прочтя в газетах, возложил
На голову заступника венок:
И побежденный вое же победил,
И многих за собою он увлек!
Но похвалу, что слаще всех похвал,
Он от тебя, Эльмира, услыхал!
Вот начался невиданный разгром...
В полях, садах и рощах без конца
Шальной пальбы не прекращался гром,
И птиц губил разящий гнев свинца,
И раненые прочь ползли тайком,
И голод убивал в гнезде птенца.
Слова? Нет, стоны льются со страниц!
Варфоломеевская ночь для птиц!
Настало лето, - в лиственной тени
Птиц не было, их род совсем зачах.
Как раскаленный уголь тлели дни,
Земля золою стала, а в садах
Тьмы гусениц роились, и они
Ордою жадной ползали в полях.
Никто теперь им путь не преграждал,
Пустыней выжженной весь округ стал.
Как Ирод, весь изглодан город был
Червями, - ведь рукой жестокой сам,
Как Ирод, он невинных истребил,
И сыпался с ветвей на шляпки дам
Дождь гусениц; он - свет почти затмил.
И вопли дам не утихали там.
Нашествие червей - вот был предмет,
Неисчерпаемый для всех бесед.
И постепенно раздраженным стал,
Не признаваясь в этом, весь народ.
Что толку в жалобах? Ведь каждый знал:
Раз брызнул дождь - что ж делать? Пусть он льет!
Закон был отменен, хоть понимал
Любой, что мертвых это не вернет.
Так школьники, ошибок сделав ряд,
Стереть их влажной губкою спешат.
В тот год уныло осень шла туда...
Не пламенели жарко лепестки -
Страницы книги Страшного суда.
Лишь жалкие и скудные листки
На ветках багровели от стыда,
Бросаясь с горя в глубину реки.
Стонали ветры над округой всей,
Оплакивая воздуха детей.
Но вот иное зрелище весной!
Не пел певец ни разу о таком, -
Чудесное, как если б зверь немой
Заговорил понятным языком:
Фургон, обвитый зеленью лесной!
Висели ивовые клетки в нем,
Катился он, любой пленяя взор,
В нем песни щебетал крылатый хор.
Со всех сторон собрали этих птиц
По спешному заказу; вскоре там,
Освободясь из ивовых темниц,
Они в полет пустились но полям.
Казалась многим песня тех певиц
Сатирой, адресованной властям,
Иные же, в аллеях внемля ей,
Клялись, что нету песен веселей.
Но был наутро птичьих песен звук
Еще звончей, как будто он венчал
Эльмиры брачный день, когда сам-друг
С невестой шел наставник, - и звучал
Везде и всюду, рядом и вокруг,
И, напоенный радостью, взмывал
Туда, где с юным солнцем небосвод
Над Киллингвортом засиял в тот год.
Перевод А. Шмульяна
"The Birds Of Killingworth"
_________________________________________________
к началу страницы
Сокол сьера Федериго
Из "Рассказов придорожной гостиницы"
Однажды утром, перед знойным днем,
Усердно потрудясь в саду своем,
Вблизи от дома, на скамье простой
Сидел сьер Федериго под листвой,
Где виноградник на извивах лоз
Тяжелый груз янтарных гроздьев нес.
Внизу - долина светлая. По ней,
Как змейка, Арно вился средь полей,
А если дальше берег проследишь,
Виднелись скаты флорентийских крыш.
Но граф там видел только мавзолей
Своих надежд, любви минувших дней.
Был он в любовном споре побежден,
И хоть в пирах и на турнирах он
И страсть и деньги в горе сжег дотла,
Когда в мужья другого избрала
Она, Джованна, - чистый идеал
Он в сердце неизменно сохранял.
Познав тоску и бедности удел,
На уцелевшей мызе он засел
И там трудолюбиво лозы стриг,
Возился с саженцами груш и фиг.
Один лишь друг с ним вместе ныне жил:
Лишь сокол графу верность сохранил,
А те друзья, что медного кольца
Тяжелым не считали у дворца,
Здесь не могли толкнуть простой засов,
Чтобы войти под этот скромный кров.
Ему, товарищу суровых дней
И деревенских праздничных затей,
Печальный наш отшельник посвятил
Нетронутый запас душевных сил.
Но годы не несли ему даров,
В них прошлого дышал далекий зов.
И нынче утром, вздумав отдохнуть,
Присел он, голову склонив на грудь,
И вскоре незаметно задремал,
И нежный образ перед ним витал.
А рядом птица, сев на свой шесток,
Дремала тоже, слыша звонкий рог,
И снова взмах серпообразных крыл
Ее в просторах голубых носил.
Вдруг встрепенулся сокол, сон стряхнул,
Пытливо на хозяина взглянул,
Как бы сказал он, звякнув бубенцом:
"Мы разве на охоту не пойдем?"
Но нынче не охотой занят ум,
Граф полон о Джованне горьких дум,
И не в мечтаниях, а наяву
Ее в тени он видит сквозь листву.
Она - и не она! Дитя пред ним,
Кудрявый большеглазый херувим.
Идет бесстрашно по дорожке он,
И светлый взгляд на птицу устремлен.
"Чудесный сокол, как бы я хотел,
Чтоб в небо ты с моей руки взлетел!"
И звуки голоса его в тиши
Рождают эхо в тайниках души.
Так ветер средь руин, смирив полет,
Эоловою арфою поет.
"Кто мать твоя?" - ребенка граф спросил
И руку на головку положил.
"Джованною моя зовется мать!
Мне с вашей птицей можно поиграть?
Живем мы близко: там наш дом стоит,
За вашим садом, тополями скрыт".
Звучали как издалека слова,
И граф их различал едва-едва.
Над ним кружил воспоминаний рой,
И граф унесся в прошлое мечтой,
Как мореход на корабле своем,
Когда волна чуть плещет за бортом
И слышит он прибоя гул вдали
И голоса невнятные с земли.
Очнувшись, крошку граф на руки взял
И долго мальчику повествовал
О соколиных подвигах лихих,
Пока не стал он третьим в дружбе их.
В те дни Джованна юною вдовой
Приехала в пустынный замок свой,
Где из окна Флоренция видна,
Где красота холмов и тишина,
Чугун ворот в узорах кружевных,
За ним аллеи сосен вековых
И сад с террасами из белых плит,
Где в зной фонтан струится и журчит,
Где мраморных богов таит лесок
И вся долина стелется у ног.
Здесь замкнутую жизнь вела она, -
Как по обычаю вдова должна, -
Гуляя в соболях вдоль галерей,
Всех изваяний строже и статней.
А сын ей втайне радость доставлял:
Все больше он отца напоминал.
И улыбалась вновь она слегка,
И отступала далеко тоска.
Весь день малыш, не ведая забот,
Носился по террасам взад, вперед.
Павлина донимал погоней он,
За грушами взбирался на балкон,
Но все забавы вмиг позабывал,
Как только сокол вдалеке взмывал
Из-за деревьев, окаймлявших сад,
И падал вновь стремительно назад.
Чья это птица, мальчик знать хотел.
Он стал искать. Он был упрям и смел.
И вот однажды, утренней порой,
Увидел графа он перед собой.
Но вскоре ужас мраком день застлал.
Как будто с башни колокол звучал
И в доме полнил каждый зал пустой
Благоговеньем и могильной тьмой.
Любимец общий расхворался вдруг.
Гнездился в нем загадочный недуг,
И матери уже казалось: он
Неумолимой смерти обречен. "Ну, чем
тебя развлечь или занять?" -
Не раз больного спрашивала мать.
Он долго ничего не отвечал,
Но, видя мать в слезах, пролепетал,
С молящим выраженьем синих глаз:
"Хочу, чтоб сокол графа жил у нас!"
От изумленья онемела мать.
Она боялась графу докучать -
Ему, кто был отвергнут, и не раз.
Ведь просьба означала бы приказ!
Ведь ей рассказывал старик сосед,
Что лучше сокола в округе нет.
Граф так любил его, гордился им,
Единственным товарищем своим!
Но, совладать с тревогой не вольна,
Дала согласье мальчику она.
И, убедившись, что не шутит мать,
Ребенок начал тихо засыпать.
Сентябрьский день, овеянный теплом!
Казалось обновленным все кругом.
Полей, лугов сияла красота.
Была повсюду радость разлита.
В такие дни усталый пешеход
Невольно встречному привет пошлет.
Две дамы в легких шляпах и плащах,
Из сада выйдя, скрылись в тополях.
То пропадут они в теми густой,
То вновь мелькнут в просветах меж листвой.
Одна из них прекрасна и бледна,
И на лице ее печаль видна,
А темные глаза увлажнены,
Они мечтами страстными полны.
Как золотистый нимб над головой,
Сверкали кудри вольные другой,
И на щеках расцвет зари алел,
И в юном сердце жаворонок пел.
Так среди смены света и теней,
Одна другой прекрасней и милей,
Джованна и ее подруга шли,
Куда их важные дела влекли.
А сьер, не зная о приходе дам,
Копал гряду, как изгнанный Адам.
Но чуть он поднял на вошедших взгляд,
Как бы сияньем озарился сад.
Потерянный Эдем был возвращен,
И та река, что сверху видел он,
Уже не Арно: сквозь цветущий край
Евфрат струился, орошая рай.
На Федериго бросив быстрый взор,
Джованна начинает, разговор:
"Сьер Федериго, с вами мы друзья,
Решила прошлое загладить я.
Вы помните: меня никто б не мог
Заставить ваш переступить порог!
Не посещала ваши я пиры
И отвергала ваши все дары.
Но вот, хоть в гости не звана, опять
Хочу любезность вашу испытать,
У вас в саду позавтракав хоть раз!"
Ответил он: "Я недостоин вас!
И не корите вы себя за спесь!
Ведь если есть хорошее вот здесь,
Во мне, оно - от вас, оно важней
Всех бед, всех огорчений прежних дней!"
Промолвив несколько любезных слов,
Он посетительниц среди цветов
Оставил и, когда вернулся в дом,
Вновь вспомнил о величии былом,
Когда сверкали золото, хрусталь...
Об этом думать было как-то жаль.
Уколы самолюбия больней
Он ощутил средь бедности своей.
Граф стал искать поспешно тут и там,
Чем угодить нечаянным гостям.
Он осмотрел все полки и буфет,
Служанку кликнул, ну, а толку нет:
Синьор-де не охотился давно,
И только хлеб есть в доме да вино!
Но сокол тут бубенчиком тряхнул,
И так на Федериго он взглянул,
Как будто молвил: "В чем нужда твоя?
Могу ли быть тебе полезен я?" -
"Да, велика нужда! А ну-ка, друг!.."
Без лишних слов тебя хозяин вдруг
Схватил и завертел. Увы и ах!
Сокольей жизни удалой размах,
Бубенчики и алый колпачок,
Полеты в небе, яростный наскок,
Восторг борьбы - всему конец настал:
Ты, победитель, ныне жертвой пал!
На белоснежной скатерти поднос
Поставлен с хлебом. Вслед за тем принес
Хозяин виноград, и с ним кладет
Он спелый персик, сочный бергамот.
Большая чаша, полная вина,
Цветами осени отгружена.
Ах, разве стол не мог бы быть красив
Без сокола с начинкою из слив?
Когда ж готово было все и в дом
Вошли подруги милые вдвоем,
Мозг сьера Федериго, как угар,
Объяло наважденье странных чар.
Покой убогий низок был и мал,
Но вдруг он вырос в пиршественный зал.
Фанфарами весь дом был оглашен,
И кресло гостьи превратилось в трон.
Еда была изысканно вкусна,
И сладок вкус у сельского вина.
А сокол пряный запах источал:
Он райской птицей иль павлином стал!
Но вот окончен завтрак, и назад
Все вышли в прилегавший к дому сад.
Джованна молвит: "Память старины
Еще жива, и вы удивлены, -
Хотя б и не признались никогда, -
Что я так запросто пришла сюда.
Бездетны вы, и трудно вам понять,
В какой тоске, в какой тревоге мать,
Когда болеет сын, как важно ей
Его желанья выполнить скорей.
Теперь вы видите, какой порыв
Велит мне, гордость прежнюю забыв,
Вас попросить о самом дорогом:
Я говорю о соколе, о том,
Что если птицу сыну подарить,
Еще, быть может, он и будет жить!"
Сьер Федериго слушал, и глаза
Ему застлала жалости слеза.
"Сударыня, - сказал он, - верьте, вам
Все, что могу, я с радостью отдам.
Будь раньше я о том предупрежден,
Желанье ваше было бы закон!
Но, озабоченный, как мне пышней
Почтить приход столь дорогих гостей,
Решил я угостить вас, чем богат,
Решил отдать свой самый ценный клад!
Так в жертву был мой сокол принесен.
И вот к столу сегодня подан он".
Слегка рассержена и смущена,
Глаза невольно отвела она.
Ей было жаль, что не сдержал он пыл
И сокола любимого убил.
Но все-таки была она горда:
Ей граф не отказал бы никогда!
Простясь, она с тяжелою душой
Немедленно ушла к себе домой.
Прошло три дня, и скорбный мерный звон
По всей долине ветром разнесен.
Бьют семь ударов - друг за другом вслед.
И помял граф: ее ребенка нет!..
Прошло три месяца. И снова - звон.
Как в праздник рождества, был весел он!
А в тесном домике забита дверь:
Здесь Федериго нет, уже теперь.
У графа нынче много новых слуг,
И то теперь им часто недосуг.
В старинном замке пышный стол накрыт,
И граф с гостями за столом сидит.
Его Джованна, милая жена,
Как никогда прекрасна и ясна.
Сидит с ним рядом. За ее спиной
Над креслом сокол высится резной.
А ниже надпись можно прочитать:
"Лишь тот дождется, кто умеет ждать!"
Перевод Д. Горфинкеля
__________________________________________
к началу страницы
Азраил
Из "Рассказов придорожной гостиницы"
Царь Соломон однажды перед сном
По плитам расписным перед дворцом
Гулял с приезжим из далеких стран.
У гостя был двойной высокий сан:
Раджа он и ученый - Рунжит-Син,
Могучий Индустана властелин.
И вдруг заметил гость перед собой
Виденье белое во мгле ночной.
Оно глядело на него в упор,
Как на знакомого с давнишних пор.
И он опросил одним движеньем губ:
"Что там за призрак, бледный, точно труп?
В мое лицо вперяет взор он так,
Как если бы узнал меня сквозь мрак!"
И царь в ответ ему проговорил:
"Его я знаю: это Азраил.
Он ангел смерти; чем ты устрашен?"
А гость ему: "Ко мне подступит он
И горло сдавит мертвенной рукой.
От Азраила, царь, меня укрой!
Над ветром властен ты. Меня вели
В столицу отнести моей земли!"
Царь посмотрел на чистый небосклон,
Шепнул магическое слово он,
И хризопраз на поднятом персте
Блеснул в непревзойденной красоте.
И вот с заката вихрь летит, крутясь.
Вмиг им окутан чужеземный князь
И вознесен высоко над землей.
Одежда, мощной взметена струей,
Над стенами, как знамя из парчи,
Сверкнула пурпуром, пропав в ночи.
И ангел, улыбаясь, так изрек:
"Коль Рунжит-Син был этот человек,
Мне лишь помог ты волшебством своим:
Я в Индустан как раз летел за ним!"
Перевод Д. Горфинкеля
_________________________________________
к началу страницы
Монах из Казаль-Маджоре
Из "Рассказов придорожной гостиницы"
Давным-давно, столетия назад,
Два францисканца в легкий солнцепек
Плелись усталые, потупя взгляд,
В свой монастырь, что впереди зажег
Сверканьем стен и шпилей горный скат.
Репей на их одежде, пыль дорог,
Нагружены они, тот и другой,
Эмблемой нищих странников - сумой.
Один - Антонио - был слаб и худ.
Молчальник бледный, долею своей
Избрал он покаянья тяжкий груд,
Постился и, молясь, не спал ночей.
Казалось, что в сухой груди приют
Нашел, как под золою, жар углей.
Простой монах, как многие в те дни,
Привычный к послушанью искони.
Иначе Тимотео скроен. Он
Здоровый и румяный был монах,
Сложенья коренастого, силен
И в пояснице шире, чем в плечах.
Его шумливостью бывал смущен
Час трапезы, что свят в монастырях.
Но требника в руках он не держал,
Затем, что вовсе грамоты не знал.
Когда тропа к опушке привела,
Увидели монахи - вот так раз! -
Привязанного к дереву осла.
Моргали веки круглых влажных глаз.
Семья его хозяина жила
Поблизости. Гильберто ж сам сейчас
Подальше в лес за хворостом ушел,
Пока в прохладе нежился осел.
Завидя серого издалека,
Брат Тимотео крикнул: "Благодать!
Над нами провидения рука!
Навьючим на осла скорее кладь!"
Покончив с этим, отдохнув слегка,
Животное он вздумал разнуздать
И сбрую тут же на себя надел,
Как будто сам ослом стать захотел.
И крикнул, весело махнув рукой:
"Антонио! Живей сбирайся в путь!
Ушастого гони перед собой,
А в монастырь придешь - не позабудь,
Что у крестьян остался я, больной,
Денек от лихорадки отдохнуть.
Осла же нам хозяин дал взаймы,
Чтоб без нужды не надрывались мы".
Что толку препираться с чудаком?
Антонио с ним спорить и не стал,
Вздохнул, пожал плечами, а потом
Безропотно домой он зашагал.
Лупя осла усердно посошком,
Его через холмы и лес пригнал
С поклажей к монастырским воротам,
А Тимотео вверил небесам.
Вот из лесу с валежником сухим
Крестьянин вышел. Смотрит - что за сон?!
Стоит, монах пузатый перед ним,
Где давеча осла оставил он.
Застыл Гильберто, нем и недвижим,
Лишь крестится, удерживая стон:
Вообразил он - малый был простой, -
Что видит дьявола перед собой.
Пока его от страха дрожь трясла
И он глазел, вязанку уронив,
Изрек монах: "Не опасайся зла!
Я францисканец, с голоду чуть жив.
Не удивляйся, что, взамен осла,
Томлюсь в узде. Меня освободив,
Услышишь ты, какое вынес горе
Брат Тимотео из Казаль-Маджоре.
Я грешный человек, хоть мне дано
Носить святой монашеский наряд.
И в облике ином уже давно
Ты не ослом, а мной владел, мой брат!
А все - чревоугодье и вино!
Был обречен я искупить разврат,
И, став ослом, одну траву жуя,
Терпел побои и трудился я.
Подумай, как без светлого луча
Я жизнь влачил, унижен и убог,
И как дубасили меня сплеча!
Жилье - сарай, где ветер дул мне в бок.
Мой скудный корм бросали мне ворча.
Моя постель - гнилой соломы клок.
Но наказанье было не навек -
Монах я снова, снова человек!"
Гильберто, эту повесть услыхав,
Почувствовал раскаянье и стыд
И, пред монахом на колени пав,
Молил простить его. Тот сам дрожит,
Но, видя, что в своих расчетах прав,
С улыбкою прощение дарит
И даже на ночь гостем быть готов:
Час поздний, и страдальцу нужен кров.
На солнечном холме среди олив
Виднелся белый с росписью фасад
Простого дома. Дальше, где обрыв,
Гудели ульи, словно водопад.
Там рай для тех, кто хочет жить, забыв
Шум городов, возделывать свой сад
И по тому, когда цветет лимон,
Следить в тиши круговорот времен.
Ведет Гильберто шутника в свой дом.
Детишек рой, за ними виден стан
Цецилии пригожей с малышом.
А на скамье согбенный ветеран
Уж в сотый раз ведет рассказ о том,
Как в старину французов бил Милан.
Благоговейно вся семья встает
Духовному лицу воздать почет.
Когда же им Гильберто разъяснил,
Что гость их Тимотео с давних пор
Был их ослом и воду им возил,
Какой раздался изумленья хор!
И как горяч был состраданья пыл!
Доверчив был их простодушный взор.
Все дружно восклицали: "Ох!" и "Ах!"
Святым для них стал мученик-монах.
Спешит хозяйка приготовить снедь.
Наверно, гость покушать будет рад:
Пришлось ему суровый пост терпеть!
И вот уж сучья в очаге трещат.
Решили лучших птиц не пожалеть.
К ним подала Цецилия салат,
А между блюд расставила она
Бутылки деревенского вина.
Кто описать достойно бы сумел,
Как голоден был наш отец святой!
Как он причмокивал, и как блестел
Оскал зубов за рыжей бородой!
Как хитрыми глазами он вертел,
Разгоряченный сытною едой,
И пил кроваво-алое вино,
Как будто от святой лозы оно!
Велик у гостя россказней запас.
Монах - и балагур и весельчак:
Гудел все громче зычный, пьяный бас.
То пел, то гоготал он, как гусак,
И клочковатой бородою тряс,
И на Цецилию косился так,
Что, наконец, Гильберто, не стерпев,
Излил во всеуслышанье свой гнев.
"Отец мой, - он промолвил, - видно мне,
Что плоть свою иным не превозмочь.
Ее смирять им надобно вдвойне.
Так распоясался ты в эту ночь,
Что сам, увы, мне доказал вполне:
Гнать искушенье ты не в силах прочь.
Гнетет тебя соблазн мирских утех.
Смотри, опять впадешь в свой прежний грех!
С восходом солнца ты покинь мой кров
И в монастырь вернись. Не забывай
Ни самобичеванья, ни постов.
А то ослом вновь станешь невзначай:
Едина плоть монахов и ослов!
Так будь разумен и отсель ступай,
Не то возьмут другие руки плеть,
Ослиной шкуры незачем жалеть".
Услышав это, побелел монах,
Но вспыхнул, как зарниц тревожный свет,
Румянец тотчас на его щеках.
И лысина, утратив бледный цвет,
Зарделась в ярко-рыжих волосах.
Меж тем уснул в любимом кресле дед,
Ложатся все, семья погружена
В глубокое оцепененье сна.
Так ночь прошла. Алеет небосвод.
И петуху пора бы петь. Увы,
Зарезанный певец не пропоет:
Он съеден, как о том слыхали вы!
Монах встал рано, почесал живот,
Поел - и в путь через овраги, рвы,
Как будто утренний заслышав звон.
И, второпях, едва простился он.
В прохладном воздухе растворены
И запах сена и бальзам лесной -
Смолистое дыхание сосны.
Повисла дымка, предвещая зной,
Над Апеннинами. И с вышины
Уже блестит лик солнца золотой.
А из долин, где искрится роса, -
Мычанье стад, людские голоса...
Все это Тимотео нипочем.
Он не был тронут зрелищем таким.
Он брел вперед и думал о другом.
Но, только забелела перед ним
Знакомая стена и встал столбом
Над кухонной трубою синий дым,
Он зашагал скорей, повеселев,
Как вол, почуявший знакомый хлев.
Вот он и в монастырский двор вошел.
И что ж! С тупой покорностью в глазах
Прядет ушами и жует осел,
Каким в лесу застал его монах.
Приору Тимотео тут наплел,
Что, мысля братии помочь в трудах,
Зажиточный и набожный гончар
Осла монастырю приносит в дар.
Приор нашел, что это не пустяк,
И втихомолку несколько ночей
Обдумывал вопрос и так и сяк,
Блюдя покой обители своей.
Начнутся кривотолки: что да как? -
Немало ведь завистливых людей! -
Пристало ли держать осла, чтоб кладь
С ленивых спин монашьих разгружать?
Нет, надо клевете замазать рот!
В осле зародыш треволнений скрыт!
И решено - зачем смущать народ? -
Продать осла, чтоб не было обид.
Так можно лишний устранить расход,
И отложить кой-что не повредит!
Осла на ярмарку послал приор
И всю заботу позабыл с тех пор.
Случайно ли, как многие сочтут,
Иль привиденьем это назовем, -
Гильберто был на ярмарке, и тут
Он невзначай столкнулся вдруг с ослом
И на ухо шепнул ему: "Ах, шут!
Опять, я вижу, сделала скотом
Тебя бунтующая плоть. Беда!
Как я увещевал тебя тогда!"
Ослу щекотно стало. Головой,
Не оглянувшись, он тряхнул слегка,
Как будто речью раздражен такой.
На все слова он возражал, пока
Гильберто громче не сказал: "Постой!
Тебя узнал я, рыжая башка!
Не отрицай, - ох, эти мне плуты! -
Что францисканец Тимотео ты!"
Осел, хотя и был изобличен,
Все головой мотал: он был упрям.
И вскорости толпа со всех сторон
Послушать странный спор сбежалась там.
Но лишь Гильберто, будучи смущен,
Стал объяснять, поднялся крик и гам,
И с хохотом и пеньем целый день
Над ним глумились все, кому не лень.
"Коль он монах, - кричал и стар и млад,
Купи его, корми одним овсом!
Неужто ты смягчить удел не рад
Бедняге, что двукратно стал ослом?"
Простак Гильберто, хоть и не богат,
Купил осла и по холмам, леском
Повел домой, толкуя на ходу
О послушанье и любви к труду.
Навстречу ребятишки со двора.
Смеются, пляшут, рады все до слез.
Визжит, на шее виснет детвора
(Ослиной, не отцовской!). Лает пес.
Святую личность - детям все игра! -
Гирляндами украсили из роз.
Наивная любовь их не могла
От "серых братьев" отличить осла.
Его включили в тесную гурьбу,
Крича: "Брат Тимотео здесь опять!
А мы уж думали, что ты в гробу
И нам тебя вовеки не видать!"
Целуют дети звездочку на лбу, -
Хотя их останавливает мать, -
И хлопают по морде и спине,
И нет конца их милой болтовне.
Отныне до скончанья дней своих
Он в доме "братом Тимотео" слыл
И сытно ел, но на хлебах таких
Он разжирел и совесть позабыл.
И после многих дел его дурных
Сказал Гильберто, выбившись из сил:
"Раз ты любезность оценить не мог,
Пойдет, быть может, бичеванье впрок!"
Он был ленив, бесстыден и упрям
И всякому, кто не был вежлив с ним,
Дать норовил копытом по зубам;
Срывался с привязи и с ревом злым
Неистово носился по холмам.
Сказать короче - был неисправим,
А по ночам, когда весь дом уснет,
Он мчался за капустой в огород.
Итак, "брат, Тимотео" вновь пришел
К постылой лямке будничной своей.
Бывал он бит, и воз бывал тяжел,
И, вместо ласки, бедный лиходей
Слыхал попреки, что он глуп и зол.
Чем труд обильней - тем еда скудней.
И только смерть, как утешитель-друг,
Его страданий завершила круг.
И каждый неутешно горевал,
Что грешником осел ушел во мрак,
Прижавшись к матери, малыш рыдал,
А дед твердил про доблестных вояк.
Усопшего Гильберто восхвалял,
Но все-таки кончал обычно так:
"Прими, господь, его на небеси,
А нас от грешных мыслей упаси!"
Перевод Д. Горфинкеля
__________________________________________
к началу страницы
Скандербег
Из "Рассказов придорожной гостиницы"
Победителем в этом сраженье
Был венгерский король Владислав;
И османы в великом смятенье
С поля битвы бежали стремглав.
Обжигало их пламя ада,
Леденила их гибели тень,
И растаяло в Духов день
Побежденное войско Мурада.
Этой рати могучей герой,
Искандер, избалованный славой,
Бросил турок разрозненный строй,
Поредевший на жатве кровавой.
И покрыла ночная сень
Всех зарубленных в Духов день,
Всех убитых людей Мурада -
От бойцов головного отряда
До бойцов последнего ряда,
Пораженных уже на бегу
И упавших спиною к врагу.
О князьях, господарях, баронах
Он не думал, скитаясь в ночи;
Он следил, как играют лучи
Роковых созвездий, зажженных
Над опущенным пологом тьмы.
И ударил коня боевого
И сказал лишь четыре слова:
"Вот теперь посмеемся мы!"
И скакал он во мраке, с оглядкой...
И догнал его в полночь гонец:
То Мурада был главный писец,
Он носил его перстень с печаткой
И промолвил сурово и кратко:
"Берегись, Георг Кастриот,
Запятнал ты свой гордый род!
Как ты здесь очутился ныне,
Если войско Мурада, увы,
Средь багровой от крови травы
Бездыханным лежит на равнине?"
И ответил Георг Кастриот:
"Мертвецами все поле покрыто,
Мертвецов растоптали копыта...
Но любого сраженья исход
Предрешается волею бога -
Только богу подвластна война!
И рождается в тайне она!
Кто мы, с нашею силой убогой,
Чтобы действовать вопреки
Мановенью его руки?"
И охране своей приказал он,
Чтобы схвачен был дерзкий старик,
И железною цепью связал он
Человека пера и книг.
И взмолился писец с тоскою:
"В чем вина моя пред тобою?"
И сказал Искандер: "Ни в чем.
Я тебе не желаю худого,
Но, боясь, что в пути ночном
Ты уйдешь от меня тайком,
Я с тобой обошелся сурово.
А теперь садись и пиши,
Во спасенье своей души.
Сочини мне бумагу такую:
Пусть паша, занимающий Крую,
Окруженную рвом и стеной,
Сдаст мне крепость и город родной.
И султанской печатью, как надо,
Пусть приказ этот будет скреплен,
Ибо каждое слово Мурада
Для любого из смертных — закон".
И писец, преклонив колена,
Искандеру сказал смиренно:
"Справедлив и велик Аллах,
Мы же только пепел и прах.
Мне нельзя на подлог пуститься:
Я за этот сомнительный шаг
Головою могу поплатиться!"
И взметнулся клинок кривой,
Занесенный рукой могучей
Над поникшею головой.
И быстрее звезды падучей
Он сверкнул, и в ночной тиши
Искандер загремел: "Пиши!"
Покорился писец... И посланье
Он писал, содрогаясь, в мерцанье
Бивуачных багровых огней,
А прохлада ночная студила
Влажный лоб, и холод могилы
Ощущал он в груди своей.
И сказал Искандер ему снова:
"А теперь последуй за мной
И забудь о дороге иной.
И не бойся. Даю тебе слово:
Возвеличу, как брата родного,
И почету не будет конца!"
Но, полные тайной тревоги,
Прозвучали слова писца:
"Мне с тобою не по дороге..."
Не успела замолкнуть речь,
Как обрушился острый меч,
И свалился писец молчаливо;
Так стремительный камень с обрыва
В черный омут срывается вдруг,
В неподвижную воду влетает
С легким плеском и пропадает...
Было пусто и тихо вокруг.
Все застыло в глубоком покое,
Лишь копыт доносился стук,
Нарушая молчанье глухое:
Искандер уходил на юг.
Триста воинов шло с Кастриотом
По тропинкам овечьих отар,
Через мрачный хребет Аргентар,
По горам, по лесам, по болотам.
Триста смелых забилось сердец:
Искандер увидал, наконец,
За последним речным поворотом!
Белый замок отца - Ак-Гиссар,
Украшающий милую Крую,
Город Крую, что рвом окружен,
Город Крую, где был он рожден,
И над ним звезду молодую.
И в блестящие трубы свои
Затрубили горнисты. Толпою
Шли албанцы и турки к герою, -
Звуки горна их вместе свели.
А потом на пиру богатом
Он с друзьями пил заодно,
И когда их согрело вино,
Он ударил по кубку булатом
И сказал им: "Смотрите, друзья,
Какова провиденья стезя
И судеб какова награда!
Я вернулся по праву истца:
Есть приказ султана Мурада
Возвратить мне владенья отца".
И торжественно, с пышною свитой,
Но доспехов не сняв боевых,
Во главе храбрецов своих
В Белый замок вступил он открыто
И наместнику отдал тотчас
Именной султанский указ,
Его личной печатью скрепленный.
И ответил паша изумленный:
"Справедлив и велик Аллах,
Я всевышнего волю приемлю:
Будь правителем в этих краях,
Отдаю тебе город и землю".
И спускается с башни флаг
С полумесяцем. И над стенами
Искандера взвивается знамя,
Словно вольности вещий знак.
В синеву небес величавый
Взмыл орел, овеянный славой,
И албанского знамени взлет
С ликованьем встречает народ, -
Слишком долго, подвластный османам,
Он страдал под ярмом чужестранным
От поборов и тяжких работ...
И над скалами горного края,
Над простором равнин и рек,
Будто гром гремит, не стихая:
"Да здравствует Скандербег!"
Так на земли отцовские снова
Искандер возвратился. И вот
Весть о том, что пришел Кастриот,
Словно пламя пожара лесного,
Разнеслась далеко по стране,
И Албания мести и горя,
От угрюмых вершин и до моря,
Вскоре вся запылала в огне...
Перевод Р. Морана
"Scanderbeg"
___________________________________
к началу страницы
Сапожник из Хагенау
Из "Рассказов придорожной гостиницы"
Случалось, верно, здесь иль там
Про Хагенау, слышать вам -
Старинный тихий городок
В Эльзасе, в зелени холмов,
Где много мельниц и ручьев,
Где замок Барбароссы, строг,
На темной крутизне залег.
Сквозь плесень стен глядят века
На лес, где весело стрелку,
На синей речки берега,
На изгороди и луга,
Что дали имя городку.
В те годы славные, когда
Хор мейстерзингеров звучал,
Пленяя и гильдейский зал
И мастерскую в дни труда,
Здесь, в Хагенау, как-то жил
Сапожник, смелых споров друг,
И часто говорил он вслух
То, что иной в душе таил;
Был дальновиден, и умен,
И добросовестен всегда,
Но в дни веселья, в дни труда
Не думал о небесном он.
Любил он Ганса Сакса стих,
Он Регенбогена читал:
Широкая молва о них
До Хагенау дотекла.
"Песнь горлицы" его влекла,
И "Плута звонкого" металл
Не забывал он ни на миг.
И часто там, где он сидел,
Среди колодок, молотков,
"Рейнеке Лис", "Корабль глупцов"
Иль "Эйленшпигель" шелестел.
Ему милее был их вид
Всех схоластических томов.
Но, страха божьего полна,
Чуждалась книг мирских жена.
Стихи псалтырь ей заменял.
Пленялась музыкой она
Лишь в церкви, слушая хорал.
Пред ней - орган, где по бокам
Два ангела резных с трубой
Льют звуки чистою волной,
И, гулким эхом смущена,
Бормочет, шепчет тишина,
Как дух, тайком проникший в храм.
Из дома выйдя, раз присел
Поклонник муз на свой порог.
Едва смягчала знойный день
Карниза узенькая тень.
Для бургомистра он сапог
Тачал и еле слышно пел:
"Мы явились в мир -
Голая орда;
Мы проходим мир
В тягостях труда;
Мы покинем мир -
И... невесть куда!
Но тот, кто здесь не плошал,
Не встретит и там вреда.
А большего я б не сказал,
Хотя б говорил года!"
Так пел с работою в руках
Сапожник у дверей своих.
Вощеной дратвы быстрый взмах
Заканчивал стежок и стих.
Его спокойная жена
Взглянула, прячась от лучей,
В окошко и, поражена,
В волненье чуть раскрыла рот.
Что там? Куда валит народ?
Проходит шествие пред ней
По улице, всегда пустой.
Звук рога, барабанный бой,
Хоругвей трепет, блеск свечей.
Растет и тает над толпой
Девичий хор - как сладок он!
И вдруг - колоколов трезвон!
В сутану облачен, монах
В повозке пестрой восседал.
Он то рукою правой ввысь
Тяжелый алый крест вздымал,
То припадал к нему в мольбах.
Скакала стража на конях,
И, дерзко глядя на народ,
Герольд проворный возглашал:
"Господня милость к вам идет!"
Так к церкви двигались они.
Сапожник, на скамье в тени,
Лишь головою покачал
И павшей ниц жене сказал:
"Да это Тетцель! Я знаком
С его вороньим голоском.
Чур, золота не отдавай:
Не продается доступ в рай!"
Был этой ночью полон храм.
Скользили тени по углам,
Плыл благовоний дым густой,
Священник пел, орган гудел
Неутоленною тоской,
На алтаре - пыланье свеч,
И рядом, как багровый меч,
Крест, вознесенный над толпой.
А пред амвоном, у стола,
Продажа индульгенций шла, -
Так песни продают весной.
Резной окованный сундук
В себя вбирал монет струю,
Со звоном падавших из рук
В уплату за места в раю.
А в это время бушевал
С высокой кафедры монах.
Он весь - порыв, огонь в глазах.
"О люди добрые, - он звал, -
Вот грамоты! Спешите брать!
Под каждой подпись и печать!
Вам все грехи они простят.
Считайте прибыль, трата - вздор!
Сребро и злато - тлен и сор,
А все же в рай вам путь мостят!
Взывают братья, слышно мне:
Они в чистилище, в огне!
Ужель напрасен муки глас?
Народ, чего, безумный, ждешь,
В ворота рая не идешь?
Входи же в них сей день, сей час!
Ведь завтра уж не попадешь!
С зарею я покину вас.
Взываю к вам в последний раз!"
Дрожали женщины, горя
Надеждой иль впадая в страх.
Они со вздохами, в слезах
Теснились возле алтаря.
Все звонче падал дождь монет
На дно резного сундука,
Как камни в воду ручейка.
И вот уж грамот больше нет!
Жена сапожника с толпой
Дала, приблизясь, золотой
И быстро с грамотой ушла,
Прижав ее к груди рукой.
Она сквозь мрак домой бежит,
Нет, не бежит она, - летит,
Утешена и весела,
Как горлица в свой дом лесной,
Когда злой хищник навсегда
Отогнан от ее гнезда...
Шли дни. Монах исчез, как дух.
Угасло лето, снег лежит.
И жизнь, хоть и меняя вид,
Обычный совершает круг -
Свой тесный круг трудов, забот,
Молитвы, отдыха, невзгод.
Но тихая жена давно
Таит в душе бесценный клад.
Ей рай обещан, ей дано
Вкусить от неземных услад.
Увы! Вернется прах во прах!
Не кончился и зимний пост,
Ее останки взял погост,
Душа витала в небесах.
Осталось несколько вещей,
Что даже бедняки хранят:
Колечки, бусы из камней,
Невесты шелковый наряд,
Увядший свадебный букет
И матери седая прядь -
Свидетели минувших лет.
Здесь из укромных тайников
На свет вдруг выплыли опять
Лист пожелтелый и печать
Под отпущением грехов.
Меж тем священник, возмущен,
Прождал напрасно день, другой,
Чтоб реквием за упокой
Исполнить, как велит канон.
Судье пожаловался он,
Что дни текут, а мессы нет
И прах покойной не отпет.
Сапожник церковь чтить отвык,
А может, хуже: еретик!
И вот к суду он привлечен.
Законов строгих не поняв,
Он все ж уверен был, что прав,
На кресле восседал судья
И взглядом как бы говорил:
"Не смей лукавить, стоя здесь,
И все, что скажешь, прежде взвесь!"
А вслух он холодно спросил:
"Скончалась ли жена твоя?"
Сапожник, горя не тая,
"Увы, - промолвил тихо, - да!"
Его слова судья тогда
В большую книгу записал
И, вновь подняв перо, сказал:
"А что же, знать хотел бы я,
Ты сделал для ее души?
Ну, признавайся! Поспеши!"
Сапожник тут же дал ответ:
"Душе, по воле высших сил,
Уже дарован вечный свет,
Так в мессах надобности нет!"
В карман он руку опустил
И лист, что был жене так мил,
Судье спокойно предъявил.
Судья читал и, удивлен,
Чем дальше—больше веселел.
Подняв густые брови, он
На представителей сторон
С улыбкой легкой поглядел:
"Излишества земных утех,
Былые преступленья, грех
Я днесь прощаю! Чистоту
Ты обретаешь вновь свою.
Тебе причастие даю
И к праведным тебя причту!
Клеймо порока и стыда
С тебя смываю навсегда.
Тебя средь сонма божьих слуг
От адских избавляю мук!
Когда настанет, смертный день,
Под райскую войдешь ты сень!
Но сколь продлится жизнь твоя,
С тобою, возвещаю я,
Пребудет благодать сия!"
Поп злился, но судья сказал:
"Бумагу, вижу, подписал
Брат Тетцель: вот его печать!
А документ такой признать
Без спора должен суд любой.
Оправдан подсудимый мной!
Читал ты "Лиса"? Отвечай!" -
Вдруг задает вопрос судья.
"Читал!" - "Ну, так и думал я.
Смотри, конца не забывай!"
Перевод Д. Горфинкеля
___________________________________
к началу страницы
Камбалý
Из "Рассказов придорожной гостиницы"
В город великий Камбалу
Дорогой, ведущей на Исфаган,
Ведя запыленный свой караван,
С которым прислали далекий дар
Бальдакка, Келат и Кандахар,
Въехал славный вождь Алаý.
Хан во дворце из окна глядел
И видел - толпился внизу народ,
Над улицей узкой желтел закат,
В пыли шло войско, за рядом ряд,
Тут панцырь, там меч кривой мелькал;
Заметил он блеск алмазных шпор,
Заметил усталых верблюдов оскал:
Они вереницей в ворот раствор
Входили к нему на широкий двор.
Так в город великий Камбалу
Прославленный въехал вождь Алау
И речь перед ханом начал так:
"Враги господина сошли во мрак.
Халифы закатных твоих рубежей
Покорны малейшей воле твоей.
В равнинах шелковицы много густой,
Ткачи в Самарканде весь день за станком,
Рабы просевают песок золотой,
Пловцы добывают жемчуг морской, -
Мир и обилие в царстве твоем.
Халиф Бальдакки, и только он,
Восстал, на твой посягая трон.
Богатства его у твоих дверей:
Здесь ткани, мечи, горы ценных камней.
А прах его ветром пустынь разметен.
Приблизясь к Бальдакке, могучую рать
Я спрятал, велев приказаний ждать,
Под сенью лесов, за буграми песка,
И с горстью бойцов поскакал во всю прыть:
Я тигра седого решил заманить
Туда, где в засаде ждали войска.
И в городе вскоре забили в набат.
Раздался гонгов воинственный гул,
Под звуки цимбал распахнулись вдруг
Ворота, и мы помчались назад.
Они - за нами! Погоня! Бой!
Халиф престарелый неукротим,
И стяг Магомета, как пламя, над ним.
Но мы их поймали, и город был мой!
Въезжая в крепость, увидели мы
Высоко зубцы "золотой тюрьмы".
Халиф в той башне червонцы копил,
Ссыпая в лари, громоздя их стеной.
Так прячут мешки с пшеницей в амбар.
Украдкою скряга туда приходил
В сокровищах черпать запасы сил
И алчно рыться в своей кладовой,
Где камни сверкали, как светлячки,
Как блещут во мраке пантеры зрачки.
- Ты стар, Халиф, - я промолвил ему, -
И золота столько тебе ни к чему.
Хранил ты его бесполезной горой,
Пока не грянул под городом бой,
А посей ты его в стране своей,
Оно взошло бы клинками мечей,
Достойно храня твою честь и покой.
Ты зерен златых в муку не сотрешь
И слитков серебряных не разжуешь,
А кольца, и жемчуг, и груды камней
Твоих не излечат старых костей,
Не помешают твоей судьбе
По лестнице башни проникнуть к тебе!
Я запер старого трутня там,
Пусть мед свой сосет со слезой пополам
В том улье златом, где он обитал.
И стонов не было слышно нам,
Когда он вверял их толстым стенам.
Живым его больше никто не видал!
Когда же открыли мы дверь наконец,
Лежал недвижим бездыханный скупец,
И кольца с иссохших пальцев сползли,
А зубы белели, как кости, в пыли.
Он умер, вцепившись когтями в свой клад.
Лежал он там, истукан золотой,
С волнистой серебряной бородой,
Раскинув руки, как будто распят!"
Великий хан был брат Алау,
И вот что ему, упреждая хулу,
Поведал наместник подвластных стран,
Вернувшись в город побед Камбалу
Дорогой, ведущей на Исфаган.
Перевод Д. Горфинкеля
_________________________________________
к началу страницы
The Leap Of Roushan Beg
Mounted on Kyrat strong and fleet,
His chestnut steed with four white feet,
Roushan Beg, called Kurroglou,
Son of the road and bandit chief,
Seeking refuge and relief,
Up the mountain pathway flew.
Such was Kyrat's wondrous speed,
Never yet could any steed
Reach the dust-cloud in his course.
More than maiden, more than wife,
More than gold and next to life
Roushan the Robber loved his horse.
In the land that lies beyond
Erzeroum and Trebizond,
Garden-girt his fortress stood;
Plundered khan, or caravan
Journeying north from Koordistan,
Gave him wealth and wine and food.
Seven hundred and fourscore
Men at arms his livery wore,
Did his bidding night and day.
Now, through regions all unknown,
He was wandering, lost, alone,
Seeking without guide his way.
Suddenly the pathway ends,
Sheer the precipice descends,
Loud the torrent roars unseen;
Thirty feet from side to side
Yawns the chasm; on air must ride
He who crosses this ravine.
Following close in his pursuit,
At the precipice's foot,
Reyhan the Arab of Orfah
Halted with his hundred men,
Shouting upward from the glen,
"La Illah illa Allah!"
Gently Roushan Beg caressed
Kyrat's forehead, neck, and breast;
Kissed him upon both his eyes;
Sang to him in his wild way,
As upon the topmost spray
Sings a bird before it flies.
"O my Kyrat, O my steed,
Round and slender as a reed,
Carry me this peril through!
Satin housings shall be thine,
Shoes of gold, O Kyrat mine,
O thou soul of Kurroglou!
"Soft thy skin as silken skein,
Soft as woman's hair thy mane,
Tender are thine eyes and true;
All thy hoofs like ivory shine,
Polished bright; O, life of mine,
Leap, and rescue Kurroglou!"
Kyrat, then, the strong and fleet,
Drew together his four white feet,
Paused a moment on the verge,
Measured with his eye the space,
And into the air's embrace
Leaped as leaps the ocean surge.
As the ocean surge o'er sand
Bears a swimmer safe to land,
Kyrat safe his rider bore;
Rattling down the deep abyss
Fragments of the precipice
Rolled like pebbles on a shore.
Roushan's tasselled cap of red
Trembled not upon his head,
Careless sat he and upright;
Neither hand nor bridle shook,
Nor his head he turned to look,
As he galloped out of sight.
Flash of harness in the air,
Seen a moment like the glare
Of a sword drawn from its sheath;
Thus the phantom horseman passed,
And the shadow that he cast
Leaped the cataract underneath.
Reyhan the Arab held his breath
While this vision of life and death
Passed above him. "Allahu!"
Cried he. "In all Koordistan
Lives there not so brave a man
As this Robber Kurroglou!"
________________________________________
к началу страницы
The Windmill
Behold! a giant am I!
Aloft here in my tower,
With my granite jaws I devour
The maize, and the wheat, and the rye,
And grind them into flour.
I look down over the farms;
In the fields of grain I see
The harvest that is to be,
And I fling to the air my arms,
For I know it is all for me.
I hear the sound of flails
Far off, from the threshing-floors
In barns, with their open doors,
And the wind, the wind in my sails,
Louder and louder roars.
I stand here in my place,
With my foot on the rock below,
And whichever way it may blow
I meet it face to face,
As a brave man meets his foe.
And while we wrestle and strive
My master, the miller, stands
And feeds me with his hands;
For he knows who makes him thrive,
Who makes him lord of lands.
On Sundays I take my rest;
Church-going bells begin
Their low, melodious din;
I cross my arms on my breast,
And all is peace within.
______________________________________
к началу страницы
The Tide Rises, The Tide Falls
The tide rises, the tide falls,
The twilight darkens, the curlew calls;
Along the sea-sands damp and brown
The traveller hastens toward the town,
And the tide rises, the tide falls.
Darkness settles on roofs and walls,
But the sea in the darkness calls and calls;
The little waves, with their soft, white hands,
Efface the footprints in the sands,
And the tide rises, the tide falls.
The morning breaks; the steeds in their stalls
Stamp and neigh, as the hostler calls;
The day returns, but nevermore
Returns the traveller to the shore,
And the tide rises, the tide falls.
_______________________________________________
к началу страницы
The Iron Pen
Made from a fetter of Bonnivard, the Prisoner of Chillon; the
handle of wood from the Frigate Constitution, and bound with
a circlet of gold, inset with three precious stones from
Siberia, Ceylon, and Maine.
I thought this Pen would arise
From the casket where it lies -
Of itself would arise and write
My thanks and my surprise.
When you gave it me under the pines,
I dreamed these gems from the mines
Of Siberia, Ceylon, and Maine
Would glimmer as thoughts in the lines;
That this iron link from the chain
Of Bonnivard might retain
Some verse of the Poet who sang
Of the prisoner and his pain;
That this wood from the frigate's mast
Might write me a rhyme at last,
As it used to write on the sky
The song of the sea and the blast.
But motionless as I wait,
Like a Bishop lying in state
Lies the Pen, with its mitre of gold,
And its jewels inviolate.
Then must I speak, and say
That the light of that summer day
In the garden under the pines
Shall not fade and pass away.
I shall see you standing there,
Caressed by the fragrant air,
With the shadow on your face,
And the sunshine on your hair.
I shall hear the sweet low tone
Of a voice before unknown,
Saying, "This is from me to you -
From me, and to you alone."
And in words not idle and vain
I shall answer and thank you again
For the gift, and the grace of the gift,
O beautiful Helen of Maine!
And forever this gift will be
As a blessing from you to me,
As a drop of the dew of your youth
On the leaves of an aged tree.
__________________________________________
к началу страницы
The Emperor's Glove
Combien faudrait-il de peaux d'Espagne
pour faire un gant de cette grandeur?
On St. Baron's tower, commanding
Half of Flanders, his domain,
Charles the Emperor once was standing,
While beneath him on the landing
Stood Duke Alva and his train.
Like a print in books of fables,
Or a model made for show,
With its pointed roofs and gables,
Dormer windows, scrolls and labels,
Lay the city far below.
Through its squares and streets and alleys
Poured the populace of Ghent;
As a routed army rallies,
Or as rivers run through valleys,
Hurrying to their homes they went
"Nest of Lutheran misbelievers!"
Cried Duke Alva as he gazed;
"Haunt of traitors and deceivers,
Stronghold of insurgent weavers,
Let it to the ground be razed!"
On the Emperor's cap the feather
Nods, as laughing he replies:
"How many skins of Spanish leather,
Think you, would, if stitched together
Make a glove of such a size?"
__________________________________________
к началу страницы
The Bridge
I stood on the bridge at midnight,
As the clocks were striking the hour,
And the moon rose o'er the city,
Behind the dark church-tower.
I saw her bright reflection
In the waters under me,
Like a golden goblet falling
And sinking into the sea.
And far in the hazy distance
Of that lovely night in June,
The blaze of the flaming furnace
Gleamed redder than the moon.
Among the long, black rafters
The wavering shadows lay,
And the current that came from the ocean
Seemed to lift and bear them away;
As, sweeping and eddying through them,
Rose the belated tide,
And, streaming into the moonlight,
The seaweed floated wide.
And like those waters rushing
Among the wooden piers,
A flood of thoughts came o'er me
That filled my eyes with tears.
How often, oh, how often,
In the days that had gone by,
I had stood on that bridge at midnight
And gazed on that wave and sky!
How often, oh, how often,
I had wished that the ebbing tide
Would bear me away on its bosom
O'er the ocean wild and wide!
For my heart was hot and restless,
And my life was full of care,
And the burden laid upon me
Seemed greater than I could bear.
But now it has fallen from me,
It is buried in the sea;
And only the sorrow of others
Throws its shadow over me.
Yet whenever I cross the river
On its bridge with wooden piers,
Like the odor of brine from the ocean
Comes the thought of other years.
And I think how many thousands
Of care-encumbered men,
Each bearing his burden of sorrow,
Have crossed the bridge since then.
I see the long procession
Still passing to and fro,
The young heart hot and restless,
And the old subdued and slow!
And forever and forever,
As long as the river flows,
As long as the heart has passions,
As long as life has woes;
The moon and its broken reflection
And its shadows shall appear,
As the symbol of love in heaven,
And its wavering image here.
________________________________________
к началу страницы
The Herons Of Elmwood
Warm and still is the summer night,
As here by the river's brink I wander;
White overhead are the stars, and white
The glimmering lamps on the hillside yonder.
Silent are all the sounds of day;
Nothing I hear but the chirp of crickets,
And the cry of the herons winging their way
O'er the poet's house in the Elmwood thickets.
Call to him, herons, as slowly you pass
To your roosts in the haunts of the exiled thrushes,
Sing him the song of the green morass;
And the tides that water the reeds and rushes.
Sing him the mystical Song of the Hern,
And the secret that baffles our utmost seeking;
For only a sound of lament we discern,
And cannot interpret the words you are speaking.
Sing of the air, and the wild delight
Of wings that uplift and winds that uphold you,
The joy of freedom, the rapture of flight
Through the drift of the floating mists that infold you.
Of the landscape lying so far below,
With its towns and rivers and desert places;
And the splendor of light above, and the glow
Of the limitless, blue, ethereal spaces.
Ask him if songs of the Troubadours,
Or of Minnesingers in old black-letter,
Sound in his ears more sweet than yours,
And if yours are not sweeter and wilder and better.
Sing to him, say to him, here at his gate,
Where the boughs of the stately elms are meeting,
Some one hath lingered to meditate,
And send him unseen this friendly greeting;
That many another hath done the same,
Though not by a sound was the silence broken;
The surest pledge of a deathless name
Is the silent homage of thoughts unspoken.
__________________________________________________________
к началу страницы
Songo River
Nowhere such a devious stream,
Save in fancy or in dream,
Winding slow through bush and brake
Links together lake and lake.
Walled with woods or sandy shelf,
Ever doubling on itself
Flows the stream, so still and slow
That it hardly seems to flow.
Never errant knight of old,
Lost in woodland or on wold,
Such a winding path pursued
Through the sylvan solitude.
Never school-boy in his quest
After hazel-nut or nest,
Through the forest in and out
Wandered loitering thus about.
In the mirror of its tide
Tangled thickets on each side
Hang inverted, and between
Floating cloud or sky serene.
Swift or swallow on the wing
Seems the only living thing,
Or the loon, that laughs and flies
Down to those reflected skies.
Silent stream! thy Indian name
Unfamiliar is to fame;
For thou hidest here alone,
Well content to be unknown.
But thy tranquil waters teach
Wisdom deep as human speech,
Moving without haste or noise
In unbroken equipoise.
Though thou turnest no busy mill,
And art ever calm and still,
Even thy silence seems to say
To the traveller on his way: -
"Traveller, hurrying from the heat
Of the city, stay thy feet!
Rest awhile, nor longer waste
Life with inconsiderate haste!
Be not like a stream that brawls
Loud with shallow waterfalls,
But in quiet self-control
Link together soul and soul"
___________________________________
к началу страницы
Keats
The young Endymion sleeps Endymion's sleep;
The shepherd-boy whose tale was left half told!
The solemn grove uplifts its shield of gold
To the red rising moon, and loud and deep
The nightingale is singing from the steep;
It is midsummer, but the air is cold;
Can it be death? Alas, beside the fold
A shepherd's pipe lies shattered near his sheep.
Lo! in the moonlight gleams a marble white,
On which I read: "Here lieth one whose name
Was writ in water." And was this the meed
Of his sweet singing? Rather let me write:
"The smoking flax before it burst to flame
Was quenched by death, and broken the bruised reed."
______________________________________________________
к началу страницы
Delia
Sweet as the tender fragrance that survives,
When martyred flowers breathe out their little lives,
Sweet as a song that once consoled our pain,
But never will be sung to us again,
Is thy remembrance. Now the hour of rest
Hath come to thee. Sleep, darling; it is best.
_____________________________________________________
к началу страницы
L'Envoi
Ye voices, that arose
After the Evening's close,
And whispered to my restless heart repose!
Go, breathe it in the ear
Of all who doubt and fear,
And say to them, "Be of good cheer!"
Ye sounds, so low and calm,
That in the groves of balm
Seemed to me like an angel's psalm!
Go, mingle yet once more
With the perpetual roar
Of the pine forest dark and hoar!
Tongues of the dead, not lost
But speaking from deaths frost,
Like fiery tongues at Pentecost!
Glimmer, as funeral lamps,
Amid the chills and damps
Of the vast plain where Death encamps!
__________________________________________
к началу страницы
A Gleam Of Sunshine
This is the place. Stand still, my steed,
Let me review the scene,
And summon from the shadowy Past
The forms that once have been.
The Past and Present here unite
Beneath Time's flowing tide,
Like footprints hidden by a brook,
But seen on either side.
Here runs the highway to the town;
There the green lane descends,
Through which I walked to church with thee,
O gentlest of my friends!
The shadow of the linden-trees
Lay moving on the grass;
Between them and the moving boughs,
A shadow, thou didst pass.
Thy dress was like the lilies,
And thy heart as pure as they:
One of God's holy messengers
Did walk with me that day.
I saw the branches of the trees
Bend down thy touch to meet,
The clover-blossoms in the grass
Rise up to kiss thy feet,
"Sleep, sleep to-day, tormenting cares,
Of earth and folly born!"
Solemnly sang the village choir
On that sweet Sabbath morn.
Through the closed blinds the golden sun
Poured in a dusty beam,
Like the celestial ladder seen
By Jacob in his dream.
And ever and anon, the wind,
Sweet-scented with the hay,
Turned o'er the hymn-book's fluttering leaves
That on the window lay.
Long was the good man's sermon,
Yet it seemed not so to me;
For he spake of Ruth the beautiful,
And still I thought of thee.
Long was the prayer he uttered,
Yet it seemed not so to me;
For in my heart I prayed with him,
And still I thought of thee.
But now, alas! the place seems changed;
Thou art no longer here:
Part of the sunshine of the scene
With thee did disappear.
Though thoughts, deep-rooted in my heart,
Like pine-trees dark and high,
Subdue the light of noon, and breathe
A low and ceaseless sigh;
This memory brightens o'er the past,
As when the sun, concealed
Behind some cloud that near us hangs
Shines on a distant field.
_____________________________________________
к началу страницы
Sand Of The Desert In An Hour-Glass
A handful of red sand, from the hot clime
Of Arab deserts brought,
Within this glass becomes the spy of Time,
The minister of Thought.
How many weary centuries has it been
About those deserts blown!
How many strange vicissitudes has seen,
How many histories known!
Perhaps the camels of the Ishmaelite
Trampled and passed it o'er,
When into Egypt from the patriarch's sight
His favorite son they bore.
Perhaps the feet of Moses, burnt and bare,
Crushed it beneath their tread;
Or Pharaoh's flashing wheels into the air
Scattered it as they sped;
Or Mary, with the Christ of Nazareth
Held close in her caress,
Whose pilgrimage of hope and love and faith
Illumed the wilderness;
Or anchorites beneath Engaddi's palms
Pacing the Dead Sea beach,
And singing slow their old Armenian psalms
In half-articulate speech;
Or caravans, that from Bassora's gate
With westward steps depart;
Or Mecca's pilgrims, confident of Fate,
And resolute in heart!
These have passed over it, or may have passed!
Now in this crystal tower
Imprisoned by some curious hand at last,
It counts the passing hour,
And as I gaze, these narrow walls expand;
Before my dreamy eye
Stretches the desert with its shifting sand,
Its unimpeded sky.
And borne aloft by the sustaining blast,
This little golden thread
Dilates into a column high and vast,
A form of fear and dread.
And onward, and across the setting sun,
Across the boundless plain,
The column and its broader shadow run,
Till thought pursues in vain.
The vision vanishes! These walls again
Shut out the lurid sun,
Shut out the hot, immeasurable plain;
The half-hour's sand is run!
______________________________________________
к началу страницы
Gaspar Becerra
By his evening fire the artist
Pondered o'er his secret shame;
Baffled, weary, and disheartened,
Still he mused, and dreamed of fame.
'T was an image of the Virgin
That had tasked his utmost skill;
But, alas! his fair ideal
Vanished and escaped him still.
From a distant Eastern island
Had the precious wood been brought
Day and night the anxious master
At his toil untiring wrought;
Till, discouraged and desponding,
Sat he now in shadows deep,
And the day's humiliation
Found oblivion in sleep.
Then a voice cried, "Rise, O master!
From the burning brand of oak
Shape the thought that stirs within thee!"
And the startled artist woke, -
Woke, and from the smoking embers
Seized and quenched the glowing wood;
And therefrom he carved an image,
And he saw that it was good.
O thou sculptor, painter, poet!
Take this lesson to thy heart:
That is best which lieth nearest;
Shape from that thy work of art.
__________________________________________
к началу страницы
Pegasus In Pound
Once into a quiet village,
Without haste and without heed,
In the golden prime of morning,
Strayed the poet's winged steed.
It was Autumn, and incessant
Piped the quails from shocks and sheaves,
And, like living coals, the apples
Burned among the withering leaves.
Loud the clamorous bell was ringing
From its belfry gaunt and grim;
'T was the daily call to labor,
Not a triumph meant for him.
Not the less he saw the landscape,
In its gleaming vapor veiled;
Not the less he breathed the odors
That the dying leaves exhaled.
Thus, upon the village common,
By the school-boys he was found;
And the wise men, in their wisdom,
Put him straightway into pound.
Then the sombre village crier,
Ringing loud his brazen bell,
Wandered down the street proclaiming
There was an estray to sell.
And the curious country people,
Rich and poor, and young and old,
Came in haste to see this wondrous
Winged steed, with mane of gold.
Thus the day passed, and the evening
Fell, with vapors cold and dim;
But it brought no food nor shelter,
Brought no straw nor stall, for him.
Patiently, and still expectant,
Looked he through the wooden bars,
Saw the moon rise o'er the landscape,
Saw the tranquil, patient stars;
Till at length the bell at midnight
Sounded from its dark abode,
And, from out a neighboring farm-yard
Loud the cock Alectryon crowed.
Then, with nostrils wide distended,
Breaking from his iron chain,
And unfolding far his pinions,
To those stars he soared again.
On the morrow, when the village
Woke to all its toil and care,
Lo! the strange steed had departed,
And they knew not when nor where.
But they found, upon the greensward
Where his straggling hoofs had trod,
Pure and bright, a fountain flowing
From the hoof-marks in the sod.
From that hour, the fount unfailing
Gladdens the whole region round,
Strengthening all who drink its waters,
While it soothes them with its sound.
___________________________________________
к началу страницы
Killed At The Ford
He is dead, the beautiful youth,
The heart of honor, the tongue of truth,
He, the life and light of us all,
Whose voice was blithe as a bugle-call,
Whom all eyes followed with one consent,
The cheer of whose laugh, and whose pleasant word,
Hushed all murmurs of discontent.
Only last night, as we rode along,
Down the dark of the mountain gap,
To visit the picket-guard at the ford,
Little dreaming of any mishap,
He was humming the words of some old song:
"Two red roses he had on his cap,
And another he bore at the point of his sword."
Sudden and swift a whistling ball
Came out of a wood, and the voice was still;
Something I heard in the darkness fall,
And for a moment my blood grew chill;
I spake in a whisper, as he who speaks
In a room where some one is lying dead;
But he made no answer to what I said.
We lifted him up to his saddle again,
And through the mire and the mist and the rain
Carried him back to the silent camp,
And laid him as if asleep on his bed;
And I saw by the light of the surgeon's lamp
Two white roses upon his cheeks,
And one, just over his heart, blood-red!
And I saw in a vision how far and fleet
That fatal bullet went speeding forth,
Till it reached a town in the distant North,
Till it reached a house in a sunny street,
Till it reached a heart that ceased to beat
Without a murmur, without a cry;
And a bell was tolled, in that far-off town,
For one who had passed from cross to crown,
And the neighbors wondered that she should die.
__________________________________________________
к началу страницы
The Belfry Of Bruges
In the market-place of Bruges stands the belfry old and brown;
Thrice consumed and thrice rebuilded, still it watches o'er the town.
As the summer morn was breaking, on that lofty tower I stood,
And the world threw off the darkness, like the weeds of widowhood.
Thick with towns and hamlets studded, and with streams and vapors gray,
Like a shield embossed with silver, round and vast the landscape lay.
At my feet the city slumbered. From its chimneys, here and there,
Wreaths of snow-white smoke, ascending, vanished, ghost-like, into air.
Not a sound rose from the city at that early morning hour,
But I heard a heart of iron beating in the ancient tower.
From their nests beneath the rafters sang the swallows wild and high;
And the world, beneath me sleeping, seemed more distant than the sky.
Then most musical and solemn, bringing back the olden times,
With their strange, unearthly changes rang the melancholy chimes,
Like the psalms from some old cloister, when the nuns sing in the choir;
And the great bell tolled among them, like the chanting of a friar.
Visions of the days departed, shadowy phantoms filled my brain;
They who live in history only seemed to walk the earth again;
All the Foresters of Flanders, - mighty Baldwin Bras de Fer,
Lyderick du Bucq and Cressy Philip, Guy de Dampierre.
I beheld the pageants splendid that adorned those days of old;
Stately dames, like queens attended, knights who bore the Fleece of Gold
Lombard and Venetian merchants with deep-laden argosies;
Ministers from twenty nations; more than royal pomp and ease.
I beheld proud Maximilian, kneeling humbly on the ground;
I beheld the gentle Mary, hunting with her hawk and hound;
And her lighted bridal-chamber, where a duke slept with the queen,
And the armed guard around them, and the sword unsheathed between.
I beheld the Flemish weavers, with Namur and Juliers bold,
Marching homeward from the bloody battle of the Spurs of Gold;
Saw the light at Minnewater, saw the White Hoods moving west,
Saw great Artevelde victorious scale the Golden Dragon's nest.
And again the whiskered Spaniard all the land with terror smote;
And again the wild alarum sounded from the tocsin's throat;
Till the bell of Ghent responded o'er lagoon and dike of sand,
"I am Roland! I am Roland! there is victory in the land!"
Then the sound of drums aroused me. The awakened city's roar
Chased the phantoms I had summoned back into their graves once more.
Hours had passed away like minutes; and, before I was aware,
Lo! the shadow of the belfry crossed the sun-illumined square.
________________________________________________________________________
к началу страницы
Keramos
Turn, turn, my wheel! Turn round and round
Without a pause, without a sound:
So spins the flying world away!
This clay, well mixed with marl and sand,
Follows the motion of my hand;
Far some must follow, and some command,
Though all are made of clay!
Thus sang the Potter at his task
Beneath the blossoming hawthorn-tree,
While o'er his features, like a mask,
The quilted sunshine and leaf-shade
Moved, as the boughs above him swayed,
And clothed him, till he seemed to be
A figure woven in tapestry,
So sumptuously was he arrayed
In that magnificent attire
Of sable tissue flaked with fire.
Like a magician he appeared,
A conjurer without book or beard;
And while he plied his magic art -
For it was magical to me -
I stood in silence and apart,
And wondered more and more to see
That shapeless, lifeless mass of clay
Rise up to meet the master's hand,
And now contract and now expand,
And even his slightest touch obey;
While ever in a thoughtful mood
He sang his ditty, and at times
Whistled a tune between the rhymes,
As a melodious interlude.
Turn, turn, my wheel! All things must change
To something new, to something strange;
Nothing that is can pause or stay;
The moon will wax, the moon will wane,
The mist and cloud will turn to rain,
The rain to mist and cloud again,
To-morrow be to-day.
Thus still the Potter sang, and still,
By some unconscious act of will,
The melody and even the words
Were intermingled with my thought
As bits of colored thread are caught
And woven into nests of birds.
And thus to regions far remote,
Beyond the ocean's vast expanse,
This wizard in the motley coat
Transported me on wings of song,
And by the northern shores of France
Bore me with restless speed along.
What land is this that seems to be
A mingling of the land and sea?
This land of sluices, dikes, and dunes?
This water-net, that tessellates
The landscape? this unending maze
Of gardens, through whose latticed gates
The imprisoned pinks and tulips gaze;
Where in long summer afternoons
The sunshine, softened by the haze,
Comes streaming down as through a screen;
Where over fields and pastures green
The painted ships float high in air,
And over all and everywhere
The sails of windmills sink and soar
Like wings of sea-gulls on the shore?
What land is this? Yon pretty town
Is Delft, with all its wares displayed;
The pride, the market-place, the crown
And centre of the Potter's trade.
See! every house and room is bright
With glimmers of reflected light
From plates that on the dresser shine;
Flagons to foam with Flemish beer,
Or sparkle with the Rhenish wine,
And pilgrim flasks with fleurs-de-lis,
And ships upon a rolling sea,
And tankards pewter topped, and queer
With comic mask and musketeer!
Each hospitable chimney smiles
A welcome from its painted tiles;
The parlor walls, the chamber floors,
The stairways and the corridors,
The borders of the garden walks,
Are beautiful with fadeless flowers,
That never droop in winds or showers,
And never wither on their stalks.
Turn, turn, my wheel! All life is brief;
What now is bud wilt soon be leaf,
What now is leaf will soon decay;
The wind blows east, the wind blows west;
The blue eyes in the robin's nest
Will soon have wings and beak and breast,
And flutter and fly away.
Now southward through the air I glide,
The song my only pursuivant,
And see across the landscape wide
The blue Charente, upon whose tide
The belfries and the spires of Saintes
Ripple and rock from side to side,
As, when an earthquake rends its walls,
A crumbling city reels and falls.
Who is it in the suburbs here,
This Potter, working with such cheer,
In this mean house, this mean attire,
His manly features bronzed with fire,
Whose figulines and rustic wares
Scarce find him bread from day to day?
This madman, as the people say,
Who breaks his tables and his chairs
To feed his furnace fires, nor cares
Who goes unfed if they are fed,
Nor who may live if they are dead?
This alchemist with hollow cheeks
And sunken, searching eyes, who seeks,
By mingled earths and ores combined
With potency of fire, to find
Some new enamel, hard and bright,
His dream, his passion, his delight?
O Palissy! within thy breast
Burned the hot fever of unrest;
Thine was the prophets vision, thine
The exultation, the divine
Insanity of noble minds,
That never falters nor abates,
But labors and endures and waits,
Till all that it foresees it finds,
Or what it cannot find creates!
Turn, turn, my wheel! This earthen jar
A touch can make, a touch can mar;
And shall it to the Potter say,
What makest thou. Thou hast no hand?
As men who think to understand
A world by their Creator planned,
Who wiser is than they.
Still guided by the dreamy song,
As in a trance I float along
Above the Pyrenean chain,
Above the fields and farms of Spain,
Above the bright Majorcan isle,
That lends its softened name to art, -
A spot, a dot upon the chart,
Whose little towns, red-roofed with tile,
Are ruby-lustred with the light
Of blazing furnaces by night,
And crowned by day with wreaths of smoke.
Then eastward, wafted in my flight
On my enchanter's magic cloak,
I sail across the Tyrrhene Sea
Into the land of Italy,
And o'er the windy Apennines,
Mantled and musical with pines.
The palaces, the princely halls,
The doors of houses and the walls
Of churches and of belfry towers,
Cloister and castle, street and mart,
Are garlanded and gay with flowers
That blossom in the fields of art.
Here Gubbio's workshops gleam and glow
With brilliant, iridescent dyes,
The dazzling whiteness of the snow,
The cobalt blue of summer skies;
And vase and scutcheon, cup and plate,
In perfect finish emulate
Faenza, Florence, Pesaro.
Forth from Urbino's gate there came
A youth with the angelic name
Of Raphael, in form and face
Himself angelic, and divine
In arts of color and design.
From him Francesco Xanto caught
Something of his transcendent grace,
And into fictile fabrics wrought
Suggestions of the master's thought.
Nor less Maestro Giorgio shines
With madre-perl and golden lines
Of arabesques, and interweaves
His birds and fruits and flowers and leaves
About some landscape, shaded brown,
With olive tints on rock and town.
Behold this cup within whose bowl,
Upon a ground of deepest blue
With yellow-lustred stars o'erlaid,
Colors of every tint and hue
Mingle in one harmonious whole!
With large blue eyes and steadfast gaze,
Her yellow hair in net and braid,
Necklace and ear-rings all ablaze
With golden lustre o'er the glaze,
A woman's portrait; on the scroll,
Cana, the Beautiful! A name
Forgotten save for such brief fame
As this memorial can bestow, -
A gift some lover long ago
Gave with his heart to this fair dame.
A nobler title to renown
Is thine, O pleasant Tuscan town,
Seated beside the Arno's stream;
For Lucca della Robbia there
Created forms so wondrous fair,
They made thy sovereignty supreme.
These choristers with lips of stone,
Whose music is not heard, but seen,
Still chant, as from their organ-screen,
Their Maker's praise; nor these alone,
But the more fragile forms of clay,
Hardly less beautiful than they,
These saints and angels that adorn
The walls of hospitals, and tell
The story of good deeds so well
That poverty seems less forlorn,
And life more like a holiday.
Here in this old neglected church,
That long eludes the traveller's search,
Lies the dead bishop on his tomb;
Earth upon earth he slumbering lies,
Life-like and death-like in the gloom;
Garlands of fruit and flowers in bloom
And foliage deck his resting place;
A shadow in the sightless eyes,
A pallor on the patient face,
Made perfect by the furnace heat;
All earthly passions and desires
Burnt out by purgatorial fires;
Seeming to say, "Our years are fleet,
And to the weary death is sweet."
But the most wonderful of all
The ornaments on tomb or wall
That grace the fair Ausonian shores
Are those the faithful earth restores,
Near some Apulian town concealed,
In vineyard or in harvest field, -
Vases and urns and bas-reliefs,
Memorials of forgotten griefs,
Or records of heroic deeds
Of demigods and mighty chiefs:
Figures that almost move and speak,
And, buried amid mould and weeds,
Still in their attitudes attest
The presence of the graceful Greek, -
Achilles in his armor dressed,
Alcides with the Cretan bull,
And Aphrodite with her boy,
Or lovely Helena of Troy,
Still living and still beautiful.
Turn, turn, my wheel! 'T is nature's plan
The child should grow into the man,
The man grow wrinkled, old, and gray;
In youth the heart exults and sings,
The pulses leap, the feet have wings;
In age the cricket chirps, and brings
The harvest home of day.
And now the winds that southward blow,
And cool the hot Sicilian isle,
Bear me away. I see below
The long line of the Libyan Nile,
Flooding and feeding the parched land
With annual ebb and overflow,
A fallen palm whose branches lie
Beneath the Abyssinian sky,
Whose roots are in Egyptian sands,
On either bank huge water-wheels,
Belted with jars and dripping weeds,
Send forth their melancholy moans,
As if, in their gray mantles hid,
Dead anchorites of the Thebaid
Knelt on the shore and told their beads,
Beating their breasts with loud appeals
And penitential tears and groans.
This city, walled and thickly set
With glittering mosque and minaret,
Is Cairo, in whose gay bazaars
The dreaming traveller first inhales
The perfume of Arabian gales,
And sees the fabulous earthen jars,
Huge as were those wherein the maid
Morgiana found the Forty Thieves
Concealed in midnight ambuscade;
And seeing, more than half believes
The fascinating tales that run
Through all the Thousand Nights and One,
Told by the fair Scheherezade.
More strange and wonderful than these
Are the Egyptian deities,
Ammonn, and Emeth, and the grand
Osiris, holding in his hand
The lotus; Isis, crowned and veiled;
The sacred Ibis, and the Sphinx;
Bracelets with blue enamelled links;
The Scarabee in emerald mailed,
Or spreading wide his funeral wings;
Lamps that perchance their night-watch kept
O'er Cleopatra while she slept, -
All plundered from the tombs of kings.
Turn, turn, my wheel! The human race,
Of every tongue, of every place,
Caucasian, Coptic, or Malay,
All that inhabit this great earth,
Whatever be their rank or worth,
Are kindred and allied by birth,
And made of the same clay.
O'er desert sands, o'er gulf and bay,
O'er Ganges and o'er Himalay,
Bird-like I fly, and flying sing,
To flowery kingdoms of Cathay,
And bird-like poise on balanced wing
Above the town of King-te-tching,
A burning town, or seeming so, -
Three thousand furnaces that glow
Incessantly, and fill the air
With smoke uprising, gyre on gyre
And painted by the lurid glare,
Of jets and flashes of red fire.
As leaves that in the autumn fall,
Spotted and veined with various hues,
Are swept along the avenues,
And lie in heaps by hedge and wall,
So from this grove of chimneys whirled
To all the markets of the world,
These porcelain leaves are wafted on, -
Light yellow leaves with spots and stains
Of violet and of crimson dye,
Or tender azure of a sky
Just washed by gentle April rains,
And beautiful with celadon.
Nor less the coarser household wares, -
The willow pattern, that we knew
In childhood, with its bridge of blue
Leading to unknown thoroughfares;
The solitary man who stares
At the white river flowing through
Its arches, the fantastic trees
And wild perspective of the view;
And intermingled among these
The tiles that in our nurseries
Filled us with wonder and delight,
Or haunted us in dreams at night.
And yonder by Nankin, behold!
The Tower of Porcelain, strange and old,
Uplifting to the astonished skies
Its ninefold painted balconies,
With balustrades of twining leaves,
And roofs of tile, beneath whose eaves
Hang porcelain bells that all the time
Ring with a soft, melodious chime;
While the whole fabric is ablaze
With varied tints, all fused in one
Great mass of color, like a maze
Of flowers illumined by the sun.
Turn, turn, my wheel! What is begun
At daybreak must at dark be done,
To-morrow will be another day;
To-morrow the hot furnace flame
Will search the heart and try the frame,
And stamp with honor or with shame
These vessels made of clay.
Cradled and rocked in Eastern seas,
The islands of the Japanese
Beneath me lie; o'er lake and plain
The stork, the heron, and the crane
Through the clear realms of azure drift,
And on the hillside I can see
The villages of Imari,
Whose thronged and flaming workshops lift
Their twisted columns of smoke on high,
Cloud cloisters that in ruins lie,
With sunshine streaming through each rift,
And broken arches of blue sky.
All the bright flowers that fill the land,
Ripple of waves on rock or sand,
The snow on Fusiyama's cone,
The midnight heaven so thickly sown
With constellations of bright stars,
The leaves that rustle, the reeds that make
A whisper by each stream and lake,
The saffron dawn, the sunset red,
Are painted on these lovely jars;
Again the skylark sings, again
The stork, the heron, and the crane
Float through the azure overhead,
The counterfeit and counterpart
Of Nature reproduced in Art.
Art is the child of Nature; yes,
Her darling child, in whom we trace
The features of the mother's face,
Her aspect and her attitude,
All her majestic loveliness
Chastened and softened and subdued
Into a more attractive grace,
And with a human sense imbued.
He is the greatest artist, then,
Whether of pencil or of pen,
Who follows Nature. Never man,
As artist or as artisan,
Pursuing his own fantasies,
Can touch the human heart, or please,
Or satisfy our nobler needs,
As he who sets his willing feet
In Nature's footprints, light and fleet,
And follows fearless where she leads.
Thus mused I on that morn in May,
Wrapped in my visions like the Seer,
Whose eyes behold not what is near,
But only what is far away,
When, suddenly sounding peal on peal,
The church-bell from the neighboring town
Proclaimed the welcome hour of noon.
The Potter heard, and stopped his wheel,
His apron on the grass threw down,
Whistled his quiet little tune,
Not overloud nor overlong,
And ended thus his simple song:
Stop, stop, my wheel! Too soon, too soon
The noon will be the afternoon,
Too soon to-day be yesterday;
Behind us in our path we cast
The broken potsherds of the past,
And all are ground to dust a last,
And trodden into clay!
____________________________________________
к началу страницы
The Bell Of Atri
From "Tales Of A Wayside Inn"
At Atri in Abruzzo, a small town
Of ancient Roman date, but scant renown,
One of those little places that have run
Half up the hill, beneath a blazing sun,
And then sat down to rest, as if to say,
"I climb no farther upward, come what may," -
The Re Giovanni, now unknown to fame,
So many monarchs since have borne the name,
Had a great bell hung in the market-place
Beneath a roof, projecting some small space,
By way of shelter from the sun and rain.
Then rode he through the streets with all his train,
And, with the blast of trumpets loud and long,
Made proclamation, that whenever wrong
Was done to any man, he should but ring
The great bell in the square, and he, the King,
Would cause the Syndic to decide thereon.
Such was the proclamation of King John.
How swift the happy days in Atri sped,
What wrongs were righted, need not here be said.
Suffice it that, as all things must decay,
The hempen rope at length was worn away,
Unravelled at the end, and, strand by strand,
Loosened and wasted in the ringer's hand,
Till one, who noted this in passing by,
Mended the rope with braids of briony,
So that the leaves and tendrils of the vine
Hung like a votive garland at a shrine.
By chance it happened that in Atri dwelt
A knight, with spur on heel and sword in belt,
Who loved to hunt the wild-boar in the woods,
Who loved his falcons with their crimson hoods,
Who loved his hounds and horses, and all sports
And prodigalities of camps and courts; -
Loved, or had loved them; for at last, grown old,
His only passion was the love of gold.
He sold his horses, sold his hawks and hounds,
Rented his vineyards and his garden-grounds,
Kept but one steed, his favorite steed of all,
To starve and shiver in a naked stall,
And day by day sat brooding in his chair,
Devising plans how best to hoard and spare.
At length he said: "What is the use or need
To keep at my own cost this lazy steed,
Eating his head off in my stables here,
When rents are low and provender is dear?
Let him go feed upon the public ways;
I want him only for the holidays."
So the old steed was turned into the heat
Of the long, lonely, silent, shadeless street;
And wandered in suburban lanes forlorn,
Barked at by dogs, and torn by brier and thorn.
One afternoon, as in that sultry clime
It is the custom in the summer time,
With bolted doors and window-shutters closed,
The inhabitants of Atri slept or dozed;
When suddenly upon their senses fell
The loud alarum of the accusing bell!
The Syndic started from his deep repose,
Turned on his couch, and listened, and then rose
And donned his robes, and with reluctant pace
Went panting forth into the market-place,
Where the great bell upon its cross-beam swung
Reiterating with persistent tongue,
In half-articulate jargon, the old song:
"Some one hath done a wrong, hath done a wrong!"
But ere he reached the belfry's light arcade
He saw, or thought he saw, beneath its shade,
No shape of human form of woman born,
But a poor steed dejected and forlorn,
Who with uplifted head and eager eye
Was tugging at the vines of briony.
"Domeneddio!" cried the Syndie straight,
"This is the Knight of Atri's steed of state!
He calls for justice, being sore distressed,
And pleads his cause as loudly as the best."
Meanwhile from street and lane a noisy crowd
Had rolled together like a summer cloud,
And told the story of the wretched beast
In five-and-twenty different ways at least,
With much gesticulation and appeal
To heathen gods, in their excessive zeal.
The Knight was called and questioned; in reply
Did not confess the fact, did not deny;
Treated the matter as a pleasant jest,
And set at naught the Syndic and the rest,
Maintaining, in an angry undertone,
That he should do what pleased him with his own.
And thereupon the Syndic gravely read
The proclamation of the King; then said:
"Pride goeth forth on horseback grand and gay,
But cometh back on foot, and begs its way;
Fame is the fragrance of heroic deeds,
Of flowers of chivalry and not of weeds!
These are familiar proverbs; but I fear
They never yet have reached your knightly ear.
What fair renown, what honor, what repute
Can come to you from starving this poor brute?
He who serves well and speaks not, merits more
Than they who clamor loudest at the door.
Therefore the law decrees that as this steed
Served you in youth, henceforth you shall take heed
To comfort his old age, and to provide
Shelter in stall an food and field beside."
The Knight withdrew abashed; the people all
Led home the steed in triumph to his stall.
The King heard and approved, and laughed in glee
And cried aloud: "Right well it pleaseth me!
Church-bells at best but ring us to the door;
But go not in to mass; my bell doth more:
It cometh into court and pleads the cause
Of creatures dumb and unknown to the laws;
And this shall make, in every Christian clime,
The Bell of Atri famous for all time."
____________________________________________________
к началу страницы
Scanderbeg
From "Tales Of A Wayside Inn"
The battle is fought and won
By King Ladislaus the Hun,
In fire of hell and death's frost,
On the day of Pentecost.
And in rout before his path
From the field of battle red
Flee all that are not dead
Of the army of Amurath.
In the darkness of the night
Iskander, the pride and boast
Of that mighty Othman host,
With his routed Turks, takes flight
From the battle fought and lost
On the day of Pentecost;
Leaving behind him dead
The army of Amurath,
The vanguard as it led,
The rearguard as it fled,
Mown down in the bloody swath
Of the battle's aftermath.
But he cared not for Hospodars,
Nor for Baron or Voivode,
As on through the night he rode
And gazed at the fateful stars,
That were shining overhead
But smote his steed with his staff,
And smiled to himself, and said;
"This is the time to laugh."
In the middle of the night,
In a halt of the hurrying flight,
There came a Scribe of the King
Wearing his signet ring,
And said in a voice severe:
"This is the first dark blot
On thy name, George Castriot!
Alas why art thou here,
And the army of Amurath slain,
And left on the battle plain?"
And Iskander answered and said:
"They lie on the bloody sod
By the hoofs of horses trod;
But this was the decree
Of the watchers overhead;
For the war belongeth to God,
And in battle who are we,
Who are we, that shall withstand
The wind of his lifted hand?"
Then he bade them bind with chains
This man of books and brains;
And the Scribe said: "What misdeed
Have I done, that, without need,
Thou doest to me this thing?"
And Iskander answering
Said unto him: "Not one
Misdeed to me hast thou done;
But for fear that thou shouldst run
And hide thyself from me,
Have I done this unto thee.
"Now write me a writing, O Scribe,
And a blessing be on thy tribe!
A writing sealed with thy ring,
To King Amurath's Pasha
In the city of Croia,
The city moated and walled,
That he surrender the same
In the name of my master, the King;
For what is writ in his name
Can never be recalled."
And the Scribe bowed low in dread,
And unto Iskander said:
"Allah is great and just,
But we are as ashes and dust;
How shall I do this thing,
When I know that my guilty head
Will be forfeit to the King?"
Then swift as a shooting star
The curved and shining blade
Of Iskander's scimetar
From its sheath, with jewels bright,
Shot, as he thundered: "Write!"
And the trembling Scribe obeyed,
And wrote in the fitful glare
Of the bivouac fire apart,
With the chill of the midnight air
On his forehead white and bare,
And the chill of death in his heart.
Then again Iskander cried:
"Now follow whither I ride,
For here thou must not stay.
Thou shalt be as my dearest friend,
And honors without end
Shall surround thee on every side,
And attend thee night and day."
But the sullen Scribe replied
"Our pathways here divide;
Mine leadeth not thy way."
And even as he spoke
Fell a sudden scimetar-stroke,
When no one else was near;
And the Scribe sank to the ground,
As a stone, pushed from the brink
Of a black pool, might sink
With a sob and disappear;
And no one saw the deed;
And in the stillness around
No sound was heard but the sound
Of the hoofs of Iskander's steed,
As forward he sprang with a bound.
Then onward he rode and afar,
With scarce three hundred men,
Through river and forest and fen,
O'er the mountains of Argentar;
And his heart was merry within,
When he crossed the river Drin,
And saw in the gleam of the morn
The White Castle Ak-Hissar,
The city Croia called,
The city moated and walled,
The city where he was born, -
And above it the morning star.
Then his trumpeters in the van
On their silver bugles blew,
And in crowds about him ran
Albanian and Turkoman,
That the sound together drew.
And he feasted with his friends,
And when they were warm with wine,
He said: "O friends of mine,
Behold what fortune sends,
And what the fates design!
King Amurath commands
That my father's wide domain,
This city and all its lands,
Shall be given to me again."
Then to the Castle White
He rode in regal state,
And entered in at the gate
In all his arms bedight,
And gave to the Pasha
Who ruled in Croia
The writing of the King,
Sealed with his signet ring.
And the Pasha bowed his head,
And after a silence said:
"Allah is just and great!
I yield to the will divine,
The city and lands are thine;
Who shall contend with fate?"
Anon from the castle walls
The crescent banner falls,
And the crowd beholds instead,
Like a portent in the sky,
Iskander's banner fly,
The Black Eagle with double head;
And a shout ascends on high,
For men's souls are tired of the Turks,
And their wicked ways and works,
That have made of Ak-Hissar
A city of the plague;
And the loud, exultant cry
That echoes wide and far
Is: "Long live Scanderbeg!"
It was thus Iskander came
Once more unto his own;
And the tidings, like the flame
Of a conflagration blown
By the winds of summer, ran,
Till the land was in a blaze,
And the cities far and near,
Sayeth Ben Joshua Ben Meir,
In his Book of the Words of the Days,
"Were taken as a man
Would take the tip of his ear."
_______________________________________
к началу страницы
The Birds Of Killingworth
From "Tales Of A Wayside Inn"
It was the season, when through all the land
The merle and mavis build, and building sing
Those lovely lyrics, written by His hand,
Whom Saxon Caedmon calls the Blitheheart King;
When on the boughs the purple buds expand,
The banners of the vanguard of the Spring,
And rivulets, rejoicing, rush and leap,
And wave their fluttering signals from the steep.
The robin and the bluebird, piping loud,
Filled all the blossoming orchards with their glee;
The sparrows chirped as if they still were proud
Their race in Holy Writ should mentioned be;
And hungry crows assembled in a crowd,
Clamored their piteous prayer incessantly,
Knowing who hears the ravens cry, and said:
"Give us, O Lord, this day our daily bread!"
Across the Sound the birds of passage sailed,
Speaking some unknown language strange and sweet
Of tropic isle remote, and passing hailed
The village with the cheers of all their fleet;
Or quarrelling together, laughed and railed
Like foreign sailors, landed in the street
Of seaport town, and with outlandish noise
Of oaths and gibberish frightening girls and boys.
Thus came the jocund Spring in Killingworth,
In fabulous day; some hundred years ago;
And thrifty farmers, as they tilled the earth,
Heard with alarm the cawing of the crow,
That mingled with the universal mirth,
Cassandra-like, prognosticating woe;
They shook their heads, and doomed with dreadful words
To swift destruction the whole race of birds.
And a town-meeting was convened straightway
To set a price upon the guilty heads
Of these marauders, who, in lieu of pay,
Levied black-mail upon the garden beds
And cornfields, and beheld without dismay
The awful scarecrow, with his fluttering shreds;
The skeleton that waited at their feast,
Whereby their sinful pleasure was increased.
Then from his house, a temple painted white,
With fluted columns, and a roof of red,
The Squire came forth, august and splendid sight!
Slowly descending, with majestic tread,
Three flights of steps, nor looking left nor right,
Down the long street he walked, as one who said,
"A town that boasts inhabitants like me
Can have no lack of good society!"
The Parson, too, appeared, a man austere,
The instinct of whose nature was to kill;
The wrath of God he preached from year to year,
And read, with fervor, Edwards on the Will;
His favorite pastime was to slay the deer
In Summer on some Adirondac hill;
E'en now, while walking down the rural lane,
He lopped the wayside lilies with his cane.
From the Academy, whose belfry crowned
The hill of Science with its vane of brass,
Came the Preceptor, gazing idly round,
Now at the clouds, and now at the green grass,
And all absorbed in reveries profound
Of fair Almira in the upper class,
Who was, as in a sonnet he had said,
As pure as water, and as good as bread.
And next the Deacon issued from his door,
In his voluminous neck-cloth, white as snow;
A suit of sable bombazine he wore;
His form was ponderous, and his step was slow;
There never was so wise a man before;
He seemed the incarnate "Well, I told you so!"
And to perpetuate his great renown
There was a street named after him in town.
These came together in the new town-hall,
With sundry farmers from the region round.
The Squirt presided, dignified and tall,
His air impressive and his reasoning sound;
Ill fared it with the birds, both great and small;
Hardly a friend in all that crowd they found,
But enemies enough, who every one
Charged them with all the crimes beneath the sun.
When they had ended, from his place apart,
Rose the Preceptor, to redress the wrong,
And, trembling like a steed before the start,
Looked round bewildered on the expectant throng;
Then thought of fair Almira, and took heart
To speak out what was in him, clear and strong,
Alike regardless of their smile or frown,
And quite determined not to be laughed down.
"Plato, anticipating the Reviewers,
From his Republic banished without pity
The Poets; in this little town of yours,
You put to death, by means of a Committee,
The ballad-singers and the Troubadours,
The street-musicians of the heavenly city,
The birds, who make sweet music for us all
In our dark hours, as David did for Saul.
"The thrush that carols at the dawn of day
From the green steeples of the piny wood;
The oriole in the elm; the noisy jay,
Jargoning like a foreigner at his food;
The bluebird balanced on some topmost spray,
Flooding with melody the neighborhood;
Linnet and meadow-lark, and all the throng
That dwell in nests, and have the gift of song.
"You slay them all! and wherefore! for the gain
Of a scant handful more or less of wheat,
Or rye, or barley, or some other grain,
Scratched up at random by industrious feet,
Searching for worm or weevil after rain!
Or a few cherries, that are not so sweet
As are the songs these uninvited guests,
Sing at their feast with comfortable breasts.
"Do you ne'er think what wondrous beings these?
Do you ne'er think who made them and who taught
The dialect they speak, where melodies
Alone are the interpreters of thought?
Whose household words are songs in many keys,
Sweeter than instrument of man e'er caught!
Whose habitations in the tree-tops even
Are half-way houses on the road to heaven!
"Think, every morning when the sun peeps through
The dim, leaf-latticed windows of the grove,
How jubilant the happy birds renew
Their old, melodious madrigals of love!
And when you think of this, remember too
'T is always morning somewhere, and above
The awakening continent; from shore to shore,
Somewhere the birds are singing evermore.
"Think of your woods and orchards without birds!
Of empty nests that cling to boughs and beams
As in an idiot's brain remembered words
Hang empty 'mid the cobwebs of his dreams!
Will bleat of flocks or bellowing of herds
Make up for the lost music, when your teams
Drag home the stingy harvest, and no more
The feathered gleaners follow to your door?
"What! would you rather see the incessant stir
Of insects in the windrows of the hay,
And hear the locust and the grasshopper
Their melancholy hurdy-gurdies play?
Is this more pleasant to you than the whir
Of meadow-lark, and her sweet roundelay,
Or twitter of little field-fares, as you take
Your nooning in the shade of bush and brake?
"You call them thieves and pillagers; but know,
They are the winged wardens of your farms,
Who from the cornfields drive the insidious foe,
And from your harvests keep a hundred harms;
Even the blackest of them all, the crow,
Renders good service as your man-at-arms,
Crushing the beetle in his coat of mail,
And crying havoc on the slug and snail.
"How can I teach your children gentleness,
And mercy to the weak, and reverence
For Life, which, in its weakness or excess,
Is still a gleam of God's omnipotence,
Or Death, which, seeming darkness, is no less
The selfsame light, although averted hence,
When by your laws, your actions, and your speech,
You contradict the very things I teach?"
With this he closed; and through the audience went
A murmur, like the rustle of dead leaves;
The farmers laughed and nodded, and some bent
Their yellow heads together like their sheaves;
Men have no faith in fine-spun sentiment
Who put their trust in bullocks and in beeves.
The birds were doomed; and, as the record shows,
A bounty offered for the heads of crows.
There was another audience out of reach,
Who had no voice nor vote in making laws,
But in the papers read his little speech,
And crowned his modest temples with applause;
They made him conscious, each one more than each,
He still was victor, vanquished in their cause.
Sweetest of all the applause he won from thee,
O fair Almira at the Academy!
And so the dreadful massacre began;
O'er fields and orchards, and o'er woodland crests,
The ceaseless fusillade of terror ran.
Dead fell the birds, with blood-stains on their breasts,
Or wounded crept away from sight of man,
While the young died of famine in their nests;
A slaughter to be told in groans, not words,
The very St. Bartholomew of Birds!
The Summer came, and all the birds were dead;
The days were like hot coals; the very ground
Was burned to ashes; in the orchards fed
Myriads of caterpillars, and around
The cultivated fields and garden beds
Hosts of devouring insects crawled, and found
No foe to check their march, till they had made
The land a desert without leaf or shade.
Devoured by worms, like Herod, was the town,
Because, like Herod, it had ruthlessly
Slaughtered the Innocents. From the trees spun down
The canker-worms upon the passers-by,
Upon each woman's bonnet, shawl, and gown,
Who shook them off with just a little cry
They were the terror of each favorite walk,
The endless theme of all the village talk.
The farmers grew impatient but a few
Confessed their error, and would not complain,
For after all, the best thing one can do
When it is raining, is to let it rain.
Then they repealed the law, although they knew
It would not call the dead to life again;
As school-boys, finding their mistake too late,
Draw a wet sponge across the accusing slate.
That year in Killingworth the Autumn came
Without the light of his majestic look,
The wonder of the falling tongues of flame,
The illumined pages of his Doom's-Day book.
A few lost leaves blushed crimson with their shame,
And drowned themselves despairing in the brook,
While the wild wind went moaning everywhere,
Lamenting the dead children of the air!
But the next Spring a stranger sight was seen,
A sight that never yet by bard was sung,
As great a wonder as it would have been
If some dumb animal had found a tongue!
A wagon, overarched with evergreen,
Upon whose boughs were wicker cages hung,
All full of singing birds, came down the street,
Filling the air with music wild and sweet.
From all the country round these birds were brought,
By order of the town, with anxious quest,
And, loosened from their wicker prisons, sought
In woods and fields the places they loved best,
Singing loud canticles, which many thought
Were satires to the authorities addressed,
While others, listening in green lanes, averred
Such lovely music never had been heard!
But blither still and louder carolled they
Upon the morrow, for they seemed to know
It was the fair Almira's wedding-day,
And everywhere, around, above, below,
When the Preceptor bore his bride away,
Their songs burst forth in joyous overflow,
And a new heaven bent over a new earth
Amid the sunny farms of Killingworth.
__________________________________________________________
к началу страницы
Сэр Гемфри Гилберт
Вела безжалостная Смерть
На юг свои суда,
На юг, вперед, плыл грозный флот
Из голубого льда.
В потоке солнечных лучей
Сверкали корабли,
Как флаги там, по их бортам,
Блестя, ручьи текли.
Над ними, словно паруса,
Белел густой туман,
Под ними вал негодовал,
Вздымался океан.
От Кампобелло на восток
Сэр Гемфри Гилберт плыл;
Корабль гоня, всего три дня
Попутным ветер был.
И ветер стих, и стала ночь
Темней и холодней...
Увы, нигде здесь на воде
Не разглядишь огней.
Сэр Гемфри с книгою в руке
На палубе сидит. "Не бойтесь!
Нам путь к небесам
И среди вод открыт!"
Внезапно ночью в темноте
Блеснули вымпела, -
Из пенных вод поднялся флот,
Который Смерть вела.
На вантах месяц и звезда
Горят издалека...
И корабли вперед прошли,
Задев за облака.
Сошелся ночью ледяной
С врагом он, смел и горд.
Пред ним, как холм, из темных волн
Внезапно вырос борт.
Его несло, несло на юг,
В бескрайний океан,
Ночная мгла над ним легла,
Пронесся ураган.
На юг, на юг, всегда на юг
Он плыл с врагом своим.
И, словно сон, сокрылся он,
Уйдя навек в Гольфстрим.
Перевод Е. Эткинда
"Sir Humphrey Gilbert"
__________________________________
к началу страницы
Лес зимою
Когда бушует ветер злой,
В кустах боярышника мчась,
Всхожу на холм тропой крутой,
Где весь простор открыт для глаз.
Пустынны выси голых круч,
Морозом скованы поля.
Сквозь лес скользит, мелькая, луч,
Простор безмолвный веселя.
Где виноград, янтарно-ал,
Вкруг дуба вился до земли,
А ветер кисть его качал, -
Теперь сосулек хрустали.
Где из тиши озерных вод,
Журча, струились ручейки, -
Теперь лежит недвижно лед,
Звенят задорные коньки.
Увы! Как ярко свод небес
Сиял весной, и в тишине
Благоухал зеленый лес,
И птицы звонко пели мне!
Теперь неистово звучит,
О лес, вершин твоих размах,
И ветер хрипло в рог трубит,
Шурша в тревожных камышах.
Так войте, вьюги, по полям!
Я знал ваш голос с детских лет, -
Встречаю год, внимая вам,
И слышу буйный ваш привет.
Перевод М. Касаткина
"Woods In Winter"
__________________________________
к началу страницы
Прелюдия к сборнику
стихотворных переводов
К жемчужинам нырни
Бесстрашно в глубь морскую!
Но прячутся они,
Заслышав речь людскую.
Так мысль уже мертва,
И песня станет тенью,
Когда твои слова
Приблизятся к значенью.
Не лучше ль от людей
Скрыть блеск необычайный
Бесценных тех камней,
Как чудеса и тайны?
Я лишь наметил след,
Я прошептал лишь слово...
А разгадать секрет
Уж будьте вы готовы!
Перевод Б. Томашевского
к началу страницы
________________________________________________________________________________________
Комментарии
1. Аспазия благословенная (греч.).
2. Excelsior! - Всё выше! (Лат.)
3. Сен-Бернардский перевал находится в Швейцарских Альпах, поблизости от
известного монастыря.
4. Mezzo cammin - середина пути (итал.).
Название стихотворения воспроизводит начало первой терцины "Божественной
Комедии" Данте.
5. Сонет написан в 1879 году, через восемнадцать лет после гибели жены
Лонгфелло от ожогов, причиненных вспыхнувшим на ней газовым платьем после
падения свечи.
6. "Магналия Кристи" - "Великие деяния Христа в Америке", вышедшая
в 1702 г. книга пуританского богослова Коттона Мазера (1663 - 1728),
посвященная истории церкви в Новой Англии в XVII в. Новая Англия объединяет
шесть северо-восточных штатов: Мэн, Нью-Хэмпшир, Вермонт, Массачусетс,
Род-Айленд и Коннектикут. Книга Мазера содержит биографии священников и судей и
описывает их борьбу с еретиками.
7. Данте Алигьери (1265 - 1321) - великий итальянский поэт, автор поэмы
"Божественная комедия" (1307 - 1321), написанной особыми трехстишиями -
терцинами. Данте был родом из Тосканы (область в Северной Италии).
8. Фарината дельи Уберти (XIII в.) - персонаж из "Божественной комедии",
знатный флорентинец, один из вождей гибеллинов, которые боролись с гвельфами за
власть во Флоренции. Фарината спас Флоренцию, которую хотели стереть с лица
земли гибеллины, победившие гвельфов. Фарината томится в аду как последователь
учения эпикурейцев, враждебного христианству.
9. Маас - река в Голландии.
10. Таррагона - город в Испании.
11. Ариэль - фантастический персонаж из комедии Шекспира "Буря", светлый
и радостный дух, который повиновался магической силе мудреца Просперо. Просперо
освободил его из плена в расщепленном сосновом стволе, куда Ариэля заточила
злая колдунья Сикоракса, мать дикаря Калибана.
12. Последнее стихотворение Лонгфелло, написанное 15 марта 1882 г., за
девять дней до смерти.
13. Мазатлан - город и порт в Мексике на берегу Тихого океана.
14. ...Испании знамя... - напоминание о том, что испанцы первыми проникли в
Новый свет.
15. Христофор - в библейском сказании святой, отличавшийся могучим
телосложением; перенес на себе Христа по бушующим морским волнам.
16. Лонгфелло родился в Портленде, который здесь описывается.
17. Погибшие в честном бою морском... - в авторском пояснении сказано, что
у портлендского побережья во время англо-американской войны 1812 - 1814 годов
произошел бой между кораблями "Боксер" и "Энтерпрайз"; оба капитана -
англичанин Блайт и американец Бэрроуз - погибли и были погребены на городском
кладбище.
18. Новелла из "Рассказов придорожной гостиницы", цикла повествовательных
поэм, построенных по образцу "Кентерберийских рассказов" Джефри Чосера.
Поль Ревир (1735 - 1818) - житель Бостона, резчик по сере6ру и гравер.
В ночь на 18 апреля 1775 г. проскакал на коне из Чарлстона в Лексингтон
и Конкорд, чтобы предупредить американских колонистов о приближении британских
войск, которые должны были захватить склад оружия в Конкорде. Этот эпизод
считается началом войны за освобождение колоний.
19. Лексингтон - город, где произошло первое сражение за освобождение
американских колоний в 1775 г.
20. L'envoi - послание (фр.).
21. Брюгге - город во Фландрии.
22. Рыцари лесов фламандских, или "лесничие". - Такое звание давалось
в старину губернаторам Фландрии, назначаемым французским королем.
Болдвин Браз де Фер - последний из губернаторов Фландрии. После него
"лесничие" стали называться графами.
Лидерик де Бюк - первый из губернаторов Фландрии (VII в.).
Креси, Луи - граф, губернатор Фландрии.
Ги де Дампиер - граф, губернатор Фландрии.
"Золотое руно" - рыцарский орден, учрежденный в 1430 г.
Максимилиан (1459 - 1519) - германский император с 1493 г., сын императора
Фридриха III, муж Марии Валуа. Восставшие горожане Брюгге посадили его
в тюрьму. Он был освобожден лишь после того, как, став на колени на площади,
принес торжественную клятву, что не будет мстить горожанам Брюгге.
Мария Валуа - герцогиня Бургундская (1457 - 1482). В 1477 г. она прибыла
в Брюгге в качестве губернатора Фландрии. В том же году она вышла замуж за
Максимилиана.
Баварский герцог. - Согласно обычаям того времени, первую ночь новобрачная
должна была провести не с мужем, а с лицом, условно его замещающим. Герцог
Баварский, заместитель Максимилиана, должен был свадебную ночь провести
с принцессой. Их разделял обнаженный меч, и четыре вооруженных воина охраняли
их.
Намюр - город во Фландрии. Лонгфелло здесь имеет в виду Жана, графа
Намюрского, предводителя восставших фламандских ткачей.
Гильом де Жюльер - второй предводитель восставших фламандцев.
Бой, где шпоры золотые стали символом разгрома. - Подразумевается битва
(1302) между французами, которыми предводительствовал Роберт, граф д'Артуа,
и фламандцами. Она закончилась полным поражением французов. В этот день погиб
весь цвет французского дворянства. Битва получила название "День золотых шпор",
так как вечером на поле боя было найдено много золотых шпор.
Минневатерская битва - сражение между горожанами Брюгге и Гента. Первые
прорыли в Мннневатере канал, что отрицательно сказалось на торговле города
Гента. Поэтому горожане Гента напали на брюггцев и разгромили их.
Капюшонов белых ряд. - Предводителем горожан Гента был Жан Лион, капитан
военного отряда в Генте, известного под названием "Белые капюшоны".
Артевельде, Якоб ван (1295 - 1345) - один из вождей фландрских городов,
восставших против французов. Сын его, Филипп Артевельде, перенес изображение
золотого дракона с колокольни Брюгге на колокольню Гента.
Роланд - название набатного колокола в Генте.
23. Пегниц - река в Германии, на которой расположен город Нюренберг.
Кунигунда - германская императрица (XIII в.).
Мельхиор - Мельхиор Пфинцинг (1481 - 1535), немецкий поэт XVI в. В своей
поэме "Рыцарь Тейерданк" (1517) воспел императора Максимилиана и его женитьбу
на Марии Валуа.
Себальд. - Лонгфелло говорит здесь о церкви св. Себальда, где хранятся мощи
этого святого.
Собор Лаврентия - одна из церквей в Нюренберге.
Альбрехт Дюрер (1471 - 1528) - великий немецкий художник и гравер. Его
картины ("Адам", "Ева", "Четыре апостола") и гравюры на тему Апокалипсиса
являются великолепными образцами искусства эпохи Возрождения.
Emigravit - отошел (лат.).
Мейстерзингеры - поэты, композиторы, певцы средневековой Германии, главным
образом выходцы из среды горожан и ремесленников. Жизнь и певческие состязания
мейстерзингеров показаны в опере Рихарда Вагнера "Нюренбергские мейстерзингеры"
(1868).
Ганс Сакс (1494 - 1576) - знаменитый немецкий поэт-мейстерзингер,
башмачник. Его произведения - басни, шванки (короткие рассказы в стихах)
и фастнахтшпили (масленичные пьесы) - близки к народному творчеству.
Пушман, Адам (1532 - 1600) - один из поэтов-мейстерзингеров. Написал
стихотворение на смерть Ганса Сакса.
24. Эгинхард (770 - 840) - французский летописец, секретарь Карла Великого,
оставивший его жизнеописание.
25. Карл Великий (742 - 814) - франкский король, впоследствии император,
создатель обширной империи. Образ Карла - величественного старца - дан в "Поэме
о Роланде" - французском эпосе X в.
26. Алкуин (735 - 804) - английский ученый монах и богослов.
27. Тривиум - так назывались в средневековых школах три первых предмета
обучения: грамматика, риторика и логика. Арифметика, геометрия, астрономия
и музыка входили в так называемый квадривиум.
28. Миннезанг - общее название рыцарской лирики немецких миннезингеров -
немецких средневековых поэты, представители так называемой "рыцарской лирики".
Миннезингеры воспевали рыцарские доблести и любовь к прекрасной даме.
29. Даная - в греческой мифологии дочь царя Акрисия, в которую влюбился
Зевс, проникший к ней под видом золотого дождя. У Данаи родился от Зевса сын
Персей.
30. Принц Пипин - сын Карла Великого, король Италии с 781 по 810 гг.
31. Это стихотворение является полемическим откликом на известное
стихотворение Эдгара По "Ворон".
32. Скандербег, или Искандер (ок. 1405 - 1468) - национальный герой
Албании, возглавивший борьбу албанского народа против турецкого владычества.
Настоящее имя его - Георг Кастриот. Еще мальчиком он был отдан в заложники
турецкому султану Мураду II и затем служил в его войсках. За одержанные победы
получил титул бея и был назван Искандером в честь Александра Македонского.
Скандербег - искаженное имя Искандер-бея. В 1443 г. Скандербег во главе
вооруженного отряда вернулся в Албанию, где начал успешную борьбу за
освобождение страны.
33. Мелеагр - в греческой мифологии герой, жизнь которого должна была
прекратиться, когда сгорит головня, пылавшая в очаге в момент его рождения.
Однажды мать Мелеагра, рассердившись на сына, швырнула головню в огонь,
и Мелеагр умер.
34. Галилея - в древности одна из областей Палестины.
35. Скальд - древнескандинавский поэт - певец.
36. Менестрель - странствующий поэт-музыкант в эпоху средневековья.
37. Ска - свежий ветер в проливе Скагеррак между Данией и Норвегией.
38. Скол! - заздравное восклицание на пирах (норв.).
39. Керамос - глина (греч.).
40. Дельфт - город в Голландии, славившийся производством изделий из
фаянса.
41. Шаранта - река на западе Франции, впадающая в Атлантический океан.
42. Палисси, Бернар (ок. 1510 - ок. 1590) - французский писатель и ученый,
создатель керамического производства во Франции.
43. Майорка (Мальорка) - самый большой из Балеарских островов
в Средиземном море.
44. Тиррены пенистые воды - Тирренское море, часть Средиземного моря между
Италией и островами Корсика и Сардиния.
45. Губбийская глазурь - глазурь из города Губбио, который находится
в средней части Италии, у подножия Апеннин.
46. Фаэнца - город в северо-восточной части Италии, славившийся
производством гончарных изделий. Отсюда и возникло слово фаянс.
47. Урбино - городок в северо-восточной части Италии, родина Рафаэля
(1483 - 1520) - великого итальянского художника.
48. Франческо Ксанто (XVI в.) - итальянский скульптор.
49. Джорджо (Джорджоне) (1478 - 1511 ) - итальянский художник,
основоположник венецианской школы.
50. Делла Роббиа, Лука (1400 - 1481) - итальянский скульптор. Многие его
произведения находятся в соборе Флоренции.
51. Авзония - старинное название Италии.
Апулия - область в Италии.
Геракл (Геркулес) - в греческой мифологии сын Зевса и Алкмены, совершивший
двенадцать подвигов. Усмирение дикого критского быка - шестой подвиг Геракла.
Силен - в греческой мифологии старик-сатир, учитель Диониса (Вакха). Обычно
изображался в виде захмелевшего старика в венке из плюща.
Афродита (Венера) - в греческой мифологии богиня красоты.
Эрот (Амур, Купидон) - в греческой мифологии бог любви, сын Афродиты.
Ахиллес (Ахилл) - главный герой поэмы Гомера "Илиада".
Елена Прекрасная - в греческой мифологии дочь Зевса и Леды, жена царя
Менелая, прославленная красавица. Она была похищена троянским царевичем
Парисом, после чего началась греко-троянская война.
52. Фивейские анахореты - первые христианские отшельники, которые
скрывались в пустыне около древнего египетского города Фивы.
Моргиана - сметливая служанка из арабской сказки "Али-баба и сорок
разбойников". Она обнаружила хитрость разбойников, которые спрятались
в глиняных сосудах на спинах ослов, чтобы тайно проникнуть в дом Али-бабы.
Шахразада - персонаж из книги арабских сказок "Тысяча и одна ночь", жена
персидского шаха Шахрияра, рассказывавшая ему эти увлекательные сказки, чтобы
избежать грозившей ей казни.
Амон-Ра, Озирис, Изида - египетские божества.
Скарабей - жук, который в древнем Египте считался священным.
Сфинкс - в древнем Египте статуя фантастического существа с телом льва
и человеческой головой.
53. Фудзияма - действующий вулкан в Японии.
54. Альфред (849 - 900) - король Уэссекса, одного из англо-саксонских
государств. Альфред был крупным писателем. Он перевел книгу Орозия, испанского
историка и богослова (V в.), "Всемирная история" и дополнил ее своими
вставками. Одна из них - история норвежца Охтхере (Оттар), который рассказал
Альфреду о своем плавании на север. Во время этого похода был открыт мыс
Нордкап и путь в Белое море.
55. Чосер, Джеффри (ок. 1340 - 1400) - великий английский поэт, автор поэмы
"Кентерберийские рассказы".
56. Гадди (XIV в.) - итальянский художник и архитектор.
Арно - река в Италии, на которой расположен город Флоренция.
Михаил архистратиг - в библии архангел, возглавляющий небесное воинство.
Гвельфы, гибеллины - две враждующих партии в Италии с XII по XV в. Гвельфы
были сторонниками папы, гибеллины - сторонниками германских императоров.
Медичи - семья итальянских аристократов, которая с XV в. властвовала во
Флоренции.
Микеланджело Буонаротти (1475 - 1564) - великий итальянский художник,
скульптор и архитектор. Последние годы его жизни Лонгфелло изобразил в пьесе
"Микеланджело".
57. Бонивар, Франсуа (1493 - 1570) - швейцарский патриот, боровшийся за
независимость своей страны против герцога Савойского, который заключил его
в темницу Шильонского замка, где Бонивар пробыл много лет. Бонивар - герой
поэмы Байрона "Шильонский узник".
Мэн - штат в Северной Америке.
58. Роберт Бернс (1759 - 1796) - великий шотландский поэт.
59. Руны - письмена древних германцев. Рунами, в частности, записаны
старинные песни скандинавских народов.
60. Стихотворение посвящено памяти первой жены поэта, скончавшейся
в Роттердаме 29 ноября 1835 г.
61. Замора - испанский город и крепость в провинции Леон.
Санчес - имя многих испанских королей Леона, Наварры и Кастилии.
62. Спрингфилд - город в Северной Америке, в штате Массачусетс.
63. Норманны - северогерманские племена, в VIII - XI вв. завоевавшие
Францию, Италию и Англию.
Тоскана - область в Северной Италии.
Ацтекские жрецы. - Ацтеки - индейское племя, господствовавшее в Мексике до
испанского завоевания в XVI в.
64. Руфь - библейский персонаж.
65. Гаспар Бецерра - легендарный испанский художник.
66. Пегас - в греческой мифологии крылатый конь. От удара копыта Пегаса
возник священный источник муз - Иппокрена, вода которого давала поэтам
вдохновение.
67. Мильтон, Джон (1608 - 1674) - великий английский поэт, автор поэмы
"Потерянный рай" (1667). В старости Мильтон ослеп.
68. Китс, Джон (1796 - 1821) - английский поэт-романтик, автор поэм
"Эндимион" и "Гиперион".
69. Император - Здесь Лонгфелло говорит о короле Испании Карле Первом
(1500 - 1558). Во время его царствования Нидерланды находились под властью
Испании.
Combien faudrait-il de peaux d'Espagne pour faire un gant de cette
grandeur? - Сколько пошло бы испанских кож на перчатку такого размера? (Франц.)
Игра слов: gent - перчатка, рукавица и Gand - французское наименование города
Гента.
Альба, Фернандо (1507 - 1582) - герцог, испанский полководец, правитель
Нидерландов. Во время нидерландской буржуазной революции XVI века стремился
жестоким террором подавить освободительную войну Фландрии против испанцев.
70. Абруццо - горная местность в средней части Италии.
71. Синдик - руководитель городского управления, мэр.
72. Кассандра - в греческой мифологии дочь Приама и Гекубы, обладавшая
даром пророчества. Кассандра - символ пророка, предсказаниям которого не верят.
73. Эдвардс, Джон (1637 - 1716) - английский богослов.
Адирондак - горный хребет в северо-восточной части Соединенных Штатов.
Бомбазин - особый вид материи, где шерсть соединена с шелком.
74. Платон (429 - 347 до н. э.) - греческий философ-идеалист, ученик
Сократа. Автор "Диалогов". В идеальном государстве Платона поэзия была
запрещена, так как, по мнению Платона, к истинному познанию мира ведет не
поэзия, а философия.
Для Саула пел Давид. - Саул (XII—XI в. до н. э.) - первый иудейский царь,
предшественник Давида. В библии рассказывается о том, как юноша Давид играл на
арфе для Саула.
75. Варфоломеевская ночь - массовое избиение католиками гугенотов
(протестантов) в Париже в ночь на 24 августа 1572 г.
Ирод - царь Иудеи. Легенда рассказывает, что по его приказу было
безжалостно истреблено множество только что родившихся младенцев.
76. Эолова арфа - струнный инструмент, издающий звуки от движения ветра.
Эол - в греческой мифологии бог ветров.
77. Соломон - легендарный древнееврейский царь, считавшийся мудрейшим из
людей.
78. Казаль-Маджоре - монастырь в Италии.
Францисканцы - монашеский орден, основанный Франциском Ассизским в 1209 г.
79. Французов бил Милан. - Подразумевается война Франции с Миланским
государством в северной Италии (столица - город Милан). В XVI в. оно было
сначала завоевано, а затем утрачено Францией.
80. Владислав V - венгерский король с 1440 по 1457 г.
Османы - турки.
Мурад II - турецкий султан с 1421 по 1451 г.
Искандер, или Скандербег (ок. 1405 - 1468) - национальный герой Албании,
возглавивший борьбу албанского народа против турецкого владычества. Настоящее
имя его - Георг Кастриот. Еще мальчиком он был отдан в заложники турецкому
султану Мураду II и затем служил в его войсках. За одержанные победы получил
титул бея и был назван Искандером в честь Александра Македонского. Скандербег -
искаженное имя Искандер-бея.
81. Круя - город в Албании, родина Скандербега.
82. Барбаросса (рыжебородый) - прозвище Фридриха I, императора Германии
с 1152 по 1190 г.
83. Регенбоген - немецкий писатель конца XIII в.
"Рейнеке Лис" - немецкий народный эпос средних веков. Поэма, главный герой
которой - хитрый Рейнеке Лис (или Ренар), является резкой сатирой на
господствующие классы.
"Корабль глупцов" - сатирическая поэма немецкого поэта Себастьяна Бранта
(1457 - 1521).
"Эйленшпигель" - Тиль Эйленшпигель, герой немецких народных сказаний XVI в.
84. Сутана - особая одежда духовных лиц с застежками сзади.
85. Тетцель, Иоганн (1470 - 1519) - немецкий монах, ратовавший в своих
проповедях за покупку индульгенций. Против него выступил Мартин Лютер
(1483 - 1546) - один из главных деятелей Реформации в Германии, переведший на
немецкий язык библию.
Индульгенции - документы, дающие право на полное или частичное отпущение
грехов. Католическая церковь получала большие прибыли от торговли
индульгенциями.
86. Реквием - траурное музыкальное произведение.
87. Исфаган - город в Иране, некогда бывший столицей Персии.
88. Каролина - название двух штатов в Северной Америке. Следует различать
Северную и Южную Каролину.
Роанок - река и город в штате Виргиния.
89. Мэнская сосна. - Штат Мэн изобиловал сосновыми лесами, которые давали
превосходный материал для постройки кораблей.
90. Прометей - в греческой мифологии титан, похитивший огонь у властителя
Олимпа Зевса и отдавший его в дар людям. Образ Прометея часто встречается
в мировой поэзии - у Эсхила, Гете, Байрона, Шелли и др.
91. Кампобелло - остров близ берегов Северной Америки.
92. Гольфстрим - теплое течение в Атлантическом океане.
93. A play upon the words gant, a glove, and Gand, the French for Ghent.
_______________________________________________________________________________
Подготовка текста - Лукьян Поворотов
|
Используются технологии
uCoz